Василий Нарежный - Том 2. Романы и повести
При сем слове услышали мы шаги идущего по лестнице. Мой друг начал сдуваться, оплевываться и дрожащим голосом читать молитвы. Вскоре показался мужчина, и мы – к неописанной радости – узнали в пришельце своего хозяина. «Здравствуй, пан Агафон! – воззвал друг Иван громогласно. – Весьма хорошо ты сделал, что появился здесь при свете божием, а не то – лететь бы и тебе с лестницы вниз головою!» – «Что ты такое бредишь? – спросил пан Агафон и, подошед близко, смотрел на меня с недоумением и даже с ужасом. – Что это такое? – молвил он наконец, – неужели безбожный сотник Гордей или бездушный писец Анурии залезли сюда и всего тебя изуродовали? Лицо твое и руки в крови, глаза подбиты, на лбу два большие желвака. Мати божия! что здесь происходило?»
Тут рассказал я обстоятельно о битве, происходившей ночью. Друг мой не преминул восхвалить беспримерную мою храбрость, когда сам в то время был в бесчувствии. Это-то и есть знак истинной дружбы. Пан Агафон, слушавший сначала повесть мою с подобающим вниманием, наконец поморщился, потер себя по лбу и скорыми шагами удалился. Не зная, чему приписать такое холоднокровие нашего хозяина в деле толико важном, мы немало тому дивились. После многих рассуждений, после многих догадок друг мой сказал: «Нельзя статься, чтоб пан Агафон не знал, что его кобыла в свойстве с дьяволом! Для чего же нас о сем не предуведомить? Для чего посылать на сенник? Это, право, чудно!»
Глава XIV Мирные условияМы встали, сотворили молитвы и сошли наниз. Какое же было наше удивление, когда увидели, что пан Агафон, стоя на коленях у поваленного на землю большого козла, одною рукою держал его за рог, а другою тянул за переднюю ногу сколько было в нем силы. Бедное животное морщилось, дрягало задними ногами, и на глазах его, жалобно обращенных на хозяина, видны были слезы.
Пан Агафон перестал мучить страдальца, погладил его по лбу и, привставая, сказал: «Кажется, ладно! Вот, пан Иван, – продолжал он, обратись ко мне, – тот злой дух, с коим ты ночью так храбро ратовал. Ведь угораздил же его лукавый забрести на сенник! А я во всем виноват! С вечера, заговорившись с вами, – да, правда, и было о чем, – забыл подложить кобыле сена. Ночью козел зашел в ее стойло и силился достать из яслей что-нибудь съестное, а как там ничего не было, то, вероятно, в гневе и негодовании за такую оплошность он бодал ее рогами; как же кобыле поддаться? Бедный козел, побитый за дерзость свою порядком, катившись с лестницы, вывихнул ногу, однако я порчу сию исправил. Побудьте здесь покуда; я пришлю воды, и вы умойтесь хорошенько, а особливо ты, пан Иван старший. Хозяйка моя уже давно хлопочет о хорошем завтраке».
Он удалился. Мы взглянули один на другого и не могли не застыдиться.
«Негодница! – сказал я подошедшему козлу, – возможно ли, что такая тварь одного из храбрейших горбылевских шляхтичей изранила, а другому, мудрейшему из них, навела такой страх, что чуть было не отправился на тот свет!»
Умывшись и очистившись, мы вошли в дом, где нас уже ожидали. Жены наши от чистого сердца смеялись ночному приключению. По окончании дружеского праздника мы отправились в путь и – как видишь, дорогой дядя! – находимся здесь!
Окончив свое повествование, пан Иван старший почтительно поклонился дяде, чему последовали Иван младший и их семейства. Артамон с видом кротости и сострадания молча осматривал каждого порознь и не мог не улыбнуться, когда взглянул на Ивана старшего. Хотя улыбка сия исполнена была дружелюбия и нежности, однако его племянник не мог не закраснеться и не потупить глаз в землю.
– Не печалься, друг мой! – сказал Артамон, – хотя ты и действительно походишь теперь на того витязя, с коим думал в прошлую ночь на сеннике ратоборствовать, однако это, при помощи божией, – пройдет. Все вы знаете, что старые люди весьма часто бывают причудливы и хотят, чтобы сии причуды были уважены другими, а особливо если сии последние у них ищут. Около десяти лет тому, как я с вами не видался, и более пяти, как прервано всякое между нами сношение. Вы согласитесь, что не я был причиною сего расстройства. На два письма мои к вам не получил я никакого отзыва, сердечно огорчился вашим безрассудством и, по согласию с женою, решился предоставить вас судьбе вашей. Я уверен, что если бы правительство не наказало вас – может быть, слишком уже строго – лишением всего имущества, то вы и теперь не вздумали бы кинуть проклятые позыванья и явиться к старому дяде с повинною; не правда ли?
Паны Иваны и их семейства опустили глаза вниз, и слезы заблистали на ресницах каждого. Общее молчание. По вторичному вопросу Артамона о том же Иван старший, взглянув на него с видом человека, гнушающегося ложью, сказал:
– Твоя правда, почтенный старец, сущая правда! Но посуди сам, могли ль мы остаться равнодушными при неслыханных обидах, нанесенных ненавистным Занозою? Ах! ты не знаешь еще…
– Все знаю столько же хорошо, как вы сами, – отвечал Артамон с важностию, – и никогда не думал оправдывать Занозу; но и ваши поступки были для меня огорчительны, противны, и я, следуя движению моего сердца, желал, чтоб вы были наказаны за безрассудство, тем опаснейшее, что оно могло заразить даже детей ваших. Если противник не прав, то менее ли того и вы несправедливы?
– Дядюшка! – сказал Иван старший, – я всегда считал, что кто первый без основательной причины нанесет кому обиду, тот заслуживает быть обижен седмерицею!
– Вздор! – отвечал дядя, – ты и до сих пор не знаешь, – а не без чего целые десять лет беспрерывно позывался, – что обиды бывают многоразличные. Представь себе, что я живу смежно с каким-нибудь шляхтичем, как ты жил с паном Харитоном. Кот моего соседа каким-то образом исплошил моего цыпленка и съел. Вместо того чтобы сего воришку, буде пойман, посечь прутом и тем отвадить от дальнейших шалостей, я достал несколько сов и лисиц и тихонько впустил в курятник соседа. На другой день сей узнает о великой пакости, мною ему сделанной, и я так же скоро извещаюсь, что обширный мой огород совершенно опустошен напущенными туда свиньями. Зная, кому я должен сею новостию, в отмщение приказал зажечь его гумно и тем лишил годичного пропитания; а он, не стерпя сей обиды, сжег мой дом. Не всякий ли, имеющий в голове своей сколько-нибудь человеческого смысла, назовет нас обоих сначала глупцами, потом бездельниками, наконец, злодеями, достойными виселицы? Между тем представленные мною лица беспрерывно позывались и вся тяжба кончилась тогда, когда оба противника увидели себя совершенно нищими. Неужели в сем изображении не видите вы себя и Занозы? Но – глупость уже сделана, и хотя ее исправить от меня теперь зависит, но и я в свою очередь потребую, чтобы два мои предложения непременно были исполнены; в противном случае – клянусь моею головою, поседевшею с честью, – вы видите меня в последний раз, хотя я считаю – вы сами тому лучшие свидетели – за страшный грех, за явную неблагодарность к благодетельному богу, имея возможность помочь кому-либо в нужде, того не сделать.
– Дядюшка! – вскричал Иван старший, упав пред старцем на колени, чему все прочие последовали: – Дядюшка! неужели два предложения твои так ужасны, так неудобны к исполнению, что угрожаешь нам вечным гневом своим, что все равно, как бы угрожал нам всем голодною смертию на распутье?
– Встаньте, дети! – воззвал Артамон, утирая слезы, – встаньте! Неужели считаете меня столько безумным, что захочу от человека потребовать чего-нибудь бесчестного, пагубного? Напротив: в исполнении сих требований заключается собственное ваше благо – и благо прочное! Слушайте и не останавливайте меня до последнего слова. Первое: с сего самого часа поклянитесь – ни по какой причине ни с кем не позываться, пока я жив, без моего согласия, а по смерти моей – без единодушного решения двух беспристрастных опытных честных свидетелей, что обида, вам нанесенная, есть обида истинная, а не мнимая. Второе: с сего самого часа клятвенно обяжитесь чистосердечно простить старших сыновей ваших за известный их проступок, а дочерей Харитоновых считать наравне с дочерьми своими и мать их как добрую, достойную мать семейства; сверх сего, если и Харитон Заноза изъявит искреннее желание примириться с вами, принять в свои объятия как брата и друга. Да пребудет между вами душевное согласие, а с ним вместе счастие жизни!
Пан Артамон остановился и внимательно смотрел на своих племянников и их семейства. Паны Иваны при произношении первого требования имели глаза, пылающие радостию; но когда услышали второе, то лица их изменились и щеки покрылись бледностию. Вместо ответа они то закрывали глаза руками, то ломали пальцы. Артамон продолжал смотреть на них с видом возможного холоднокровия.
Глава XV УпрямыеИван старший, имея всегда более присутствия духа, нежели друг его, прежде всех пришел в себя и со взором свободного человека голосом твердым произнес:
