Лидия Чарская - Т-а и-та
— Ну, пошла-поехала! Этого еще не хватало: здоровую девчушку пичкать валерьянкой и мятой! — зазвучали негодующие голоса.
— Нет, что вы! — внезапно смущается Валя, — я только предложила бы делать химические анализы той пищи, которую будем давать нашей дочке… Надо же знать, сколько белковых веществ входит в нее.
— Душа моя, помолчи лучше, — бесцеремонно обрывает ее Шарадзе, в то время, как все остальные кругом сдержанно смеются.
Несмотря на этот смех и суету, Глаша, единственная причина всех этих горячих споров и переживаемого волнения, умудряется заснуть на руках Стеши. Ее белобрысая головенка прислоняется к плечу девушки, темные ресницы сомкнулись, алый ротик приоткрыт…
— Mesdames, тише: она заснула. Какой душонок! Я сейчас же со Стешей иду к Бисмарку и буду просить, молить и требовать, чтобы он принял нашу Глашу, — взволнованно бросает Баян и мчится в дортуар одеваться.
— И я с тобой, и я, — настаивает шепотом Тамара Тер-Дуярова.
— Прихватите и нас с Земфирой, — просит Алеко.
Чрез минуту, депутация, во главе со Стешей, несущей сонную Глашу, крадется из умывальной, сопровождаемая напутствиями и пожеланиями остающихся. Среди последних возникают новые разговоры, новые горячие споры.
— Глаша, это — невозможное имя, — возмущается поэтичная «невеста Надсона». — Глаша… Глафира… ужас!
— Назовем ее как-нибудь иначе, это ни к чему не обязывает… — предлагает донна Севилья. — Ах, — с пафосом добавляет она, — у русских нет совсем красивых имен. Это не Испания. Если бы ее можно было назвать донной Эльвирой… донной Лаурой, донной Альфонсиной… Как это было бы прекрасно.
— Перестань грешить, Галкина! — неожиданно и сурово обрывает ее Капочка Малиновская. — Католическое имя для русской — это невозможно!
— Ничего тут нет грешного, ей Богу, — хорохорится Ольга, — откуда ты взяла?
— А произносить имя Господа Бога твоего всуе — грех и ересь сугубая, — не унимается Капочка.
— Mesdames, уймите же эту святошу — уже сердится Ольга.
— Простую смертную, грешницу, святошей называть — троякий грех и ересь, — бубнит Малиновская, награждая Галкину уничтожающим взглядом.
— Mesdames, держите меня, а то я, Бог знает, что с ней сделаю! Я не отвечаю за свой испанский темперамент! — внезапно разражается смехом донна Севилья.
Вдруг Золотая рыбка ударяет себя ладонью по лбу.
— Придумала! Придумала! Это не имя, а прозвище. И какое красивое! Какое подходящее! — звенит ее стеклянный голосок.
— Ну? — срывается у всех одним общим звуком.
— Мы станем называть ее «Тайной». Неправда ли, хорошо? — и красивые глазки девушки вспыхивают и загораются оживлением.
— Лидочка, ты — богиня мудрости, ты — сама Афина Паллада! Дай я тебя поцелую за это!.. — и Муся Сокольская, Хризантема, с поцелуями бросается на грудь подруге.
— «Тайна института». Это и красиво и… и… Удобно. Так и будем называть ее «Тайной», — продолжала развивать свое предложение Золотая рыбка, сама, очевидно, восхищаясь пришедшей ей на ум мыслью.
— Великолепно! Очаровательно! — восклицает Хризантема.
— Тайна! Это адски хорошо!
— Лучше всяких испанских имен, пожалуй, — соглашается и донна Севилья.
— А жаль, — смеется Маша Лихачева, — что не испанское имя мы дали Глаше. Лишим этим возможности нашу донну послать прошение испанскому королю разрешить принять на себя крещение нашей дочки.
— Глупости говоришь, — вспыхивает и смеется Ольга.
— А разве ты не думаешь постоянно об Альфонсе испанском? А? Сознайся. Послала бы ему прошение и подписала бы: «Русско-испанская подданная Донна Севилья Галкина». Не правда ли, хорошо звучит, mesdames?
— Олечкино прошение не было бы принято, — смеются институтки.
— Но почему? Она ведь приложила бы к нему гербовую марку со штемпелем, как следует…
— Mesdames, мы уклоняемся от главной темы. Нравится придуманное прозвище или нет? — и Золотая рыбка обегает оживленным взглядом лица подруг.
— Браво! Браво! Чудесно! Бесподобно! — звучат кругом голоса и сдержанные аплодисменты.
Одна Капочка недовольна, качает головой и шепчет:
— Тайна! Не христианское, а языческое что-то. Грех и ересь.
— Сама-то ты ересь в квадрате, в кубе… — смеется Ольга Галкина.
— Mesdames, вы спать не даете! Адски спать хочется, а вы тут тары-бары… — и неожиданно на пороге умывальной появляется комичная заспанная фигура Неты Козельской, «Спящей красавицы». Ее косы распустились, обычно большие глаза сузились от света, одна щека, отлежанная на подушке, вся в рубцах, пылает, другая нормально бела. — Это просто нелюбезно, mesdames, будить по ночам, — шипит она сердито, — адское свинство.
Нету обступают подруги. Ей поясняют всю суть дела.
Можно ли спать в такую ночь, когда у них появилась маленькая Тайна, крошечная дочка, внучка, племянница, и когда они все сразу стали мамами, бабушками, тетями, дедушками, когда начинается новая жизнь, полная тайны, прелести, очарования…
— Ах, mesdames'очки, как это хорошо! — внезапно оживляется и Нета, и вся ее сонливость исчезает мгновенно. — Только Комильфошке не надо говорить. Наша Савикова терпеть не может детей, рожков, сосок и пеленок.
— Да какие же рожки и пеленки, когда Глаше… то есть, Тайне, скоро исполнится пять лет…
— Ну да, конечно… Только Лулу Савикова и пятилетних детей не терпит.
— Ну так пускай она будет мачехой «Тайны», если так, — сердито решает «невеста Надсона» и декламирует с ей одной свойственным пафосом и увлечением:
Тяжелое детство мне пало на долю;
Из прихоти взятый чужою семьей,
По темным углам я наплакался вволю,
Изведав всю тяжесть подачки людской…
— Тьфу! Тьфу! Тьфу! Пять типунов тебе на язык и вдвое под язык… не пророчь… — замахали на «Невесту» подруги, — с чего ты взяла, что у нашей Тайночки будет тяжелое детство?.. У нее любящий отец, столько теток, бабушка, дедушка, все родство налицо…
— Но раз у нее мачеха…
— Ах, вздор!.. Лулу — мачеха, но кроме того и мать будет… Мы Земфиру выберем; она самая серьезная и тихая, — предлагает «Хризантема».
— Да, да. Выберем Мари в матери Тайны, — в забывчивости кричит Маша Лихачева.
В тот же миг распахивается дверь из коридора.
— Ур-р-ра, mesdames! Победа! Победа! Бисмарк Согласен, Тайна принята! — врываясь во главе вернувшейся депутации, кричит, забывшись, во весь голос Ника Баян.
— Взята, взята Бисмарком Тайна! — вторят ей Шарадзе, Алеко и даже всегда уравновешенная Земфира-Мари.
— Только, чур, mesdames, полнейшее молчание… Тайна должна оставаться тайной и…
— Was ist denn hier fЭr eine Versammlung?[15] Кто вам позволил шуметь среди ночи? — и сухая, костлявая фигура Скифки, с клюквообразным носом и багровыми щеками, облаченная в капот, появляется внезапно на пороге умывальной.
Дружное «Ах!» вырывается из трех десятков грудей. Пойманы с поличным. О спасении нельзя и думать. Отступление отрезано, да и не послужит оно ни к чему. Острые маленькие глазки «дамы» проворно обегают смущенные лица.
— Баян… Чернова… Дуярова и даже Веселовская! Я никогда не ожидала от тебя, Мани Веселовской! Где вы были? Почему вы одеты? Молчите? Ага! Заговор? Бунт? Скандал?.. Завтра же будет все известно ее высокопревосходительству… А теперь все спать, а вы четверо стоять у моих дверей, пока не прощу. Марш! И всему классу по одному баллу за поведение долой.
— Господи, помяни царя Давида и всю кротость его, — перепутанная не на шутку, искренно шепчет Камилавка.
— Малиновская, без уродства и шутовства! Марш! Молчать!
Наказанные покорно проходят к дверям скифкиного жилища и становятся там «на часы». Ненаказанные смиренно укладываются по постелям. Чрез пять минут, когда Скифка исчезает за дверью, они имеют удовольствие наблюдать в полутьме, как «часовые» Алеко Чернова с Никой жонглируют сдернутыми с себя пелеринками и манжами и свернутыми в виде мячиков, состязаясь в ловкости… И ни тени огорчения не заметно на их оживленных лицах.
Глава VI
Нижний лазаретный коридор постоянно освещен электрическими лампочками. Он помещается направо от швейцарской и ведет в него большая стеклянная дверь. Между этой дверью и церковной «парадной» лестницей находится летний выход в сад (зимний ведет чрез столовую на веранду), ведущий чрез куполообразную круглую комнату, называемую «мертвецкой». В этой комнате, Действительно, ставят гробы с умершими воспитанницами, классными дамами и институтской прислугой, а самую комнату украшают тропическими растениями и цветами. Но это только в редких случаях, когда стены учебного заведения посещает жестокая, непрошенная гостья-смерть. В обычное же зимнее время круглая со стеклянной дверью «мертвецкая» закрыта на ключ. В ней хранятся летние игры: казенный лаун-теннис и крокет, а также снятые на зиму качели и лямки от гигантских шагов. Около «мертвецкой» находится небольшое окошечко, выходящее нижнюю площадку лестницы. Здесь — комнатка Бисмарка или институтского сторожа Ефима. Вход в нее устроен под лестницей. Комнатка имеет всего четыре аршина в ширину и три в длину. Она полусветлая и очень низенькая, но подкупающая чистота, господствующая в этом более чем скромном жилище, заставляет забывать о его незначительности. За ситцевой занавеской стоит постель, накрытая дешевеньким пикейным одеялом, в глубине — сундук; у правой стены — стол и два стула. В переднем углу — божница. Несколько небольших образов заключены в раму; перед ними горит неугасимая лампада. За киотом заткнуты пучок прошлогодних верб и восковая свеча от Двенадцати Евангелий. В углу стоит невысокий шкафчик-поставец; в нем лежат книги и газеты. Особенно много там газет сложенных аккуратнейшим образом вчетверо, лист к листу. Но есть и книги, преимущественно божественного и исторического содержания: русская отечественная история, поэма в стихах «Дмитрий Донской», несколько разрозненных номеров старых журналов, «Жития»: преподобного Антония Печерского, Сергия Радонежского, великомученицы Екатерины и другие.