Раиса Крапп - Ночь Веды
- Кусок лакомый - прихоть. А ты не прихоть, Алена. Все, что имею, отдал бы за одну тебя, все к ногам твоим положил бы. За тебя убить могу, аль сам умереть. Веришь ли, Алена?
- Умереть быстро и красиво, на моих глазах? Да чтоб, по разумению твоему, горевала об тебе всю жизнь да каялась? Не знаю, может и верю. Но на медленном костре гореть - ты, вишь, не согласный, - усмехнулась Алена.
- Не смейся ты надо мной, Бога ради! Я как в бреду горячечном, сам не знаю, на что способный. Тошно мне, Алена, не доводи до греха. Я сам себя боюсь. Чем умолить тебя, не знаю. Знаю только, не улестят тебя ни богатство, ни знатность рода моего. Так спаси душу мою, Алена, не дай ей в тяжком грехе сгинуть. Люблю тебя крепко. И молюсь на тебя, и проклинаю. Помоги же! Пусть он уходит, сделай так, ты можешь. Пусть все станет, как было.
- Как было, уже не станет. Зачем пустые слова говоришь?
- Не пустые, - упорно замотал Ярин головой. - Ты можешь, захоти только.
- Хочешь исхитриться в одну воду дважды зайти? Увы, не под силу то никакому человеку, как бы ни хотелось!
- Человеку, может и не под силу. А ты - человек ли?
Удивленно глянула Алена.
- Только человек, Ярин.
- Тогда покорись мне.
Теперь уж изумление расплескалось в Алениных глазах.
- Покориться?! Тебе?! - Рассмеялась искренне. - Да в уме ли ты, Ярин? Одной лишь Божьей воле я буду покорна.
Вспыхнул Ярин, метнулся было к Алене, да будто невидимая и невиданно крепкая паутина упруго назад его откинула - то Алена ладошку между собой и ним поставила.
- Ох, остерегись Ярин до меня докасаться, - почти пропела, в глазах ни злости, ни гнева, одни смешливые искорки скачут. Но вдруг пропали они, будто туча грозовая надвинулась, молниями опасными сверкнула: - И не только до меня. Ивану обиду какую учинишь - не пожалею тогда.
Бледный от ярости, отшатнулся Ярин, круто отвернулся к коню своему, лицом к холке приник, стиснув в кулаках вороную гриву.
Глава одиннадцатая
про разговор вблизи лунного мостика
Не все слова Ярина пустыми были. Угроз его Алена мимо ушей не пропустила. Уже с самой той счастливой ночи она заботу имела, ждала от него какой-нито выходки недоброй. Слишком хорошо знала его, и опаска та вовсе не была лишней. Не за себя, понятно, за Ивана боялась Алена. Боялась, что в один несчастливый миг сведет лихо Ярина и Ивана лицом к лицу, и мир покажется им тесен - не разминуться. Знала Алена, что Ивана только обещание, ей данное, держит, но если Ярин первым зацепит, Иван ему не спустит и сочтет себя от обязательств свободным.
Вот потому Алена ни на миг не отпускала Ивана. Где бы он ни был, она душою с ним была - сердцем чуяла, как с ним и что: весел или опечалило что, далеко он или близко, в покое или в заботе. Ивану она про то не сказывала, не одобрил бы он этого ее призора, еще бы и обиделся, что Алена, как на дите малое, на него не надеется. Да ведь он Ярина-то в дурной его поре не видел и не знал. Когда Иван в Лебяжьем объявился, Ярин тогда уже от прежнего от себя как небо от земли отличался.
И про Алену тоже Иван еще многого не ведал. Алена и хотела бы про себя рассказать, да все случай не находился. А начни говорить без времени - слова легковесны будут, как пустая яичная скорлупа, и столь же бесплодны. Ждала Алена. И случай скоро явился...
В деревне уже ни единого окошка не светилось, уснуло Лебяжье, успокоилось. Только откуда-то издалека еще доносились по временам неразличимые голоса, смех девичий. Собака со сна залилась лаем, может, лисий запах услыхала. Ей отозвалась другая, и третья... Навроде переклички ночных сторожей. Перекатилась через село, и опять все затихло.
На Велинино озеро лунная дорожка легла - гладкая, ровная, хоть вставай да шагай по ней с одного берега на другой. Даже рябь не трогала ее, серебристым зеркалом расстелилась. Ветра не было, а камыши все же шептались чуть слышно сухим своим шепотом.
Алена засмотрелась на дорожку, слушая неторопливый рассказ Ивана о прожитом дне. Помнилось, что не отблеск луны на воде лежит, а серебряный невесомый мосток перекинут над звездной бездной, пугающей и манящей одновременно. Но манящей - боле. Захотелось ей спуститься в нее и найти там нечто бесценное, редкое и красоты неописуемой. Улыбнулась Алена своим мыслям и игре лунного света. А тут и Иван вдруг умолк.
Он лежал на пушистой большой охапке свежего пахучего сена. Сено это Иван вокруг озерка накосил, придумал, что к зиме козой обзаведется, вот и готовил ей припас. Алена сидела чуть впереди, подобрав под себя ноги. На волосы ее ночь плат свой опустила, выкрасила их в темное, только чуть золотились в лунном блеске завитки локонов. Еще щека Ивану видна была захотелось сейчас же протянуть руку и тихонечко провести по ней пальцами, чувствуя теплую бархатистость. А еще бы лучше - обнять крепко, прижать к себе, как дите малое, и идти так с ней через всю жизнь, согревая своим теплом, укрывая руками бережными...
Алена обернулась на примолкшего Ивана, поглядела долго и вдруг улыбнулась смущенно. Ивану улыбка ее странной показалась.
- Ты знаешь, про что я думаю?
Помедлив, Алена с той же улыбкой ответила:
- Нет...
А услышалось в нем: "Да".
Усмехнулся Иван:
- Ты и вправду ведьмачка, Аленка.
- Ведовка я. Вединея.
- А это не одно?
- Да вроде и одно. Только ведьмачка - недобрая, черная.
Иван взял ее за руку, потянул, уронил к себе на грудь. Спросил в продолжение своих мыслей:
- Почему не разрешаешь сватов к матери твоей засылать? Я знаю, жених я не шибко завидный. До сей поры, как ветер вольный жил, хотел мир поглядеть, людей узнать. Добра нажить не старался, не для кого было стараться. Но теперь есть. У меня руки к любому труду способные, и силой Бог не обидел. Я такие хоромы для тебя поставлю, Алена...
Она тихо пальцы на его губы положила - замолчал Иван.
- Желанный мой, ежели б я мил-сердечного дружка по хоромам да нажитому добру выбирала, так ты, небось, не забыл еще, - только пальцем бы шевельнуть... Не про то мои думы. Обождать чуток надо, Иванко. Вот сравняется мне девятнадцать...
- Когда ж это будет?
- Скоро. В конце лета.
- Но почему, Алена? Зачем ждать надо?
- Не хочу до той поры ни тебя, ни себя обещанием связывать... Слово, данное спехом, тяжельше цепей бывает.
- В ком сомневаешься? В себе иль во мне?
- В будущем...
- Странный срок ты назначила. Будто как сравняется тебе девятнадцать годов, так ты уж не та будешь, что теперь, - усмехнулся Иван.
- Может, так оно и станется... И срок не мной назначен. Велина упредила, но в точности об этом ни ей, ни мне ничего знать до поры не дано.
- Что же такое сказала тебе старая ведьма, что боишься ты своих девятнадцати годов? Не верь старушачьим сказкам. Мне верь, Алена. Ничто меня не заставит от тебя отказаться.
Ничего не ответила Алена, вздохнула тихо, опустила голову на грудь Ивану.
Глава двенадцатая
открывает упреждение старой Велины
Странные свои "сказки" старуха начала сказывать так за год, за полтора до смерти.
Случилось Алене одним ненастным осенним вечером у Велины заночевать. Ничего необычного в том не было - Аленка у старухи давно уж не гостьей стала, а навроде внучки. Старуха будто и крепка еще была, а годы свое указывали - хворобы тело ломали. Бывалоча, и с топчана своего поутру встать не могла. А Алене к тому времени шестнадцать годков сравнялось - совсем невеста, и в Велининой избушке она давно уж как хозяйка распоряжалась.
Коротали они долгий вечер, на огонь в печи смотрели, ненастье слушали. Приютно было в натопленном избяном тепле, неспешный разговор вели, а хоть и молчали, - тоже хорошо было. Неистовый ветер стегал дождевыми плетьми в единственное подслеповатое оконце, разбойно свистел в трубе. Алена покосилась в темное окошко, сказала:
- Ишь, разошелся...
Сама поближе толи к огню, толи к старухе придвинулась.
- Неужто непогоды забоялась? - спросила Велина.
- Да ветер живой ровно, так и рвется в избу. И дождь тоже.
- Они и есть живые, а как же? Только бояться тебе их нечего, подружитесь еще. А у меня тоже была ночь, когда я ненастья забоялась. Одна за всю жизнь, слава Богу. Жу-у-уткая та ночка была, особенная...
- Чем особенная-то?
Улыбнулась Велина:
- А в ту ночь ты уродилась.
- Тогда я про нее слыхала уж, матушка говорила, что молнии полыхали беспрестанно.
- Верно. Только матушке твоей не шибко-то до погод было. А у меня руки дрожали от страха. Еще ведь причина имелась - было то как раз в Ночь Веды.
- Никогда не слыхала про такую ночь. И кто такая Веда?
- Не слыхала, потому как про нее мало кто знает, не положено всем знать. А Веда - госпожа наша. Моя, твоя. Всех, кто ведовскими да знахарскими талантами наделен. Тоже впервой тебе говорю про нее. Теперь надо. Чую, веку моего самый краешек остался.
- Не пугай меня, Велина!
- Чем же? Неужто ты смерти боишься? Э-э, дитятко милое, смерть милосердна.
- Ой ли? Эвон Баклачиха как мучается! О смерти со слезами молит, а та нейдет. Где ж милосердна?
