Дмитрий Мережковский - Воскресшие боги
Кончив беседу с посланником, Александр VI обратился к своему главному секретарю, Франческо Ремолино да Илерда, кардиналу Перуджи, который некогда присутствовал на суде и казни брата Джироламо Савонаролы. Он ожидал с готовой к подписи буллой об учреждении духовной цензуры. Папа сам обдумывал и составлял ее.
"Признавая,-- говорилось в ней, между прочим,-- пользу печатного станка, изобретения, которое увековечивает истину и делает ее доступной всем, но желая предотвратить могущее произойти для Церкви зло от сочинений вольнодумных и соблазнительных, сим возбраняем печатать какую бы то ни было книгу без разрешения начальства духовного -- окружного викария или епископа".
Выслушав буллу, папа обвел взором кардиналов с обычным вопросом: -Quod videtur? -- Как полагаете?
-- Помимо книг печатных,-- возразил Арбореа,-- не должно ли принять какие-либо меры и против таких сочинений рукописных, как безымянное письмо к Паоло Савелли?
-- Знаю,-- перебил папа.-- Илерда показывал мне. -- Если вашему святейшеству уже известно... Папа посмотрел кардиналу прямо в глаза. Тот смутился.
-- Ты хочешь сказать: как же не начал я розыска, не постарался уличить виновного? О, сын мой, за что же я стал преследовать моего обвинителя, когда в словах его нет ничего кроме истины? -- Отче святый! -- ужаснулся Арбореа. -- Да,-- продолжал Александр VI голосом торжественным и проникновенным,-прав обвинитель мой! Последний из грешников есмь аз -- и тать, и лихоимец, и прелюбодей, и человекоубийца! Трепещу и не знаю, куда скрыть лицо мое на суде человеческом -- что же будет на страшном судилище Христовом, когда и праведный едва оправдается?.. Но жив Господь, жива душа моя! за меня окаянного венчан был тернием, бит по ланитам распят и умер Бог мой на кресте! Довольно капли крови Его, дабы убелить и такого, как я, паче снега. Кто же, кто из вас, обличители -- братья мои, испытал глубины милосердия Божьего так, чтобы сказать о грешнике: осужден? Пусть же праведные судом оправдаются, мы же, грешные -- только смирением и покаянием, ибо знаем, что нет без греха покаяния, без покаяния нет спасения. И согрешу, и покаюсь, и паки согрешу, и паки восплачу о грехах моих, как мытарь и блудница. Ей, Господи, как разбойник на кресте, исповедую имя Твое! И ежели не только люди, может быть, столь же грешные, как я, но и ангелы, силы, начала и власти небесные осудят и отвергнут меня,-- не умолкну, не престану вопить к Заступнице моей. Деве Пречистой -- и знаю. Она меня помилует, помилует!..
С глухим рыданием, потрясшим все тучное тело его, протянул он руки к Божьей Матери в картине Пинтуриккьо над дверью залы. Многие думали, что в этой фреске, по желанию самого папы, художник придал Мадонне сходство с прекрасной римлянкой Джулией Фарнезе, наложницей его святейшества, матерью Чезаре и Лукреции.
Джованни глядел, слушал и недоумевал: что это -- шутовство или вера? а может быть, и то, и другое вместе?
-- Одно еще скажу, друзья мои,-- продолжал папа,-- не себе в оправдание, а во славу Господа. Писавший послание к Паоло Савелли называет меня еретиком. Свидетельствуюсь Богом живым -- в сем неповинен! Вы сами... или нет, вы в лицо мне правды не скажете,-- но хоть ты, Илерда, я знаю, ты один меня любишь и видишь сердце мое, ты не льстец,-- скажи ж"- мне, Франческо, скажи, как перед Богом, повинен ли я в ереси?
-- Отче святый,-- произнес кардинал с глубоким чувством,-- мне ли тебя судить? Злейшие враги твои, если читали творение папы Александра VI "Щит Святой Римской Церкви", должны признать, что в ереси ты неповинен. -Слышите, слышите? -- воскликнул папа, указывая на Илерду и торжествуя, как ребенок.-- Если уж он меня оправдал, значит и Бог оправдает. В чем другом, а в вольнодумстве, в мятежном любомудрии века сего, в ереси неповинен! Ни единым помыслом, ниже сомнением Матерью Чезаре и Лукреции Борджа была римлянка Ваноцца Катанеи. богопротивным не осквернил я души моей. Чиста и непоколебима вера наша. Да будет же булла сия о цензуре духовной новым щитом адамантовым Церкви Господней!
Он взял перо и крупным, детски-неуклюжим, но величественным почерком вывел на пергаменте:
"Fiat. Быть по сему.-- Alexander Sextus episcopus servus servorum Dei.--Александр Шестый, епископ, раб рабов Господних".
Два монаха цистерцианца из апостолической коллегии "печатников" -пиомбаторе, подвесили к булле на шелковом шнуре, продетом сквозь отверстия в толще пергамента, свинцовый шар и расплющили его железными щипцами в плоскую печать с оттиснутым именем папы и крестом.
-- Ныне отпущаеши раба Твоего! -- прошептал Илерда, подымая к небу впалые глаза, горевшие огнем безумной ревности.
Он, в самом деле, верил, что, если бы положить на одну чашу весов все злодеяния Борджа, а на другую эту буллу о духовной цензуре,-- она перевесила бы.
Тайный кубикуларий приблизился к папе и что-то сказал ему на ухо. Борджа, с озабоченным видом, прошел в соседнюю комнату и далее, через маленькую дверь, спрятанную ковровыми обоями, в узкий сводчатый проход, озаренный висячим фонарем, где ожидал его повар отравленного кардинала Монреале. До Александра VI дошли слухи, будто бы количество яда оказалось недостаточным и больной выздоравливает.
Расспросив повара с точностью, папа убедился, что, несмотря на временное улучшение, он умрет через два, три месяца. Это было еще выгоднее, так как отклоняло подозрения.
"А все-таки,-- подумал он,-- жаль старика! Веселый был, обходительный человек и добрый сын Церкви".
Сокрушенно вздохнул, понурив голову и добродушно выпятив пухлые, мягкие губы.
Папа не лгал: он, в самом деле, жалел кардинала, и если бы можно было отнять у него деньги, не причинив ему вреда,-- был бы счастлив.
Возвращаясь в приемную, увидел в зале Свободных Искусств, иногда служившей трапезною для маленьких дружеских полдников, накрытый стол и почувствовал голод.
Деление земного шара отложено было на послеобеденное время. Его святейшество пригласил гостей в трапезную.
Стол украшен был живыми белыми лилиями в хрустальных сосудах, цветами Благовещения, которые папа особенно любил, потому что девственная прелесть их напоминала ему Лукрецию.
Блюда не были роскошными: Александр VI в пище и питье отличался умеренностью.
Стоя в толпе камерариев, Джованни прислушивался к застольной беседе.
Датарий, дон Хуан Лопес, навел речь на сегодняшнюю ссору его святейшества с Чезаре и, как будто не подозревая, что она притворная, начал усердно оправдывать герцога.
Все присоединились к нему, превознося добродетели Чезаре.
-- Ах, нет, нет, не говорите! -- качал головой папа с ворчливою нежностью.-- Не знаете вы, друзья мои, что это за человек. Каждый день я жду, какую еще штуку выкинет. Помяните слово мое, доведет он нас всех до беды, да и сам себе шею сломает... Глаза его блеснули отеческою гордостью.
-- И в кого только уродился, подумаешь? Вы ведь меня знаете: я человек простой, бесхитростный. Что на уме, то и на языке. А Чезаре, Господь его ведает,-- все-то он молчит, все-то прячется. Верите ли, мессеры, иногда кричу на него, ругаюсь, а сам боюсь, да, да, собственного сына боюсь, потому что вежлив он, даже слишком вежлив, а как вдруг поглядит-точно нож в сердце... Гости принялись еще усерднее защищать герцога. -- Ну, да уж знаю, знаю,-- молвил папа с хитрою усмешкою,-- вы его любите, как родного, и нам в обиду не дадите...
Все притихли, недоумевая, каких еще похвал ему нужно.
-- Вот вы все говорите: такой он, сякой,-- продолЖал старик, и глаза его загорелись уже неудержимым восторгом,-- а я вам прямо скажу: никому из вас и не снилось, что такое Чезаре! О, дети мои, слушайте -- я открою вам тайну сердца моего. Не себя ведь я в нем прославляю, а некий высший Промысел.-- Два было Рима. Первый собрал племена и народы земные под властью меча. Но взявший меч от меча погибнет. И Рим погиб. Нe стало в мире власти единой, и рассеялись народы, как овцы без пастыря. Но миру нельзя быть без Рима.
И новый Рим хотел собрать языки под властью Духа, и не пошли к нему, ибо сказано: будешь пасти их жезлом железным. Единый же духовный жезл над миром власти не имеет. Я, первый из пап, дал церкви Господней сей меч, сей жезл железный, коим пасутся народы и собираются в стадо единое. Чезаре -мой меч. И се. оба Рима, оба меча соединяются, да будет папа Кесарем и Кесарь папою, царство Духа на царстве Меча в последнем вечном Риме!
Старик умолк и поднял глаза к потолку, где золотыми лучами, как солнце, сиял багряный зверь.
-- Аминь! Аминь! Да будет! -- вторили сановники и кардиналы Римской церкви.
В зале становилось душно. У папы немного кружилась голова не столько от вина, сколько от опьяняющих грез о величии сына.
Вышли на балкон -- рингиеру, выходившую на двор Бельведера.
Внизу папские конюхи выводили кобыл и жеребцов из конюшен.
-- Алонсо, ну-ка, припусти!-- крикнул папа старшему конюху.
Тот понял и отдал приказ: случка жеребцов с кобылами была одной из любимых потех его святейшества.
