Аркадий Аверченко - Том 4. Сорные травы
Это родственники говорят еще в передней, раскутывая свои никчемные родственнические тела, аккуратно снимая глубокие калоши и целуя по-родственному хозяина Петра Мардарьича, Ольгу Никаноровну, Петеньку, Олечку и Мусю.
Проходят в гостиную.
— Ну что, все у вас здоровеньки? — спрашивает родственник, протирая запотевшие очки.
— Слава Богу, все. У вас как?
— А ничего. Кибурдины у вас бывают?
— Давно не были.
— Что ж это они? А я все собираюсь их навестить. Ведь мы им родственники. Как же. Брат Анны Григорьевны женат на двоюродной сестре Кибурдиной…
* * *Потянулся разговор. Впечатление от него такое, будто кто-то проткнул вам щипчиками для сахара живот, зацепил внутри кончик кишки и стал медленно, постепенно вытягивать на свет Божий… По мере того как вытягивается и удлиняется кишка, худеет, мрачнеет и хиреет владелец проткнутого живота.
— Чайку не прикажете ли?
— А который час? Восемь? Ну, часика полтора мы еще можем. Что, Ваня пишет?
— Давно не получали письма.
Все это, конечно, мелко, незаметно — все эти разговоры родственников, тягучие чаепития, — все это пустяки и вместе с тем какой это ужас, какая мутная, темная болотная тина обволакивает многих, иногда даже хороших, умных, развитых людей.
Родственники пришли навестить…
Да разве так их нужно принимать?
— Здравствуйте. Что вам нужно?
— Навестить пришли вас. По-родственному.
— Лишнее все это. Ступайте, ступайте, господа. У нас все благополучно, Кибурдины не бывают, от Витечки получили письмо, а теперь ступайте. Нечего тут прохлаждаться! Делом нужно заниматься, а не пустословить.
Кратко. Мило. Разумно.
И дальше передней эти краснолапые, длинношеие гуси не пойдут. Погогочут что-то неодобрительное на своем тупом гусином языке, повернутся и уйдут, переваливаясь.
Пусть потом у себя в гусятнике говорят:
— Свиньи эти Перегудовы. Мы пришли их по-родственному навестить, а они нас по-хамски приняли. Свиньи!
И пусть свиньи. Ясно ведь сказано: гусь свинье не товарищ.
* * *Иногда наступает страшное время.
Наступают Рождественские или пасхальные праздники, когда тучи, легионы краснолапых родственников вылезут изо всех щелей, вылезут даже те, которые целый год носу не показывали, а теперь считают нужным «навестить» вас, читатель, потому что иначе, по их мнению, вы обидитесь, что они вас забыли.
Гоните их в шею, читатель, бейте, унижайте, плюйте на них и разрушайте их, оскорбляйте и морите их голодом, пусть они одумаются, краснолапые, и перестанут быть родственниками.
И вам будет хорошо, и они от этого только выиграют…
Бритва в киселе
Два раза в день из города Калиткина в Святогорский монастырь и обратно отправлялась линейка, управляемая грязноватым, мрачноватым, глуповатым парнем.
В этот день линейка приняла только двух, незнакомых между собой, пассажиров: драматическую артистку Бронзову и литератора Ошмянского.
Полдороги оба, по русско-английской привычке, молчали, как убитые, ибо не были представлены друг другу.
Но с полдороги случилось маленькое происшествие: мрачный, сонный парень молниеносно сошел с ума… Ни с того, ни с сего он вдруг почувствовал прилив нечеловеческой энергии: привстал на козлах, свистнул, гикнул и принялся хлестать кнутом лошадей с таким бешенством и яростью, будто собирался убить их. Обезумевшие от ужаса лошади сделали отчаянный прыжок, понесли, свернули к краю дороги, налетели передним колесом на большой камень, линейка подскочила кверху, накренилась набок и, охваченная от такой тряски морской болезнью, выплюнула обоих пассажиров на пыльную дорогу.
В это время молниеносное помешательство парня пришло к концу: он сдержал лошадей, спрыгнул с козел и, остановившись над поверженными в прах пассажирами, погрузился в не оправдываемую обстоятельствами сонную задумчивость.
— Выпали? — осведомился он.
Литератор Ошмянский сидел на дороге, растирая ушибленную ногу и с любопытством осматривая продранные на колене брюки. Бронзова вскочила на ноги и, энергично дернув Ошмянского за плечо, нетерпеливо сказала:
— Ну?!
— Что такое? — спросил Ошмянский, поднимая на нее медлительные ленивые глаза.
Тут же Бронзова заметила, что эти глаза очень красивы…
— Чего вы сидите?
— А что?
— Да делайте же что-нибудь!
— А что бы вы считали в данном случае уместным?
— О, боже мой! Да я бы на вашем месте уже десять раз поколотила этого негодяя.
— За что?
— Боже ты мой! Вывалил нас, испортил вам костюм, я ушибла себе руку.
Облокотившись на придорожный камень, Ошмянский принял более удобную позу и, поглядывая на Бронзову снизу вверх, заметил с ленивой рассудительностью:
— Но ведь от того, что я поколочу этого безнадежного дурака, ваша рука сразу не заживет и дырка на моих брюках не затянется?
— Боже, какая вы мямля! Вы что, сильно расшиблись?
— О, нет, что вы!..
— Так чего же вы разлеглись на дороге?
— А я сейчас встану.
— От чего это, собственно, зависит?
— Я жду прилива такой же сумасшедшей энергии, как та, которая обуяла пять минут назад нашего возницу.
— Знаете, что вы мне напоминаете? Кисель!
Ошмянский заложил руки за голову, запрокинулся и, будто обрадовавшись, что можно еще минутку не выходить из состояния покоя, спросил:
— Клюквенный?
— Это не важно. Выплеснули вас на дорогу, как тарелку киселя, — вы и разлились, растеклись по пыли. Давайте руку… Ну — гоп!
Он встал, отряхнулся, улыбнулся светлой улыбкой и спросил:
— А теперь что?
— О боже мой! Неужели вы так и смолчите этому негодяю?! Ну, если у вас не хватает темперамента, чтобы поколотить его, — хоть выругайте!
— Сейчас, — вежливо согласился Ошмянский.
Подошел к вознице и, свирепо нахмурив брови, сказал:
— Мерзавец. Понимаешь?
— Понимаю.
— Вот возьму, выдавлю тебе так вот, двумя пальцами, глаза и засуну их тебе в рот, чтобы ты впредь мог брать глаза в зубы. Свинья ты.
И оставив оторопевшего возницу, Ошмянский отошел к Бронзовой.
— Уже.
— Видела. Вы это сделали так, будто не сердце срывали, неприятный долг исполнили. Кисель!
— А вы — бритва.
— Ну — едем? Или вы еще тут, на дороге, с полчасика полежите?
Поехали.
Глава IIВ Святогорском монастыре гуляли. Потом пили чай. Потом сидели, освещенные луной, на веранде, с которой открывался вид верст на двадцать. Говорили…
Какая внутренняя душевная работа происходит в актрисе и литераторе, когда они остаются вдвоем в лунный теплый вечер, — это мало исследовано… Может быть, общность служения почти одному и тому же великому искусству сближает и сокращает все сроки. Дело в том, что когда литератор взял руку актрисы и три раза поцеловал ее, рука была отнята только минут через пять.
Глава IIIНа другой день Ошмянский пришел к Бронзовой в гостиницу «Бристоль», № 46, где она остановилась. Пили чай. Разговаривали долго и с толком о театре, литературе.
А когда Бронзова пожаловалась, что у нее болит около уха и что она, кажется, оцарапалась тогда благодаря тому дураку о камень, Ошмянский заявил, что он освидетельствует это лично.
Приподнял прядь волос, обнаружил маленькую царапину, которую немедленно же и поцеловал.
Действенность этого, неизвестного еще в медицине средства могла быть доказана хотя бы тем, что в течение вечера разговоры были обо всем, кроме царапины.
Когда Ошмянский ушел, Бронзова, закинув руки за голову, прошептала:
— Милый, милый, глупый, глупый!
И засмеялась.
— И однако он, кажется, порядочная размазня… Женщина из него может веревки вить.
Закончила несколько неожиданно:
— А оно, пожалуй, и лучше.
Глава IVПрошло две недели.
Гостиница «Бристоль».
На доске с перечислением постояльцев против № 46 мелом написаны две фамилии:
Ошмянский.
Бронзова.
Глава VВ августе оба уезжали в Петроград. В купе, под убаюкивающее покачивание вагона, произошел разговор:
— Володя, — спросила Бронзова. — Ты меня любишь?
— Очень. А что?
— Ты обратил внимание на то, что некоторые фамилии, когда их произносишь, носят в себе что-то недосказанное… Будто маленькая комнатка в три аршина, в которой нельзя и шагнуть как следует… Только разгонишься и уже — стоп! Стена.
— Например, какая фамилия?
— Например, моя — Бронзова.
— Что же с этим поделать?..
— Есть выход: Бронзова-Ошмянская. Это будет не фамилия, а законченное художественное произведение. Не эскиз, не подмалевка, а ценная картина…
