Всеволод Иванов - Канцлер
— Да, вы правы. Вы должны остаться. Но вот вам на всякий случай кинжал.
— Зачем мне кинжал? Оставьте его у себя.
— У меня есть ещё два. — Наталия снова поцеловала капитан-лейтенанта и спохватилась. — Ах, как неприлично! Я и забыла. Защищайтесь. Если вам будет туго, крикните, я приду.
Когда она ушла, Ахончев подумал: «Неужели я на ней женюсь? Это — моя жена? Да это всё равно, что жениться на лесном пожаре! Но, с другой стороны, ни одна девушка не вызывала во мне такого волнения… Но ведь долг — Нина Юлиановна…»
Размышления прервал дежурный чиновник:
— Не появлялась ли здесь девушка в зелёном бурнусе?
— Нет. Я видел в окно, как она только что прошла по саду к воротам канцелярии и вышла в ворота.
— Уже проскользнула в ворота? — Он поспешно выбежал и в дверях комнаты столкнулся с мачехой Ахончева, Ириной Ивановной. Она обратилась к капитан-лейтенанту от самого порога:
— Аполлоний Андреевич. Я удивлена. Неужели вы решились? Поверили, что я похитила векселя… вексельную книгу… пожаловались немцам?
— Значит, это всё… наследство? Уверяю вас, Ирина Ивановна, я не жаловался. Да и мой брат тоже. Мы не знаем, откуда возникла эта история. Мы хотели полюбовно…
— Если б вы знали, как вы меня сейчас обрадовали!
— Мне тоже это очень приятно. Мне лично ничего не нужно. Верните брату эти векселя, и бог с ними.
Ахончева произнесла смущённо:
— Я верну. Хотя… я не могу их вернуть! Я не могу, поймите вы, Аполлоний Андреевич!
— Почему вы смотрите так растерянно, Ирина Ивановна? Уважаемая Ирина Ивановна! Вам достаточно оставлено по духовному завещанию отца, верните брату векселя!
— Да… — и тут же поправилась, — не могу. Они мне нужны.
Ахончев сказал тихо:
— Пока не пришёл брат, Ирина Ивановна! У меня есть свободные деньги, я дам вам взаймы… я понимаю, жизнь за границей, расходы. Возьмите у меня денег, Ирина Ивановна, ради памяти моего отца.
— Ради памяти вашего отца векселя останутся у меня.
— Почему? Расскажите мне. Я всё пойму.
— Да! Чувствую, что и должна рассказать вам после того, как поняла, какой вы человек. Но я не могу. Мне нужны векселя.
— Зачем? У вас долг?
— Да, пожалуй, это можно назвать и долгом.
— Поставщики?
— Можно их так называть.
— Модные?
— Модные?
— Портнихи? Ювелиры? Меха?..
— Нет, нет! И не портнихи, и не квартира, и не обстановка, и не… Я к вам очень хорошо отношусь, но нельзя, нельзя, хотя мне и надо бы всё вам сказать. Родители должны быть чисты перед детьми, да, да… Иначе вы не поймёте, как я вас люблю родительской любовью…
— Ума не приложу, что это такое!
В дверях появился Егор Андреевич, брат Ахончева, и обратился к капитан-лейтенанту:
— Мне кажется, что с подобной особой, брат, тебе не след говорить.
— Ещё ничего не доказано, брат.
— Доказано. Нас вызывают в Имперскую канцелярию. Значит, дело международное. Международное мошенничество? Я вёл свою контору шестнадцать лет. И на меня не падало ни малейшей тени, а тут едва приехал в Берлин, благодаря этой особе, — указал на Ирину Ивановну, — я попадаю в немецкий суд.
— Имперская канцелярия не суд, — успокоил Ахончев брата, — это просто управление делами всей империи.
— Я коммерсант и имею дела с клиентами, а не с империями. Мне неприятно иметь дело с империями, это до добра не доводит. Отойди от неё, брат, прошу тебя. А вас, сударыня, последний раз прошу быть честной.
— Я всегда была честной.
— Простите, не замечал. Обольщать старика, может быть, по понятиям современной молодёжи и значит быть честным, но мы, дельцы, смотрим на это по-другому и называем…
— Брат Егор! Прошу тебя… — взмолился Ахончев.
Вошёл Клейнгауз.
— Господа. Все? — поинтересовался он и обернулся к двери. — Господин полковник Развозовский. Граф! Прошу. Садитесь, господа. Очень рад вас видеть всех вместе…
— Перейдём к делу, — нетерпеливо начал Ахончев. — Что тут такое происходит?
— Весьма неприятная история, — ответил Клейнгауз. — Но, видите ли, статс-секретарь хочет решить её по-домашнему, как говорят в Петербурге, за чайком… Негласно…
Егор Андреевич хмуро взглянул на Клейнгауза:
— Мы ничего не боимся. Мы ничего плохого не сделали.
— Разумеется, разумеется, — заверил тот. — Но, видите ли, и мы, и вы должны искренне разобраться в этом недоразумении, почти загадке.
— Обвиняете вы нас в чём-либо?
— Не подумайте, что это допрос. Нет, нет! Беседа, беседа. Никто ничего не узнает. Глубоко конфиденциально. Итак, начнём. Егор Андреевич Ахончев. Ах, не вставайте, зачем! Расскажите, каковы были ваши отношения с отцом в момент его женитьбы на госпоже Николовой.
— Самые наилучшие. Когда отец приезжал в Петербург, мы все собирались у него. Но приезды его делались всё реже и реже, и от своих знакомых мы услышали, что он в Софии познакомился с какой-то женщиной, сведения о которой были самые неблаговидные.
— В каком смысле?
— Ничего о ней было не известно. Кто? Откуда? На какие средства живёт? Когда я узнал, что отец хочет жениться на госпоже Николовой, я поехал к нему в Софию отговаривать его, но отец сказал, что уже поздно: он дал клятву, когда был сильно нездоров и когда госпожа Николова выходила его, жениться на ней, если выздоровеет. Я увидел, что делать нечего, и уехал.
— Какое приблизительно было состояние у покойного?
— Свыше полумиллиона.
— Какого покойный был характера?
Егор Андреевич ответил неохотно:
— Был недоверчив и очень скуп.
— Каков он был относительно ведения своих торговых дел?
— Очень аккуратный,
— Имущество, которое описано немецкой полицией после смерти вашего отца согласно заявлению капитан-лейтенанта Ахончева, составляло ли действительно всё его имущество?
— Нет. Не хватало около полутораста тысяч.
— На каком основании определяете вы цифру недостачи в сто пятьдесят тысяч рублей?
— Осталась кассовая книга. Вексельная книга пропала. Но и по кассовой видно.
— На каком основании вы заподозрили, что имущество вашего отца расхищено?
— Из рассказа брата Аполлония. Все книги и документы сразу же увёз к себе на квартиру граф Развозовский, который, как известно по кассовой книге, был должен отцу в сумме пятидесяти пяти тысяч рублей. Затем у вдовы покойного оказалось векселей на сумму свыше восьмидесяти тысяч рублей, которые будто бы подарил ей отец. Он не имел обыкновения это делать.
— Были ли такие случаи, чтоб ваш отец передавал кому-либо векселя?
— Не было и не могло быть. Он был скуп.
— Что вам известно о вексельной книге?
— Ничего не знаю, но она у отца была.
— Когда познакомился граф Развозовский с вашим отцом?
— На Венской выставке. Граф тогда интересовался конями и доставлял на выставку лошадей. Ему потребовались на эту операцию деньги. Он обратился к отцу и занял у него около двадцати тысяч рублей.
— Каковы были дела графа Развозовского перед смертью вашего отца?
— Граф продал принадлежавшее ему имение за сумму приблизительно семьдесят тысяч рублей.
— Вправе ли я заключить из ваших слов, что денежные обстоятельства графа Развозовского были блестящи?
— Нет. Имение графа было заложено, и он от продажи едва ли получил пять тысяч рублей.
— Почему вашего отца посещал канцлер князь Горчаков?
— Я об этом ничего не знаю.
— Но ведь слышали вы, что канцлер, князь Горчаков, находился в комнате у графа Развозовского и смотрел бумаги вашего отца, когда в комнату вошёл ваш брат Аполлоний?
— Не помню.
— Вопрос к графу Развозовскому. Когда после смерти коннозаводчика Ахончева вы разбирали бумаги, присутствовал при вашем разборе канцлер князь Горчаков?
— Да.
— С какой целью?
— Он искал свои векселя, — обречённым голосом сказал Развозовский.
— Они значились в кассовой книге?
— В кассовой книге их не было. Они были в вексельной. Покойный записывал в вексельную книгу только суммы крупных должников. Он обозначал в скобках, сколько долга, затем в соответствующей графе через месяц ставил проценты, а если вексель с бланком, то и бланконадписатель. Он говорил своим должникам: «Я лишнего ничего не возьму, у меня в вексельной книге всё записано, я никому не даю расписок, мне чужого не нужно». Вот и я попал из-за этого…
Клейнгауз отвернулся от Развозовского:
— Простите, Егор Андреевич. Что, пропажа вексельной книги выгодна для должников?
— Вообще-то пропажа выгодная для наследников, — нехотя ответил Егор Андреевич. — Вот, например, граф говорит, что уплатил деньги, а раз нет вексельной книги, мы не знаем, уплатил ли он, мы будем требовать всю сумму.
Клейнгауз повернулся обратно:
