Марк Зайчик - Долг Карабаса
- Как он не падает в темноте, не знаешь? - спросил Костя.
- Не знаю, мне когда-то объясняли. Наверное, потому, что сила его мотора сильнее силы падения, - сказал Давид.
- Нет, это я знаю, я говорю про темноту, - сказал Кот.
Это уже было выше их знаний и осталось без ответа.
Так они говорили на мужского пола ветерке, сильно и мокро стучавшем по их лицам.
Потом Костя попрощался, кивнул, не пожал руки, повернулся в два ловких движения и в несколько шагов дошел до хищного вида немецкого автомобиля за обочиной жестковатого, если судить по звуку шагов, газона. Шофер сразу тронул с места, увозя напряженно раздумывающего Константина Матвеевича в мягкую городскую ночь и суровую действительность жизни.
Давид тоже собрался идти. Обратный путь он проделал другим человеком - это был собранный, жестколицый, готовый к превратностям жизни юноша.
Размашистый шаг его, на полную амплитуду суставов, доставил Давида домой много быстрее, чем занял путь к морю. Прохожие, среди которых преобладали владельцы собак, смотрели на него с интересом, и не потому, что чужак, чужаками в этом краю никого не удивишь, - а потому, что он выглядел более чем избыточно, излишне, что ли. Давида могло хватить на несколько полноценных людей, но, скажем сдержанно, - на двух больших мужчин точно. Собаки не лаяли на него, смотрели по-рабски, за исключением одной, английской, бойцовой.
Дома Карбас говорил по телефону, втолковывал слова, вминал их в трубку, держа в свободной руке стакан и дымящуюся сигарету "Кэмел", которая прогорала быстрее его вдохов. Все это происходило под аккомпанемент российской телепрограммы - по эстраде широко бродил немолодой и плотный дядя, одетый как цветной подросток, и повторял в микрофон, танцуя подобно американским неграм: "Мои финансы поют романсы".
- Я встречался с Костей, я съезжу в Москву вместо тебя, - сказал Давид и вышел в кухню, не ожидая ответа, сделать чаю. Вернувшись с кружкой, он застал отца уже договорившего по телефону все, что тот хотел сказать. Карбас смотрел в пол и катал по нему протез здоровой ногой.
- Я тебе дам "поеду", забудь, - сказал он, - ты, мальчик, не лезь. Я ничего не слышал, понял?
- Ты должен подтвердить Косте, что согласен, а он должен подтвердить, что его хозяин согласен, - сказал Давид, - положись на меня, папа.
В телевизоре человек запел новую песню: "... и все балдеют от заграницы, и на Бродвее родные лица, а я, тупица, скучаю по Москве, и мне не спится, и дырка в голове".
Карбас сидел, облокотясь о стену, с закрытыми глазами, с пустой правой брючиной домашних брюк, рыхлый, крикливый, суетливый человек, не без ограниченных способностей к написанию слова, и что-то не шевелился, молчал. Старый пень с как бы слезой-другой на щеках.
- Ты что, папа? - спросил Давид испуганно. - Что случилось? Ты что делаешь?
Карбас еще посидел так, как прежде, пошевелился, отвернул лицо к окну с глубоким черным небом, по которому с криком по прямым линиям сновали над морем большие птицы, открыл глаза и сказал глухо:
- Ничего не делаю, ты что испугался, ездок, вот Богу молюсь.
- ...и мне не спится, и дырка в голове, - проговорил певец, красавец, молодец, провернувшись на каблуках. Эту песню, как и предыдущую, написал композитор по имени Игорь Крутой.
