Зинаида Гиппиус - Том 4. Лунные муравьи
И снова о деле. А дело шпионское.
Что ж, дурное, скверное? Да нет же, нет, святое дело, правое дело. Это он знает. Это, может быть, единственно, что он знает твердо, незыблемо, бесповоротно – даже страшно, когда человек что-нибудь так бесповоротно знает.
А все-таки дело его шпионское.
Валерьян тайно следил за известным ему человеком, для того, чтобы узнать его привычки, его движения и чтобы затем, передав узнанное тайным друзьям своим, сговориться вместе, как удобнее, вернее, – этого выслеженного человека убить.
Но и другие люди – враги Валерьяна, а не друзья – тоже следили, и тоже тайно, за ним самим и за его друзьями. Тоже старались узнавать их лица и движения, для того, чтобы, выследив, рассказать и указать на них своим и, взяв, тоже убить.
Эти другие люди, враги, так и назывались «шпионы» или «филеры» – следители.
Делали они все, и те, и эти, одно и то же дело, дни проходили в той же самой утомительной работе. Только «шпионское» дело было несомненно дурное, гадкое дело, а валерьяновское, хотя тоже шпионское, несомненно хорошее и святое.
Где же начинается разделяющая линия? Где она начинается?..
Впрочем, все равно; нить дум обрывалась. Тошно млело сердце, стучали отрывистые слова: так стучат копыта по деревянной настилке моста. Давние воспоминания о какой-то даче, о какой-то сирени, потом опять стихи, тоже давние:
В немощи сила наша совершается…
В несправедливости зреет любовь…
Насилие силой одной побеждается…
Есть ли заповедь: кровь за кровь?
Заснул. Не думается по ночам, как прежде. Пустеть как-то стало внутри. Незаметно. Давно ли?
IIУ Валерьяна бывали неудачи. У друзей его бывали неудачи. У врагов тоже бывали неудачи и удачи. Но сравнительно Валерьян мог похвалиться успехом. Особенно последнее время.
Живал он и прежде в таком же, приблизительно, положении: был не извозчиком, а посыльным, Корнеем Власьевым. Мерз, уставал, следил – выследил. Был он тогда в артели – хотя жил в углу. Когда кончил – выписался, собрал пожитки, выехал на родину, как и теперь скоро выедет, должно быть.
Мерз, уставал, так же один был все время. Думалось тогда о многом. По ночам не спалось, не то мука, не то гнев, не то молитва в душе. Работал зато хуже, не умел еще, и железа нужного еще не было в нем. Молитва и теперь приходит, да иная. А дум этих, гнева этого прежнего – нету больше.
Дело тогда вышло удачное.
Валерьян не знал, ему ли самому поручено оно будет, но случилось, что ему.
И так просто, так хорошо и скоро…
Вошел, прекрасно одетый, в сумерки, в нужные ворота. Встретил, как и ожидал, в дворовом садике нужного человека. В упор, в голову, наверняка выстрелил два раза. Когда тот падал – перескочил в секунду задний забор. На новом, темном и пустом дворе, откуда был ход в противоположную улицу, переменил меховую шапку на цилиндр, хотя это была почти лишняя предосторожность; через пять минут он уже медленно шел по третьей улице, многолюдной, останавливался перед освещенными окнами магазинов. Прохожие спешили, толкали его. Один стал у окна с ним рядом. Валерьян, не глядя на него, сказал ему какое-то слово и тотчас пошел дальше.
Так все и кончилось.
После того вскоре Валерьян уехал за границу. Уехал и вернулся.
Были за это время неприятности. Были «жертвы». Как без этого? А дело удалось вполне.
IIIЗа темноту еще стали подниматься.
Валерьян вышел в конюшню. Там тепло с мороза и парно. Любимый его Чалый посмотрел на него сбоку ласковым и влажным взглядом. Валерьян положил ему руку на спину. Кожа была чуткая, живая и трепетная под ладонью.
«Живет тоже», – подумал с тоской Валерьян. С тоской и с радостью.
Чалый сегодня не поедет. Вчера ездил. Другая лошадь у Ивана Трофимова похуже, и он ее не так любит.
А на Чалом ему весело подчас прокатить заветного седока – тайного друга, в редкий, осторожный час условленного свиданья – перекинуться тремя нужными словами, лихо подвезти его к ресторану, получив «на чаек».
Ах, да не все ли равно. Одна лошадь, другая… Скоро всем им конец.
Выехал поздно. Шагом едет по каналу, придерживая вожжи. Седока не скоро возьмет – некогда.
День серый, темный. Морозно, а темно. Вот тут недалеко и ворота, куда он вошел в сумерки, зная, что встретить плотного человека с давно знакомым лицом, и зная, что убьет его.
Валерьян не видел лица после выстрелов, но он раньше так привык к нему, так твердо все в нем приметил и запомнил, что ему легко было вообразить себе, какое оно было мертвое. Глаза, наверно, не закрылись, а только скосило их. Пули в голову попали не над глазами – выше. К верху, значит, раздроблено было. В гробу закрытый, верно, лежал.
Потом Валерьян захотел представить себе мертвым одного близкого человека, которого недавно выследили следители-враги, и тоже убили. Но милого лица мертвым почему-то не смог вообразить. А ведь оно мертвое, как и у плотного генерала.
Были живые – стали мертвые.
Валерьян сплюнул и забрал вожжи покрепче, лошадь тронула было рысью, но скоро опять пошла шагом. Мертвые думы о мертвых не отставали. Уж и лица живых стали видеться, как мертвые. И свое лицо: бледноватое, молодое, с выдавшимися скулами. Ну что ж. Оно будет. И наверно очень скоро.
Было так не страшно думать об этом, как будто оно стояло не впереди, а уж позади. Только холоднее сделалось, но и холодок не неприятный, а успокоительный.
Когда он через несколько времени увидал промелькнувшее, знакомое лицо человека, за которым теперь тайно следил и который тоже очень скоро должен был сделаться мертвым, – опять успокоительный холодок тронул его плечи.
Встретил он человека этого как раз там, где ждал встретить. Значит, расчеты верны. Значит, скоро.
Теперь и седока можно взять, недалекого, чтобы поспеть потом во время назад, к тому углу, где стать нужно.
Седок скоро попался, хмурый, гадкий, с портфелем. Сел, не торгуясь.
– Пошел же, черт! Везешь, как скотина.
Валерьян сделал вид, что торопится, но торопиться ему не хотелось.
На углу, вернувшись, отказал двоим, ждал. Смотрел на переминающего от холода городового. Озяб, нос красный у городового. О чем думает? И он будет мертвец.
Дождался опять того человека. Взвизгнула замерзшими колесами поданная карета, лошади озябли – дружно подхватили.
– Извозчик!
Валерьян вслушался, сразу спросил дешево, спешно посадил седока.
Хоть и не на Чалом, а догнать тяжелую на снегу карету можно. Седок только за шапку схватился.
Карету Валерьян, догнав, не обогнал, а держался сзади, чуть-чуть умеряя бег. Обогнал тогда, когда карета остановилась у подъезда, у того самого, у которого она и должна была остановиться.
Объезжая ее близко, Валерьян взглянул в окно, почти не повертывая головы, и еще раз увидал лицо нужного человека.
Спокойно посмотрел на него, мертвый на мертвого, и проехал.
Его, именно этого, Валерьян знал прежде, еще тогда, когда у него было совсем другое лицо. Помнил смутно молодого студента на площадке лаун-тенниса. Высокого, с живыми движениями. И у самого Валерьяна, конечно, было другое лицо, – ему едва минуло тогда шесть лет. В деревне, летом. Он и деревню едва помнит: как сон давнишний. Может, и не было. Может, и не родной ему этот человек в карете. Почти четверть века прошло с тех пор. Не видались. Не помнилось. С другого конца света Валерьян подошел к нему теперь и смотрит на него. Размышлением знает, что это должен быть тот самый, но ему все равно. Это человек, который Валерьяну сейчас нужен. Больше ничего.
Для студента Валерьян, маленький мальчик в родной усадьбе, давно мертвец. Для господина в карете, сейчас, – никакого Валерьяна нет совсем. Он его не видел, не заметил. Не знал, что через окно кареты сию минуту взглянули на него, и взглянули, как на мертвого, – глаза мертвеца.
– К Малому Ярославцу, – сказал седок. И прибавил еще какое-то слово.
Валерьян тотчас, охотно и громко, удерживая разгорячившуюся лошадь, заговорил с ним, как добродушные извозчики разговаривают с седоками.
Не глядя почти, вполоборота.
Среди разговора по-хорошему – сказали друг другу все, что нужно. Дело – всегда кратко.
Валерьян лихо подкатил к подъезду. Седок не обидел. Заплатил хорошо.
– Покорнейше благодарим вашу милость. Много довольны…
IVВ этот вечер Валерьян вернулся позднее, заснул сейчас же, как лег.
Но проснулся задолго до свету и лежал тихо, соображая.
Соображения были тверды, определенны, остры и коротки. Именно соображения, а не мысли, не думы.
И вчера ведь не думалось, а так, случайно… Когда пришло в голову, что дело его – шпионское, так и на этом внимание не остановилось надолго. Перемена в нем. Бывало, горел, плакал, негодовал, ненавидел, – а чем дольше и тверже делал «дело», тем меньше было ненужного негодования. Со дня удачного акта в садике – совсем стало пустеть, пустеть внутри. И ненависти никакой. Ничего. Только дело.
