Григорий Федосеев - Смерть меня подождет
-- Ну-ка покажись, какая ты?
Привычным движением головы она отбрасывает назад прядь волос, нависшую на глаза, вся поворачивается ко мне.
-- Узнаю... Здравствуй, дорогая гостья! -- и мы расцеловались.
С Улукитканом и Евтушенко она здоровается сдержанно.
-- Вот вы какие!.. -- вырывается неожиданно у нее.
-- А ты, наверное, ожидала, что тебя встретят люди, с тигровыми шкурами на бедрах, с дубинками в руках, обросшие, и поведут в пещеру!
-- В пещеру -- это мило! Но, признаюсь, представляла все хуже, чем на самом деле, -- поправилась Нина и еще раз быстрым взглядом окинула нас.
-- Не Улукиткан ли это? -- спрашивает она, пронизывая старика пытливым взглядом и уже готовая наградить его ласковыми словами.
-- Угадала.
-- Я представляла тебя большим и сильным, а ты обыкновенный, к тому же маленький. -- И Нина вдруг обняла его. Старик размяк от ласки, стоит, ногами гальку перебирает, не знает, что ответить.
-- Айда за вещами, да и в лагерь. День уже на исходе... -- предлагает Евтушенко.
Трогаемся к палатке. Идем повеселевшие. Я продолжаю наблюдать за Ниной. На ней темно-серый костюм из плотной ткани, красная шерстяная кофточка. На ногах сапоги. Косынку она несет в руке, и легкий ветерок шевелит ее густые, растрепавшиеся в беге волосы. Она, кажется, помолодела после нашей последней встречи в Сочи и стала еще обаятельней.
Из-за палатки выскакивает Бойка и несется к нам. Нина пытается спрятаться за меня.
-- Не бойся, это добрейшее существо на земле. Ты скоро узнаешь, -- и я легонько подтолкнул ее вперед.
-- А где же Кучум? Я так много слышала о нем!
-- Его нет...
-- Он с Трофимом?
-- Его нет совсем. Недавно погиб.
-- Какая жалость! -- Нина поворачивает ко мне опечаленное лицо. -- Что же случились?
-- Гнал медведя, наткнулся на сучок, ну и погиб.
Нина неожиданно остановила нас.
-- А я-то и забыла: всем вам от Василия Николаевича большой привет. Надя ездила к нему в Хабаровск, говорит -- ожил, по палате без костылей ходит. Через неделю ждут домой...
-- Приедет, непременно приедет, доктур сильнее злого духа, -перебивает ее Улукиткан.
Мы стаскиваем в палатку груз, доставленный самолетом, берем багаж Нины, рюкзак, чемодан, свертки и покидаем косу. Гостья успевает одарить нас великолепными яблоками -- алма-атинским краснобоким апортом. Как приятен их освежающий аромат, чуждый для этих мест. Иван ест яблоко на ходу, со смачным треском. Улукиткан настороженно следит за ним, откусывая небольшими ломтиками сочную мякоть.
Я несу свое яблоко в руке. Оно напоминает мне юг. Далекий юг... Бывало, раньше, осенним утром, по росе, распахнешь с разбегу калитку и замрешь, не надышишься спелым яблочным ароматом, скопившимся в лиловом тумане над садом. Не утерпишь, сорвешь. Еще и еще! Нет уже места за пазухой, а все бы рвал и рвал. Потом тихонько крадешься к себе под навес и, забившись в постель, ешь одно за другим...
За носком, за тальниковой зарослью, дымок костра сверлит тихую глубину сонного неба. Близко лагерь. Ноги шагают быстро. А на горизонте, за изорванной чертою потемневших листвягов, пылает закат. Оранжевый свет трепещет над вставшими вершинами гор. И весь воздух над рекою и зеленым простором тайги чуть звенит, будто где-то далеко, в недрах леса, смолкают аккорды оркестра.
Вот-вот на землю сойдет ночь...
Мы обходим берегом тальник. Пробираемся чуть заметной тропкой по закрайку. В воздухе запах дыма и жилья. В просветах мерцает огонек, одинокий и кажущийся отдаленным, точно где-то за рекою. И как раз в тот момент, когда мы появляемся у палаток, Петя Карев со своей дружиной спешно делает генеральную уборку лагеря. Наше неожиданное появление сразу прерывает работу. Тут уж не до уборки!
Нина с первого взгляда, видимо, поняла, что здесь сами мужчины управляют бытом и всем хозяйством, что обитатели этой одинокой стоянки, затерявшейся в лесной глуши, давно не видели женщину и ее присутствие занимает всех их.
-- Вот и наше стойбище. Тебя бы, конечно, больше устраивала пещера, но мы, как видишь, в культурном oтношении на ступеньку выше первобытного человека.
-- Не прибедняйтесь, у вас здесь очень хорошо! -- смущаясь, отвечает Нина.
-- И это тоже ради твоего приезда.
-- Право же, трогательно. Значит, стоянка подверглась генеральной уборке.
-- Иначе тут был бы лирический беспорядок... Знакомься, это все сподвижники Трофима и твои будущие друзья.
-- Здравствуйте, меня зовут Ниной, -- и тут же смутилась, -- кажется, догадалась, что все эти незнакомые люди знают ее как Любку, слышали о ее прошлом.
Она поочередно подает всем свою белую, чуточку пухлую руку.
-- А где мне расположиться?
-- Вам приготовлен полог, -- говорит любезно Карев.
Нина старается быть незаметной, но это невозможно. Она смущена, взволнована, но постепенно свыкается с необычной для нее обстановкой.
Удивленно смотрит на закопченное оцинкованное ведро, в котором варится на костре ужин, на хвойные ветки, разостланные на полу вместо стола, на груды лепешек... Ее явно смущает, что есть придется, сидя на земле. А деревянные ложки у Нины вызывают восторг, они, видимо, живо ей что-то напоминают.
Только мы сели за стол и повар готовился зачерпнуть разливательной ложкой суп, как на берегу зашуршала галька под чьими-то тяжелыми шагами. Все насторожились. Кто-то расшевелил огонь, и вспыхнувшее пламя отбросило далеко мрак ночи. От реки из-за кустарника вышел Пресников. По его лицу, по тому, как низко висела у него за спиною котомка, как тяжело передвигались ноги и волочился сзади посох, можно было без труда угадать, что позади у него остался тяжелый путь.
-- Умаяла чертова дорога, -- говорит он, но вдруг замечает Нину, подбадривается, выпрямляет уставшую спину, тянется через "стол" и своей огромной лапой ловит крошечную руку Нины.
-- Саша Пресников, -- отрекомендовался он.
-- Наш великан и большой добряк, -- добавляю я. -- С хорошими вестями или с плохими торопился? -- спрашиваю его не без тревоги.
-- Письмо срочное принес от Михаила Михайловича Куцего, сейчас достану. -- Он торопится выбраться из круга, но задевает ногами за колоду, теряет равновесие -- и весь, огромный, тяжелый, валится на землю.
Взрыв дружного хохота катится далеко по ночной тайге.
-- Фу ты, черт, опьянел, что ли? -- бормочет Пресников и, схватив выпавший из рук посох, вскакивает, поправляет сбившуюся набок котомку. -Письмо потом дам, плохого в нем не должно быть, -- и он уходит в палатку.
-- А ужинать? -- спросил кто-то.
-- Умоюсь, приду.
Мы не стали дожидаться. Разве утерпишь, если перед тобою стоит чашка, доверху наполненная ароматным супом, сваренным в лесу, на лиственничном костре, сваренным поздним вечером, к тому же опытным поваром.
Все едят сосредоточенно. Для Нины вся эта таежная обстановка, простота сервировки стола, костер вместо светильника и дрожащие тени деревьев -диво. Без привычки, конечно, неудобно сидеть на земле -- некуда деть ноги...
Из палатки доносится угрожающий голос Пресникова:
-- Кто штаны мои надел?
-- Несу, Саша! -- испуганно отвечает Евтушенко, вскакивая, и исчезает в полумраке.
Нина улыбается... Все готовы рассмеяться. Но выручает повар. Он нарочито громко зачерпывает со дна ведра гущу, подносит Нине.
-- Получайте добавок.
-- Что вы, не надо, спасибо! -- но уже поздно.
-- Придется, Нина, тебе доедать все, иначе завтра будет ненастье и Трофим не сможет закончить работу в срок, задержится на пункте. Тут в тайге свои законы, -- говорю я серьезным тоном.
-- Да?.. Неужели все это надо съесть? -- с отчаянием спросила она.
-- Да, если хочешь, чтобы завтра было ведро.
-- А можно без хлеба?
-- Да можно и совсем не есть, это шутка.
"Угу... угу..." -- падает с высоты незнакомый ей крик.
-- Кто это? -- вздрогнув, спрашивает Нина.
-- Филин есть хочет, -- поясняет Карев.
После ужина еще долго людской говор будоражит покой уснувшей ночи.
Нина своим появлением в лагере расшевелила воспоминания этих, чуточку одичавших, людей. У каждого нашлось о чем помечтать. Вот и не спят таежные бродяги! Кто курит, кто сучит дратву, кто лежит на спине, молча смотрит в далекое небо, кто следит, как в жарком огне плавятся смолевые головешки, а сам нет-нет да и вздохнет, так вздохнет, что все разом пробудятся от дум.
Я подсаживаюсь ближе к костру, распечатываю письмо, принесенное Пресниковым. Нина тоже придвигается к огню. Она захвачена ощущением ночи. Кажется, никогда она не видела такого темного неба, не ощущала его глубины и не жила в такой тяжелой земной тишине. Молча смотрит она в ночь безмолвную, чужую, и, вероятно, чувствует себя где-то страшно далеко, на самом краю земли.
К нам подходит Бойка. Я подтаскиваю ее к себе.
-- Завтра нам с тобою придется идти на пункт, а к Кучуму на могилку сходим, как вернемся. На этот раз не обману -- сходим.
-- Вы завтра уходите на пункт? -- всполошилась Нина.
