Алексей Писемский - Масоны
- Ничего-с, - произнес Максинька, - вчера с Павлом Степанычем "Гамлета" верескнули!
- С успехом?
- Да, - протянул Максинька, - три раза вызывали.
- И вас тоже?
- Полагаю, и меня, ибо Павел Степаныч сам говорит, что в сцене с ним я вторая половина его и что я ему огня, жару поддаю; а Верстовский мне не позволяет выходить, - ну и бог с ним: плетью обуха не перешибешь!
- Не перешибешь, - согласился Лябьев с нескрываемой иронией, - я вот все забываю, как вы говорите это слово "прощай!". Давно я собираюсь на музыку положить его.
- И следовало бы! - подхватил с одушевлением Максинька.
- Напомните мне эти звуки! - продолжал Лябьев, напитавшийся битком и портером и хотевший, кажется, чем бы нибудь только да развлечь себя.
- Извольте, но только позвольте прежде подкрепиться еще стаканчиком портеру! - как бы скаламбурил Максинька и, беря бутылку, налил себе из нее стакан, каковой проворно выпив, продекламировал гробовым голосом:
- "Прощай, прощай! И помни обо мне!"
Стоявший в бильярдной маркер не удержался, фыркнул и убежал в другую комнату.
- Дуррак! - произнес ему вслед Максинька.
- Конечно, дурак! - повторил Лябьев и, желая еще более потешиться над Максинькой, снова стал расспрашивать его: - Вы все живете на квартире у моего фортепьянного настройщика?
- Нет, я еще осенью переехал от него.
- Зачем?
- Затем, что он подлец! Он нас кормил сначала плохо, но потом вдруг стал кормить курицами в супе...
И Максинька при этом трагически захохотал и попросил разрешить ему еще стакан портеру, осушив который, продолжал с неподдельным величием:
- Вы, может быть, припомните, что садик около его домика выходит на улицу, и он этот садик (Максинька при этом хоть и слегка, но повторил свой трагический хохот) прошлой весной весь засадил подсолнечникам". Прекрасно, знаете, бесподобно! Мы все лето упивались восторгом, когда эти подсолнечники зацвели, потом они поспели, нагнули свои головки, и у него вдруг откуда-то, точно с неба нам свалился, суп из куриц!
- То есть пролился, хотите вы сказать, - поправил его Лябьев, - но я не понимаю, с какого же неба суп мог пролиться?
- Не с неба, а со всего Колосовского переулка! - говорил Максинька, все более и более раскрывая свои глаза. - Идея у него в том была: как из подсолнечников посыпались зернышки, курицы все к нему благим матом в сад, а он как которую поймает: "Ах, ты, говорит, в мой огород забралась!" - и отвернет ей голову. Значит, не ходя на рынок и не тратя денег, нам ее в суп. Благородно это или нет?
- Если не особенно благородно, то совершенно законно, - заметил Лябьев.
Максинька отрицательно качнул головой.
- Нет-с, и незаконно! - возразил он. - Доказательство, что, когда он, продолжал Максинька с заметной таинственностью, - наскочил на одну даму, соседнюю ему по Колосовскому переулку, и, не разбирая ничего, передушил у нее кур десять, а у дамы этой живет, может быть, девиц двадцать, и ей куры нужны для себя, а с полицией она, понимаете, в дружбе, и когда мы раз сели за обед, я, он и его, как мы называл", желемка, вдруг нагрянули к нам квартальный и человек десять бутарей. "Позвольте, говорит, какую вы курицу кушаете? Она ворованная!" Потом-с всех нас в часть, и недели три водили. Подлец, одно слово!
Лябьеву наскучило наконец слушать проникнутое благородством разглагольствование Максиньки, и он, расплатившись, хотел уехать, но в это время в кофейную быстро вошел молодой гвардейский офицер в вицмундире Семеновского полка, стройный, живой. Это был тот самый молодой паж, которого мы когда-то видели в почтамтской церкви и которого фамилия была Углаков.
- Cher Лябьев, - воскликнул он, - я еду мимо и вижу твою лошадь, не удержался и забежал! Откуда ты?
- Из разных мест! - отозвался тот неопределенно.
Вслед за тем Углаков, увидав Максиньку, самым модным образом расшаркался перед ним.
Максинька, некогда долженствовавший быть в балетной труппе и тоже умевший это делать, ответил молодому повесе с той же ловкостью.
Тогда Углаков всплеснул руками и воскликнул:
- Максинька! Вы вчера убили меня, без ножа зарезали!
В голосе его слышались только что не слезы.
- Чем? - спросил мрачным голосом и немного краснея в лице Максинька.
- Вчера вы были... - продолжал повеса на всю кофейную, - вы были слабой и бледной тенью вашей прежней тени!
Максинька понял этот неприятный для него каламбур и сам решился откаламбуриться хоть немного.
- Не были ли скорей ваши глаза покрыты какой-нибудь тенью, что я вам показался бледен? - сказал он.
- Ты велик, Максинька, в твоем ответе! - воскликнул на это Углаков. Протягиваю тебе руку, как собрату моему по каламбурству, и жму твою руку, как сто тысяч братьев не могли бы пожать ее!.. Хорошо сказано, Максинька?
- Нет, нехорошо! - отвечал тот и насмешливо захохотал.
- А если нехорошо, так и убирайся к черту! Я и говорить с тобой больше не стану! - проговорил, как бы обидевшись, Углаков.
- Станете, будете! - произнес уверенным тоном Максинька.
- Нет, не буду! - повторил Углаков и, показав потом язык Максиньке, отвернулся от него и стал разговаривать с Лябьевым. - Ты куда отсюда?
- Домой! - отвечал тот досадливым голосом.
- А разве ты не поедешь к Феодосию Гаврилычу? У него сегодня интересное сборище!
- Какое? - спросил Лябьев.
- Феодосий Гаврилыч в бильбоке играет с Калмыком.
- Глупости какие!.. Слышал я что-то об этом в Английском клубе. И по большой цене они играют?
- По большой! Поедем!
- Оно любопытно бы... Да и с Калмыком мне надобно повидаться, но я со вчерашнего обеда дома не был, и с женою, я думаю, бог знает что творится.
- Да ты ей напиши, что жив, здоров и не проигрался, и отправь ей это с своим кучером, а со мной поедем к Феодосию Гаврилычу.
- Это можно сделать! - согласился Лябьев и, написав коротенькую записочку к Музе Николаевне, уехал вместе с Углаковым к Феодосию Гаврилычу.
- Молодые и безумные повесы! - проговорил им вслед трагическим тоном Максинька и ушел из кофейной куда-то в другое место выражать свои благородные чувствования.
Углаков и Лябьев, направившись к Поварской, начали между собой более серьезный разговор.
- А тебе все не везет в картах? - спросил с участием Углаков.
- Совершенно!.. Так что хоть брось играть! - отвечал Лябьев.
- Да и брось, Саша; пожалуйста, брось!.. Ты сам понимаешь, какой у тебя талант великий!.. Зачем и для чего тебе карты?
- Теперь мне они более, чем когда-либо, нужны! Я профершпилился совершенно; но минет же когда-нибудь несчастная полоса!
- Тогда подожди, по крайней мере, когда эта полоса кончится! упрашивал его Углаков.
- А когда она кончится?.. Кто это угадает?.. Просто придумать не могу, что и делать... Жене в глаза взглянуть совестно, а тут приехала еще в Москву ее сестра, Марфина, с мужем...
- Марфина?.. А разве она сестра твоей жены?
- Сестра.
- Знаешь, я, еще мальчиком бывши, видел ее. Она приезжала с Марфиным к нам в церковь, и помню, что чудо как хороша была тогда собой! Жена твоя, например, тоже прелестна, но за последнее время она очень изменилась...
Лябьева при этом как будто что кольнуло.
- Муза родит все неблагополучно и от этого страдает душевно и телесно.
При последних словах Лябьева они въезжали во двор дома Феодосия Гаврилыча, который находился на Собачьей Площадке. Дом этот был каменный и стоял взади двора, так что надобно было проехать, по крайней мере, сажен пятьдесят, чтобы добраться до подъезда, имевшего форму полуцилиндра, причем налево виднелся длинный сад, уставленный посреди обнаженных деревьев разными мифологическими статуями, сделанными хоть и из мрамора, но весьма неискусно, и вдобавок еще у большей части из них были отбиты то нос, то рука, то нога. По правой стороне тянулись погреба, сараи и наконец конюшни, вмещавшие в себе, по крайней мере, стойл пятнадцать. Войдя в двери парадного крыльца, которые, как водится, были не заперты, наши гости увидали, что за длинным столом в зале завтракало все семейство хозяина, то есть его жена, бывшая цыганка, сохранившая, несмотря на свои сорок пять лет, здоровый и красивый вид, штуки четыре детей, из которых одни были черномазенькие и с курчавыми волосами, а другие более белокурые, и около них восседали их гувернантки француженка с длинным носом и немка с скверным цветом лица. Блюда завтрака были разнообразны, угождавшие вкусам разных возрастов и разных национальностей. Перед самой хозяйкой главным образом виднелся самовар и ветчина с горошком, а также и бутылка сладкой наливки; перед детьми красовалась гречневая каша с молоком, которой они, видимо, поглотили значительное количество; перед француженкой стояла огромная чашка выпитого кафе-о-лэ и целая сковорода дурно приготовленных котлет-демутон; а перед немкой - тоже выпитая чашка уже черного кофею и блюдо картофелю. Обе гувернантки настойчиво предлагали детям свои любимые блюда, причем дети более белокурые ели о охотою картофель, но черноватые, как маленькие зверенки, пожирали с большим удовольствием недожаренные котлет-демутон.
