Юзеф Принцев - Там вдали, за рекой
Глаша подвинулась поближе к разрушенной взрывом стене и, заслонясь рукой от жара, пыталась рассмотреть, куда девался человек с ведром. Но ей уже протягивали другое, полное воды ведро, и, перехватив его поудобней, она тоже побежала в пролом.
Горело где-то под крышей, оттуда тянуло гарью и валил дым. Он полосами стлался по полу и опять поднимался к потолку, едкий и густой.
Глаша остановилась в растерянности среди искореженных взрывом труб. Потом различила в углу металлические ступени лестницы и, держа в одной руке тяжелое ведро, а другую вытянув вперед, чтобы не наткнуться на что-нибудь, направилась туда. Послышался чей-то надсадный кашель, и по ступенькам, чуть не сбив ее с ног, скатился, громыхая ведром, человек с перепачканным копотью лицом. Он выхватил из рук Глаши ведро с водой, сунул пустое и зло крикнул:
- Мужиков там не нашлось?
Плеснул себе в лицо воды и опять побежал наверх...
Глаша выбралась через пролом наружу. Во рту было горько и сухо, душил кашель, глаза слезились от дыма. Она потерла их костяшками сжатых в кулаки пальцев. Как в детстве, когда сладко и долго плакала. Потом увидела, что цепочка людей стала гуще, откуда-то появилась лестница, кто-то лез по ней на крышу, и уже ему передавали снизу ведра с водой.
Глаше вспомнилось, как хлестала вода из покореженных взрывом труб в машинном зале станции, а здесь ее таскают почему-то из реки, и на минуту ей стало смешно. Потом сообразила, что тушить надо занявшиеся огнем стропила, а вода внизу неуправляема: нет ни шлангов, ни насоса.
В переулке народу стало больше, мальчишки вертелись у самого пожарища, их гнали, они появлялись снова, из толпы кричали: "Крышу ломайте!", а какая-то женщина в облезлой меховой горжетке, с наспех связанным узлом в руках - видно, жила где-то рядом и боялась, что огонь перекинется на их дом, - громко требовала пожарных. "Какие сейчас пожарные, мадам?" - пытался урезонить ее сосед в рубашке с галстуком и в шлепанцах на босую ногу, но женщина не слушала его и оборачивалась то к одним, то к другим, размахивала узлом и причитала: "Где же пожарные? Господи!.. Довели Россию!"
В цепочке людей, передававших ведра с водой, Глаша увидела Саньку и Настю, а у лестницы - Лешу Колыванова. Он перехватывал ведра здоровой рукой и передавал стоящим на перекладинах людям, а те - человеку, который, широко расставив ноги, каким-то чудом держался на самой кромке крыши.
Потом она увидела Степана, бегущего к лестнице с багром в руках, и крикнула ему:
- Степа, погоди!
Степан оглянулся и на бегу махнул ей рукой, чтобы она отошла в сторону, но Глаша догнала его и, задыхаясь от все еще душившего ее кашля, сказала, указывая на пролом в стене:
- Там лестница железная...
Степан кивнул и свернул к пролому. Глаша выхватила у кого-то ведро с водой и побежала за ним.
- Куда?! - оглянулся Степан. - А ну - назад!
- Дядька там какой-то... - на бегу ответила Глаша. - Водички ему...
- Назад, говорю! - крикнул Степан и, погрозив ей багром, нырнул в пролом.
Глаша секунду помедлила, плеснула в лицо воды и полезла следом...
В машинном отделении клубился едкий дым, сверху сыпались искры, у Глаши сразу перехватило дыхание, и она опять зашлась в кашле. Человека с перепачканным копотью лицом нигде не было, и Глаша, пригнувшись, держа на весу, чтобы не пролить воду, тяжелое ведро, пошла в угол, к лестнице. Нащупав рукой железные ступени, она чуть ли не на четвереньках взобралась наверх.
Здесь дым был еще гуще, под ногами лежали кучи штукатурки и обгоревшая дранка. Остатки обвалившегося потолка еще держались по углам, в середине видны были почерневшие уже балки перекрытия, а над ними - горящие стропила и раскаленное докрасна железо крыши.
Глаша села на корточки и смочила голову в ведре с водой. Дышать стало немного полегче, и Глаша крикнула:
- Есть тут кто?
Никто не отозвался, но Глаше почудилось, что в дальнем углу кто-то стонет. Она поползла туда и увидела давешнего человека с перепачканным копотью лицом. Он лежал, уткнувшись в опрокинутое ведро, и мычал, будто хотел сказать что-то и не мог.
Глаша подхватила его под мышки и потащила к лестнице. Человек был большой и тяжелый. Он пытался идти сам, но только перебирал слабыми ногами, обвиснув всей тяжестью на руках Глаши. Потом потяжелел еще больше и уже не двигал ногами.
Глаша заглянула ему в лицо, увидела закатившиеся белки глаз, испугалась до полусмерти и закричала, отчаянно, пронзительно, как не кричала никогда:
- Степа!..
Степан спрыгнул откуда-то сверху, весь черный, с прожженными на рубахе дырами, метнулся к Глаше и тоже закричал:
- Какого черта?! Говорили тебе?!
Потом увидел лежащего человека, заглянул ему в лицо, замолчал, запрокинул его руки себе на шею, поднял человека на спину, как куль с мукой, и потащил к лестнице.
Глаша, полуослепшая от дыма, ползла за ними, изо всех сил сдерживая дыхание, но у самой лестницы не выдержала, глубоко вдохнула горячий, обжигающий легкие воздух, и так стало ей больно в груди, что она ничком легла на кучу штукатурки, сотрясаясь в мучительном кашле...
Степан донес человека до пролома в стене, передал наружу в чьи-то руки и оглянулся, ища Глашу. Ее нигде не было. Степан кинулся обратно к лестнице и, жмуря глаза от едкого дыма, стараясь не дышать, размазывая слезы по грязному лицу, полез по железным ступеням наверх. Глашу он не увидел, но услышал треск, сверху посыпались снопы искр. Степан поднял голову и в чадной мгле разглядел готовое переломиться пылающее бревно перекрытия.
Он отскочил в сторону и чуть не упал, наткнувшись на лежащую на куче штукатурки Глашу. Степан подхватил ее на руки и едва успел сделать несколько шагов, как половина горящего бревна рухнула, осыпав их горячими искрами, а отскочивший от него красный от жары, рваный кусок дерева пришелся Глаше чуть выше виска. Глаша даже не крикнула. То ли не почувствовала боли, то ли была без памяти. Только запахло паленым волосом, и Степан, рывком прижав ее голову к груди, сквозь рубашку почувствовал, как больно ожгло ему тело. Он подхватил Глашу под спину и под коленки и, пошатываясь, пошел к лестнице...
Степан не помнил, как спустился вниз, как выбрался через пролом наружу. В глаза ударил яркий солнечный свет, в уши - людской гомон. Кто-то тянул к нему руки, чтобы помочь, но Степан отстранился и сквозь расступившуюся толпу пошел к переулку. На мостовой он увидел пролетку с заморенной лошадью в упряжке. На сиденье за спиной извозчика сидел какой-то господин из бывших, в чиновничьей фуражке. Проезжал мимо и остановился поглядеть на пожар.
Степан еще только встал на подножку, как господина словно ветром сдуло. Извозчик испуганно смотрел на Степаново почерневшее, все в ссадинах лицо, на прожженную рубаху, на запрокинутое лицо Глаши, которую тот все еще держал на затекших руках.
Степан не сел - упал на сиденье и только здесь увидел опаленную огнем Глашину косу, подсохшую уже кровь над виском, запавшие щеки и крикнул извозчику хрипло и яростно:
- Гони!
Когда пролетка сворачивала на проспект, навстречу ей выехал собранный с бору по сосенке пожарный обоз.
Извозчик, испуганно косясь на Степана, придержал лошадь, и мимо них тяжело проскакали лохматые битюги, когда-то лоснящиеся от сытости, приученные к бешеной езде, а сейчас больше по привычке вскидывающие головы; протарахтели бочки с водой, насосом, брезентовыми рукавами; и только начищенные до блеска медные каски напоминали прежний пожарный выезд: с верховым впереди, грохотом копыт по булыжнику, пенными, свернутыми набок мордами коней - всю эту красно-золотую, завораживающую своей стремительностью кавалькаду.
Степан, не отрываясь, смотрел на бледное до синевы лицо Глаши, на слабо пульсирующую голубую жилочку на шее и уже не кричал, а, срываясь на шепот, умолял извозчика:
- Гони, дядя! Гони, за-ради бога!..
Извозчик, не оборачиваясь, кивал, нахлестывал лошадь, обитые железными ободьями колеса гулко стучали по булыжной мостовой, а Степану казалось, что это бухает у него в груди. Никогда раньше он не слышал своего сердца и теперь удивлялся, что оно такое громкое и большое.
III
По петроградским улицам люди в ту пору ходили по-разному. Одни предпочитали выходить из дома только днем и то по крайне неотложным делам: отстоять очередь за пайковой селедкой или выменять на толкучке вязанку дров. Патрулей они побаивались, но все-таки старались держаться поближе к ним, пока им было по пути.
Другие появлялись в городе с наступлением темноты, и тогда на пустынных улицах раздавались крики случайных прохожих, слышались выстрелы и топот сапог убегавших грабителей. Эти старались с патрулями не встречаться.
Но с недавних пор в городе появились люди, не похожие ни на тех, ни на других. Ни драповое пальтишко, ни чесучовый летний костюм не могли скрыть их военной выправки. С патрулями они предпочитали не сталкиваться ни днем, ни вечером. Редко ходили пешком, стараясь затеряться в трамвайной толчее или сесть на случайно подвернувшуюся пролетку. Останавливали они ее за три - четыре дома до нужного им места, расплачивались с извозчиком и, когда пролетка отъезжала, шли дальше пешком. Улучив момент, ныряли под арку ворот, черным ходом поднимались по узкой лестнице, стучали условным стуком и долго ждали, когда отгремят многочисленные замки, засовы и цепочки. Потом входили в грязноватую кухню, просили извинения у хозяйки или хозяина, снимали обувь, из-под стельки непривычного штатского ботинка доставали неровно оторванную половину коробки из-под папирос. Хозяин или хозяйка вынимали из своего тайника другую половинку. Их складывали. Они сходились. Хозяин и гость проходили в комнаты и долго о чем-то разговаривали вполголоса. Потом гость уходил другим ходом, а если оставался ночевать, то держал под подушкой офицерский наган.
