Василий Катанян - Лоскутное одеяло
Концерт кончался песней "Ol' Мan River"; и, спев ее, Робсон, чтобы остановить аплодисменты, вышел к рампе, поднял руку и сказал, что споет еще одну песню, которую он посвящает памяти своего дорогого друга Соломона Михоэлса, ранняя смерть которого глубоко его потрясла. Зал замер. Далее он рассказал о глубоких культурных связях американской и советской еврейских общин, о неумирающем языке идиш, на котором он споет песню еврейских партизан "Не говори никогда", боровшихся с фашистами в Варшавском гетто. "Этой песне меня научил один из выживших в гетто, и там есть такие слова: "Не говори никогда, что ты дошел до конца, не верь, когда мрачные небеса предсказывают тебе горькую участь, твердо надейся, что наступит час, о котором ты мечтаешь, и не теряй надежду никогда, не теряй никогда!""
Не следует забывать о кампании космополитизма, бушевавшей в стране, и что Лубянка вела дела участников недавно разгромленного Еврейского антифашистского комитета. Публика сидела в глубокой тишине, пока одна молодая женщина не вскочила и не начала аплодировать. За ней поднялся весь зал, и Робсон долго не мог начать петь.
Когда в Москве, работая над серией "Великие музыканты мира", американцы разыскали запись концерта, который тогда транслировался по всей стране, они не услышали ни одного слова, сказанного Робсоном о Михоэлсе и о содержании песни Варшавского гетто. Сталинская цензура тогда же вырезала всю его вступительную речь. Но песня "Не говори никогда", к счастью, сохранилась, и американские газеты называют ее "самой крупной жемчужиной в короне этого компакт-диска".
Речь певца помнят те, кто был тогда в зале, кто слышал ее по радио, помню ее и я - но много ли нас? Однако сын Робсона, которому отец рассказал о вступлении к последней песне концерта, написал об этой речи в своих заметках. Благородные слова, которые были сказаны полвека назад, теперь преданы бумаге, а рукописи, как известно, не горят...
В NY cмотрели "Фантом оперы" и "Чикаго", что мне понравилось, а Инне меньше.
Никак не могу акклиматизироваться.
ЛЮБИТЕЛИ ПОЖИРАТЬ ЧУЖОЕ ВРЕМЯ
- Алло. Да, это я.
- Не узнаешь меня?
- Не узнаю. Извините, но мне некогда угадывать.
- С каких это пор мы с тобой на "вы"?
- Гм-м. Кто это?
- Да Витя!
- Какой именно?
- А у тебя их много?
- Много. Кто же это?
- Ну ладно - Горохов!
- А-а-а, здравствуй. (Чтоб ему пусто было! С ним я не разговаривал лет сорок, и ничего у меня с ним общего, кроме фильма о Робсоне, что мы снимали в 1959 году, и с тех пор не сказали двух слов.)
- Так слушай, Вася. Кстати, ты знаешь последний анекдот про синагогу? Представь, приходит молочница к Рабиновичу...
- Подожди, Витя, у меня лук подгорает (помешиваю и возвращаюсь). Извини.
- Да, на чем я остановился?
- Приходит Рабинович к молочнице.
- Зачем?
- Я не знаю, это ты же рассказываешь...
- Ну, все равно. Только не Рабинович, а милиционер. И сразу...
- Ой, подожди, я убавлю газ под супом.
- Ну ладно, убавил? Ты что, суп варишь? Я уже давно перешел на глазунью. Да, так о чем мы? Напомни.
- Что-то про Рабиновича и милиционера.
- Совершенно верно. Кстати, тебе не звонил Макс с Би-би-си?
- Звонил. Но извини, я переверну котлеты.
- Так ты еще и котлеты переворачиваешь? Так что Макс сказал?
- Меня не было дома, и он будет снова звонить. Подожди, я сниму чайник.
- В общем, если будет Макс звонить, ты ему скажи... Впрочем, не говори ничего. Так ты мне не даешь никак рассказать. Этот милиционер решил уконтрапупить молочницу... или нет, скажи ему, что моя книга уже раритет и вряд ли он ее купит в Лондоне.
- Ничего не понимаю. Подожди, я солью макароны. Извини.
- Слушай, с тобой невозможно разговаривать. Чем ты занят?
- Я-то готовлю обед, а что ты делаешь? Ведь "Националь" закрыли! И чем же ты занимаешься?
- Договариваюсь с Максом, но не знаю, о чем с ним можно говорить, а о чем нельзя. Ты о чем с ним говорил?
- Я с ним вообще не говорил. Подожди, там пищит домофон, я открою дверь. (Отсутствую дольше, думаю, что он повесит трубку. Ничуть не бывало.)
- Что у тебя там случилось?
- Ничего, пришел редактор, мы должны с ним работать.
- А ты работаешь?
- Да, Витя. Так в чем дело конкретно?
- Ну, это долгая история. (Плетет что-то действительно несусветно длинное, а я вспоминаю, посолил ли суп. И с трудом понимаю, что ему нужен телефон Макса в Лондоне, которого я не знаю.) Ну ладно, если Макс позвонит, дай ему мой номер (которого я тоже не знаю и знать не хочу). Ну пока, звони!
Ну что за напасть?! И на дню - не одна такая.
1998
В конце декабря приезжала Рина из Таллина, очень славная девушка, жила у нас три дня. Осмотрела всю Москву, даже в Мавзолее побывала. Купили ей билет в Большой на "Богему" - впервые в Большом - вернулась, мы думали, что она переполнена красотой и впечатлениями, а она первой же фразой - "Ой, там стулья в ложе стоят так близко, что я упиралась коленками!" Ну, а сама опера? "Так они же пели по-итальянски, я почти ничего не поняла". Вот и старайся после этого, езди, выкупай билеты, я, чай, не мальчик.
Потом оттуда же приехали - в день ее отъезда - Лева с Рут, как говорит Рязанов, "Одна коза сменить другую спешит". Они тоже славные, и им тоже с хлопотами достали билеты в Большой на "Спящую", вернулись: "Пол скрипит в фойе". Ну а балет? "Кордебалет уже танцует не так, как раньше". Вот и старайся после этого, Инна, чай, не девочка.
Новый год встречали у нас с Генсами. Раздавали подарки.
Очень интересная выставка Нуреева у Нат. Рюриковой, очень-очень.
По ТВ смотрели открытие колобовской оперы, очень понравилось, особенно хор из "Набукко". Вместо Зеркального театра выстроили прекрасный зал.
"Балет и мода - Плисецкая и Карден", широко разрекламированное шоу пыльное и провинциальное. Балет Таранды на уровне рекламы кариеса и прокладок, М.П. в четвертый раз появляется в платье с треном, одном и том же. И публика одна и та же смотрит одно и то же. Какое-то непонимание, что Москва изменилась, что на фу-фу не проедешь. Платья Кардена - поразительные, но сам показ - провинциальный. И М.П. после платья, которое приснилось Кардену и которое он соорудил для нее - смотреть его надо тоже в темноте, еле освещенное - как сон, в финале снова вышла в прежнем, с треном. Тут уж не было никаких сил - все это для глубинки, где ничего не видели - да и то теперь все всё видят по ТВ. Но сами платья Кардена замечательные, единственное, что там было заслуживающего внимания. И мы с Инной сказали, что для нас карьера М.П. осталась позади и больше ходить на эти шоу мы не будем.
Смотрели на кассете очень интересные четыре передачи Элика о Ромене Гари не отрываясь. Но ОРТ берет при условии, что сделано будет две части. Невежды. По-моему, будет хуже. (И стало хуже.)
29 января. 16 января была панихида по Лиле Лунгиной. Мы ее знали недолго, но как-то сразу друг другу понравились. Прочел ее последний перевод Гари (Ажара) "Страхи царя Соломона". Талантливо, но длинновато в середине.
Замечательный концерт памяти Высоцкого. Современные певцы поют его репертуар. Это вам не юбилей Пугачевой, где принцип был тот же, но все безголосые и пошлые. Здесь - все настоящее. Режиссер Александр Кальянов, по идее Никиты Высоцкого, Кальянова и еще кого-то.
Элик дал читать недоделанный сценарий "Тихие омуты". Нам совсем не понравилось. Что я и сказал ему и Брагинскому. Все расстроились, но согласились.
Была Наташа Галаджева, принесла очень красивый каталог-альбом Пети Галаджева. Показывала его рисунки и про один карандашный сказала "Это молодой Горовиц". Мне показалось непохожим, а, наоборот, я смутно вспомнил, что это, кажется, автопортрет Бердслея. Она категорически отрицала, но после ее ухода, открыв монографию о Бердслее, я убедился, что это именно так.
Элик с Эммой уехали отдыхать на Валдай.
Меня совершенно замучил издатель "Королевского журнала" Царегородцев из США, требует фотографии. Как будто я у него служу.
Прочел с интересом "Раневскую", которую издал Захаров.
Какая умница Раневская, как правильно написала про Полонскую, как точно!
Полонская иногда заходила к Фаине Георгиевне, хотя Раневская не могла забыть и простить легкомыслия Норочки в молодости - считала, что та должна была понять, кем был Маяковский. Раневская записала тогда:
"Сплетен было так много в то время, потом читала ее воспоминания и просила ее не показываться у меня, хотя бы год - она славная, только славная, как Натали, не понимающая, кто рядом". И потом еще: "Чем чаще вижусь с Норочкой Полонской, тем больше и больше мне жаль Маяковского".
Какая умница Раневская, как много разгадала, о чем и сегодня еще плетут. Очень люблю ее.
На стр. 105: "Вчера была Лиля Брик, принесла "Избранное" Маяковского и его любительскую фотографию. Говорила о своей любви к покойному... Брику. И сказала, что отказалась бы от всего, что было в ее жизни, только бы не потерять Осю. Я спросила: "Отказались бы и от Маяковского?" Она не задумываясь ответила: "Да, отказалась бы и от Маяковского, мне надо было быть только с Осей". Бедный, она не очень-то любила его. Мне хотелось плакать от жалости к Маяковскому, и даже физически заболело сердце".
