Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»
– Косичка. И была бы сестра. Ну, разскажи мнѣ, что ты писалъ.
Онъ сталъ разсказывать, но косичка ея больше занимала его. Онъ разсмотрѣлъ эту косичку и поцѣловалъ ее.
– Ну вотъ ты все и испортилъ, – сказала она, взявъ его руку и цѣлуя ее.
– Какъ мы хорошо занимались. И я такъ рѣшила, что не буду тебѣ мѣшать. Иди, иди, пиши, – повелительно шутливо говорила она ему.
Но писанье уже не продолжалось, и они, какъ виноватые, разошлись, когда человѣкъ вошелъ доложить, что чай поданъ.
* № 126 (рук. № 80).
Левинъ ничего не могъ сдѣлать для брата. Онъ не могъ даже спокойно смотрѣть на него, не могъ воздерживаться отъ слезъ, которыя душили его, какъ только онъ входилъ въ комнату, и эта безпомощность его въ отношеніи брата, и не только безпомощность, но даже вредное вліяніе, которое онъ имѣлъ на него, мучали его. Онъ видѣлъ, что ничего нельзя сдѣлать нетолько для сохраненія жизни, но даже для облегченія страданій, и чувствовалъ, что однаго желаетъ теперь и для него самаго, и для Кити, и для себя – это того, чтобы онъ какъ можно скорѣе умеръ. И это желаніе, которое твердо и непоколебимо съ сознаніемъ своего права установилось въ его сердцѣ и которое онъ не могъ изгнать, раскаяніе и отвращеніе къ себѣ мучало его. Онъ входилъ и выходилъ изъ комнаты, придумывалъ невольно себѣ дѣла – то разобрать вещи, то послать за докторомъ, то пойти къ хозяину поговорить о лучшемъ для больнаго номерѣ.
* № 127 (рук. № 80).
Но Кити думала, чувствовала и дѣйствовала совсѣмъ не такъ. Она помнила Николая Левина еще изъ Содена. Еще тамъ онъ въ соединеніи съ ея тогдашнимъ поэтическимъ воспоминаніемъ о Константинѣ своей поразительной и странной фигурой и пристальнымъ взглядомъ, устремленнымъ на нее, произвелъ въ ней странное впечатлѣніе страха передъ нимъ и влеченія къ нему, какъ будто она чувствовала въ немъ что то близкое и родственное. Разсказы ея мужа про любимаго брата въ томъ смыслѣ, что онъ былъ человѣкъ съ золотымъ сердцемъ и пылкими страстями, хорошій самъ по ceбѣ, но негодившійся для этой жизни, усилили въ ней это влеченіе къ несчастному брату. Когда она вошла и онъ улыбнулся ей, она тотчасъ же почувствовала, что ей всегда бы было легко и просто съ нимъ и что она любитъ его; а любовь къ нему въ теперешнемъ его положеніи была жалость.
* № 128 (рук. № 80).
Левинъ не одобрилъ этаго всего, онъ не вѣрилъ, чтобы изъ этаго вышла какая нибудь польза для больного. Болѣе же всего онъ боялся, чтобы больной не разсердился за то, что его тревожатъ, но онъ не могъ не любоваться той простотой и увѣренностью, съ которой жена его дѣлала этo дѣло, и тѣмъ вѣрнымъ тономъ, который непереставая держала: тонъ оживленія, дѣятельности, дѣятельности тяжелой, но необходимой постояннаго тихаго сочувствія страданіямъ и вмѣстѣ отсутствія отчаянія и никогда неистребимой надежды въ облегченіи. Она видѣла жалкое, безпомощное состояніе своего мужа и, чтобы помочь ему, постоянно давала ему порученія, посылая его то къ хозяину выхлопотать другой номеръ, то въ городъ искать квартиру, то къ Доктору узнать, что дѣлать отъ пролежней, то въ аптеку.
* № 129 (рук. № 80).
Вмѣсто того чтобы найти на лицѣ брата недовольное выраженіе, какъ онъ того ожидалъ, Левинъ увидалъ, что Николай, когда его одѣли въ теплую рубашку, поднявъ воротникъ около его неестественно тонкой шеи, подозвалъ Кити и, взявъ ея руку,[1434] хотѣлъ поцѣловать, но раздумалъ, вѣроятно боясь, что ей это непріятно будетъ, и погладилъ ее другой рукой.
Онъ что то сказалъ, обращаясь къ брату, но Левинъ слышалъ только послѣднія слова – «твоя Катя» и понялъ, что хлопоты его жены нетолько не непріятны были, но доставляли единственно возможное счастіе больному. Когда она подходила къ нему, въ особенности когда дѣлала что нибудь около него, большіе блестящіе глаза больнаго съ выраженіемъ страстной мольбы и упорной надежды слѣдили за нею.
* № 130 (рук. № 80).
Видъ брата и близость смерти возобновили въ душѣ Левина то чувство ужаса передъ неразгаданностью смерти, которое охватило его въ тотъ осенній вечеръ, когда умеръ старикъ дядька и онъ убѣгалъ отъ бѣшеной собаки. Чувство это теперь было еще сильнѣе, чѣмъ прежде; еще менѣе, чѣмъ прежде, онъ чувствовалъ себя способнымъ познать смыслъ смерти, но теперь, благодаря его любви къ женѣ и ея близости, недоумѣніе это не приводило его въ отчаяніе: онъ видѣлъ возможность жить если не для себя, то для нея, не думая о смерти, и, что болѣе всего утѣшаетъ его, онъ видѣлъ, что его жена смотрѣла на смерть, обходилась съ ней безъ отчаянія, стало быть, это можно было.
* № 131 (рук. № 80).
Послали за докторомъ. Докторъ сказалъ, что агонія можетъ продолжаться еще часовъ 10. Въ эти 10 часовъ Левинъ просидѣлъ у него, изрѣдка выходя къ женѣ. Но послѣ 10 часовъ къ утру наступила не смерть, а больной понемногу оживалъ и пришелъ въ прежнее состояніе. Онъ опять сталъ садиться, кашлять, сталъ говорить и попросилъ молока и выпилъ.
Прошелъ день, два, три, прошла цѣлая недѣля. Больной опять пересталъ думать о смерти, опять сталъ надѣяться, придумывать средства и сдѣлался еще болѣе раздражителенъ и мрачен. Никто, ни братъ, ни Катя, не успокоивали его. Онъ на всѣхъ сердился и всѣмъ говорилъ непріятности, всѣхъ упрекалъ въ своихъ страданіяхъ и требовалъ, чтобы ему привезли знаменитаго Доктора изъ Петербурга.
Катя на 4-й день уговорила мужа, положеніе котораго, она видѣла, было мучительно, ѣхать въ Москву за докторомъ, чтобы или привезти его или привезти его совѣты. Левинъ поѣхалъ. Онъ былъ радъ уѣхать. Онъ боялся сойти съ ума. То величественное, торжественное чувство смерти, которое онъ испыталъ, когда братъ призвалъ его, было разрушено. Человѣкъ умиралъ, и ему давали изъ стклянокъ лекарства, искали лекарствъ, докторовъ, и всѣ только однаго желали – чтобы онъ умеръ, умеръ какъ можно скорѣе. Помочь ему въ жизни Левинъ не могъ, въ смерти также. А присутствуя тутъ, потворствуя ему, онъ чувствовалъ, что кощунствовали надъ религіей и надъ таинством смерти. Страданія больнаго, въ особенности отъ пролежней, которые уже нельзя было залѣчить, все увеличивались. Кромѣ того, онъ не зналъ, что ему дѣлать. Жена его, молодая жена, чужая по крови этому человѣку, убивала себя, мучалась, губила свое здоровье и, можетъ быть, жизнь будущаго ребенка, а увезти ее нельзя было. Она не хотѣла этаго, а насильно увезти – значило самому уѣхать.
Онъ вернулся, само собою разумѣется, безъ доктора и съ увѣреніями доктора, что выздоровленія, судя по свѣденіямъ мѣстнаго доктора, быть не можетъ, а тянуться жизнь можетъ неопредѣленно, отъ часа до мѣсяца.
По возвращеніи изъ Москвы прошло еще трое мучительныхъ сутокъ. Левинъ отдыхалъ только, когда спалъ. Когда же не спалъ, то имѣлъ одно поглощавшее всѣ другія желанія – желаніе чтобы онъ умеръ, умеръ какъ можно скорѣе. Это чувство, которое онъ испытывалъ и которое спокойно раздѣляли Катя и Марія Николаевна, и лакеи гостинницы, и хозяинъ ея, и всѣ постояльцы, – это же чувство не могло не быть въ больномъ. Это видно было. Не было положенія, въ которомъ бы онъ не страдалъ, не было мѣста, члена его тѣла, которые бы не томили, не мучали его желаніемъ избавиться отъ этого мучительнаго тѣла, не было мысли, воспоминанія, вида чего бы то ни было, которое бы не возбуждало страданія въ больномъ и желанія избавиться, также какъ отъ тѣла, отъ воспоминаній, впечатлѣній и мыслей.
Хуже или лучше для Левина – уже онъ самъ не зналъ что – было то, что на 10-й день ихъ пріѣзда Катя сдѣлалась больна. У нея сдѣлалась головная боль, рвота, и она все утро не могла встать съ постели.
Докторъ объяснилъ, что болѣзнь произошла отъ усталости, волненія, а между прочимъ можетъ быть и другая причина, и обѣщалъ прислать вечеромъ свою помощницу. Послѣ обѣда однако Катя встала и пошла, какъ всегда, съ работой къ больному. Катя точно также, какъ и всѣ, измучалась въ эти 10 дней и желала скорѣе конца несчастному; но Левинъ видѣлъ, что она спокойно, съ знаніемъ того, что она знала, переносила это положеніе. Въ это послѣобѣда она послала за священникомъ, и дѣйствительно наступила столь желанная всѣмъ кончина.
Цѣлый день умирающій былъ въ томъ же положеніи, какъ и прежніе дни. Онъ говорилъ рѣзко и укоризненно, также, какъ и прежде, но въ лицѣ его была робость, и руками онъ безпрестанно хваталъ что-то на себѣ и какъ будто хотѣлъ сдерживать. Онъ обиралъ себя, какъ назвала это Марья Николаевна, прибавивъ, что это вѣрный признакъ близкой смерти.
Священникъ читалъ отходную. Умирающій протянулъ руку и не успокоился, когда Левинъ подалъ ему свою. Онъ проговорилъ: «Катя» и взялъ обѣ руки и посмотрѣлъ на нихъ робкимъ взглядомъ, за который, если бы они могли въ чемъ нибудь упрекать его, они все бы простили. Марья Николаевна поцѣловала его руку, но онъ уже закрылъ глаза и не обратилъ на нее вниманія.
