Константин Станюкович - Том 5. Повести и рассказы
— Что же, он не любит вас?
— Он никого не любит, кроме себя, и женился, рассчитывая на приданое… Я это хорошо знаю теперь, к несчастью слишком хорошо, дядя… А тогда я увлеклась им… Среди мужчин, которых я встречала в нашем обществе, он так выдавался… Вы ведь хорошо знаете это общество?
— Знавал, Нина…
— Я хотела уйти из него… Я чувствовала, что так жить, как я жила, невозможно… Меня угнетала эта бесцельная, праздная жизнь… эти балы… эта безумная роскошь небольшого кружка в то время, когда у десятков тысяч нет куска хлеба… К тому же и дома… Отец…
Нина на секунду остановилась, точно ей было тяжело досказать то, что причиняло ей страдание. Оно в эту минуту выражалось в чертах ее лица, во всей ее приникшей фигурке.
— Я не смею осуждать отца, — произнесла она наконец упавшим голосом, — я все-таки люблю папу, и мне жаль его, но я… я потеряла к нему уважение. Ведь это ужасно, дядя. Не правда ли?.. Не уважать отца?..
«Граф» угрюмо молчал, опустив голову.
Что мог и смел он сказать дочери человека, которого давно считал подлецом. Чем мог он утешить Нину?
И в первый раз, кажется, во всю его жизнь в нем пробудилось чувство сострадания и жалости к брату. Несмотря на все свое богатство и важное положение, он несчастлив. У брата нет такого преданного, любящего создания, какое есть у него, у бывшего отверженца.
— Я с радостью приняла предложение, — продолжала молодая женщина, — я любила этого человека, я ждала новой, деятельной жизни, новых людей и вместо того нашла почти то же, что и в нашем светском обществе. Та же погоня за карьерой, за деньгами… То же равнодушие к вопросам, не имеющим отношения к их специальности, те же интриги… И это ученые! Профессора!.. Мой муж оказался таким же… Разница в наших характерах, взглядах, мнениях обнаружилась скоро, и наконец дошло до того, что я просила развода.
— Он дает его?
— Охотно. Тем более что ведь женитьба не принесла ему ничего… Отец не дал мне приданого… Он только сделал тряпки и выдает мне по двести рублей в месяц… А муж рассчитывал не на это и недавно настаивал, чтобы я ехала к отцу и просила его дать мне хоть половину обещанного состояния теперь же… Это было уже слишком!
— Из современных ранних молодых людей! — протянул «граф». — И, верно, он все это объяснял по науке?
— Вроде этого. О, говорит-то он красноречиво и любит говорить… Но мне его речи кажутся бездушными… Прежде, когда он был женихом, он не то говорил, что теперь… И с какой страстью! И какую разумную жизнь обещал… Все это была одна ложь. И как подумаешь, что этот человек профессор, поучает других, а сам… О, как все это отвратительно, дядя!
— Хорошо еще, что вы не поздно узнали этого ученого и, смею думать, совсем разлюбили его. Не правда ли, Нина? — осторожно спросил «граф».
— Он мне чужой совсем. Я к нему равнодушна! — решительно проговорила молодая женщина.
— Вот это отлично. Нет по крайней мере лишних страданий.
— Они были, дядя. Ведь я его любила!
Несколько минут продолжалось молчание.
Высказав все, что мучило ее, Нина казалась покойнее.
— Что ж вы намерены теперь делать, Нина? Где будете жить? У своих?
— Папа был у меня и настоятельно звал к себе, и мама тоже… Бедные! Они любят меня и в отчаянии, что у них такая неудачная дочь. И сделала mesalliance[19], и разводится… Но, как мне ни тяжело было огорчать их, я отказалась. Опять вернуться к этой жизни!? Боже сохрани!.. Мне опротивел Петербург.
«Граф» с благоговением смотрел на молодую женщину. Сколько характера и энергии в этом создании!
— Вы, значит, уезжаете?
— На днях уезжаю, дядя… До отъезда я еще буду у вас…
— Спасибо, спасибо, милая… Вы не перестаете баловать меня… Надеюсь, и весточку о себе когда-нибудь дадите?.. Вы куда уезжаете?
— Далеко, дядя, в Самарскую губернию.
— К кому?
— К тете Тане, к маминой сестре. Она славная, добрая и простая такая, совсем не похожа на наших дам. Зовет к себе в деревню… Она постоянно там живет после смерти своего мужа и скучает… Она обещает найти мне дело в деревне, если только я не соскучусь по балам и у меня хватит терпения быть полезной другим… Пишет, между прочим, что у них в уезде совсем нет школ и что надо их устроить. Поживу там и, если понравится, быть может и останусь там… Сюда буду приезжать, чтобы навестить своих, взглянуть на вас, дядя, как вы живете со своим другом… А средства на устройство школ у меня будут. Папа оставляет мне мои двести рублей в месяц. Видите ли, какая богачка! — заключила Нина.
— Чудная вы! — умиленно воскликнул «граф».
И вслед за этим как-то особенно почтительно поцеловал руку Нины. Она горячо обняла старика и проговорила:
— Если я уж не совсем пустая, то я и вам обязана, дядя. Вы мне на многое открыли глаза.
— Своему доброму сердцу обязаны, и никому более!
Нина еще просидела несколько времени у «графа».
Она строила планы будущей жизни, говорила, что ее манит деревня и что там она надеется совсем забыть о своих неудачах личной жизни, и вдруг воскликнула, как бы озаренная внезапной мыслью:
— А знаете что, дядя?
— Что, Нина?
— Что бы и вам приехать в деревню? Тетя, наверное, будет рада. Там вы скоро поправитесь и не будете чувствовать ни усталости, ни слабости. Хотите? Я напишу вам из деревни, и вы приезжайте.
— А мой Антоша?
Нина виновато улыбнулась, взглядывая на мертвенно-бледное лицо с заострившимся носом и обтянутыми щеками, и стала собираться, бесконечно жалея дядю.
XXXIXПришла весна.
«Граф» худел и слабел с каждым днем в течение зимы и теперь с трудом мог делать несколько шагов по комнате. Большую часть времени он сидел в кресле или лежал на постели.
Но он и думать не хотел, что дело его проиграно окончательно и что смерть уже витает над его изголовьем. Он, напротив, питал какую-то упорную надежду, что поправится, как только наступят теплые вешние дни, а там и лето… Антошка обещал нанять на Петровском Острове маленькую дачу… Там, на чистом воздухе, он окончательно выздоровеет.
Даже зеркало, отражавшее лицо мертвеца, не колебало этой уверенности. Не смущали его и исхудалые ноги, и руки, и выдающиеся на плоской груди ребра…
И он добросовестно глотал какие-то пилюли, принимал микстуру и насильно, без всякого аппетита, пил молоко и ел бульон и мясо.
Еще бы! Ему теперь так хотелось жить, этому горемычному бродяге, бесконечно счастливому в это последнее время, когда они жили с Антошкой на свои кровные денежки. И как же Антошка баловал его: и вино ему покупал, и недурные сигары, и на газету для него подписался, и по вечерам, возвратившись из завода, читал ему или рассказывал про заводские дела и новости.
Как же не хотеть жить, когда на каждом шагу видишь трогательную преданность близкого существа и сам бесконечно любишь его и радуешься его успехам. А Антошка решительно преуспевал. За какую-то его выдумку («граф» при самом подробном объяснении автора «выдумки» не мог понять, в чем дело) ему выдали недавно триста рублей награды, и сам директор завода призывал Антошку и хвалил его…
И нередко «граф», замечая, что Антошка грустен, говорил ему, стараясь придать своему глухому голосу веселый тон:
— Ты что, голубчик, нос опустил?.. Думаешь, я умирать собираюсь. Дудки, братец! Опольевы живучи… Вот только тепло придет… Ты увидишь…
— И вовсе не думаю, Александр Иваныч… Еще как поправитесь… Вот как теплое воскресенье придет, поедем дачу нанимать… Деньги у нас, слава богу, есть…
И Антошка употреблял чрезвычайные усилия, чтобы казаться веселым и не разрыдаться, слушая эти полные надежды слова.
Ему сказали доктора, что дни «графа» сочтены, да он и сам видел это, и горю его не было границ. Нередко он выбегал из комнаты на лестницу и плакал, как ребенок. Нередко во время работы на заводе он утирал навертывавшиеся слезы — ведь «граф» был у него единственный человек, которого он любил. И вдруг потерять его тогда, когда жизнь их обоих так хорошо устроилась!
И Елизавета Марковна, и другой доктор советовали перевести больного в больницу, но Антошка и слышать об этом не хотел, зная, что «граф» ни за что не согласится. И кто же будет по ночам около него?..
Каждое утро Антошка уходил со страхом, что вернется домой и не застанет в живых «графа», и каждое утро просил хозяйку дать знать на завод, если Александру Ивановичу будет плохо.
Несмотря на протесты «графа», в последние дни у него в комнате дежурила сиделка. Антошка настоял на этом, убедив «графа», что это необходимо. По крайней мере она будет аккуратно следить за приемами лекарства.
«Граф» в конце концов покорно согласился и заметил:
— Пусть будет по-твоему, а как потеплеет, мы, брат, сиделку спровадим… И то я тебе дорого стою… Слишком уж ты балуешь меня, Антоша… Роскошествуешь ты очень…
