Давид Маркиш - Убить Марко Поло (рассказы)
Тот очередной день, о котором пойдет речь, ничем не отличался от других: поэт представился актрисе, раздача лекарств состоялась, а приходящие старики расселись на своих стульях. Вскоре после десяти раздался знакомый треск мотороллера: приехал первый рассыльный. Протопав по лестнице, ведущей на второй этаж, в гостиную, он приподнял забрало пунцового шлема и объявил:
- Господин Зисман! Распишитесь в получении.
Приняв тяжелый букет гладиолусов, старик Зисман в легком тропическом пиджаке расписался и извлек из чащи букета записку в нарядном конвертике.
- "Дорогой папа, - вслух прочитал Зисман, - поздравляю тебя с восьмидесятичетырехлетием. К сожалению, не смогу приехать - должен присутствовать на совещании Совета директоров. Живи всем нам на радость до ста двадцати! Твой сын Ицик".
Прочитав, Зисман вложил записку в конвертик, а конвертик сунул в карман тропического пиджака.
- Хороший сын, - сказал Зисман. - Дай Бог всем нам такого сына. Но почему он решил, что я забыл, как его зовут? Откуда он это взял? - И Зисман, оглядев слушавших внимательно стариков и старух, пожал плечами.
Леа Текоа медленно повернула голову на прямой сучковатой шее, сверкнули бриллианты в ушах.
- А что, - спросила актриса, - его действительно зовут Ицик? Вы в этом уверены?
- Оставьте! - сказал Зисман и снова пожал плечами, на этот раз раздраженно. - В чем, собственно, мы вообще можем быть уверены?
- Рысь, рысь... - сообщил Мануэль Зильбер из восьмой комнаты. - У нас в Палм-Бич, Флорида, кого крокодил не загрызет, того рысь укусит.
- Чепуха! - вспыхнул и покраснел Мендель Лубоцкий. - Чушь! Нет там никаких крокодилов!
- Есть! - искренне возмутился Мануэль. - Что вы мне тут рассказываете? Да это просто наглость, безобразие какое!
- Не вздумайте затыкать мне рот, любезный, - предостерег Мендель Лубоцкий. - Нет крокодилов. Есть аллигаторы. Ал-ли-га-то-ры! И рысей нет, а только пумы.
- А вы откуда знаете? - вкрадчиво спросил Мануэль. - Все-то он знает, Господи ты Боже мой, владыка небес!
- И все-таки, - поводя руками из стороны в сторону, сказал Зисман, моего сына зовут Ицик. Тут не о чем говорить.
С улицы вновь донеслось дружелюбное урчание мотороллера. Рассыльный взбежал по лестнице, шлем на его голове был сине-зеленый, переливчатый. Из шлема выглядывала мальчишеская физиономия, поросшая рыжей бородой.
- Госпожа Глюк, вам корзиночка! Распишитесь!
В украшенной бантами корзине были уложены красные розы, из них, как остров из морских глубин, выныривала коробка шоколадных конфет.
- Это от моих, - ни к кому в отдельности не обращаясь, сказала Хая Глюк. - Угощайтесь.
- А что пишут? - подъезжая на своем кресле, с любопытством спросил поэт. - Пишут что-нибудь?
Хая Глюк открыла конвертик с картинкой - цветочный сад, гном на валуне - и развернула листок бумаги.
- "Дорогая мама, - прочитала Хая Глюк в ватной тишине, - сегодня, в день шестидесятилетия твоей свадьбы с незабвенным папой, горячо поздравляем тебя и любим. Пусть твоя жизнь будет сладкой, как эти конфеты! Любящие дети, а также внуки и правнуки".
- Это всё? - спросил поэт. - А на оборотной стороне ничего нет?
- Нет, ничего, - взглянув, сказала Хая Глюк и пожала плечами. - Просто дело в том, что у меня сахар, и я уже семнадцать лет не ем шоколадных конфет.
Надвинув шляпу на лоб, как в ветреную погоду, поэт отъехал на своем кресле.
- Милочка! - позвала Хая Глюк. - Будьте любезны!
Медсестра подошла, лавируя между стариками.
- Отнесите цветы в мою комнату, - сказала Хая, - а конфеты раздайте там, внизу.
Там, внизу, расположившись на своих дачных стульях, приходящие старики разворачивали свертки с полдником, принесенным из дома: ломтики курицы, бутерброд с баклажанной икрой. Чаем и кофе приходящих обеспечивало заведение.
Вулодя Маркадер, крепкий старик с покрытым остатками толстых седых волос коричневатым черепом, с янтарными глазами, в которых, вглядываясь на просвет, возможно было, казалось, обнаружить доисторическую мошку или комара, - этот Вулодя с увлечением жевал и перекатывал во рту кружок фаршированной гусиной шейки, запивая еду чаем из пластмассового стаканчика.
- Я, например, пострадал через трикотаж, - свешиваясь к Вулоде Маркадеру со своего пластмассового креслица, сказал плоский старик в синем пиджаке с орденской планкой на лацкане. Орденоносец говорил на раскатистом идиш, немного даже утробном. - А вы, рэб Вулодя?
- А я не страдал, - по-русски, с гладким польским акцентом сказал Вулодя. - Я пел.
- Что? - еще больше свесившись, спросил орденоносец. - Пел? Как пел?
Медсестра в белоснежных кроссовках спустилась с лестницы под пальмы и остановилась посреди нижних стариков, как посреди пнистой лесной поляны.
- Вам прислали бонбоньерку, - объявила сестра, поднимая над головой и показывая картонную коробку, схваченную розовой ленточкой. - Приятного аппетита!
- Это не нам прислали, - поправил сестру Вулодя Маркадер. - Это им прислали. И нечего тут заливать... Давайте коробку!
- Я пострадал через трикотаж, - подкислив большое серое лицо, повторил орденоносец. - Поверьте мне, я знаю Сибирь. А теперь я жарюсь тут на солнце, и мне хорошо.
- Жарьтесь, жарьтесь, - распутывая розовую ленточку, сказал Вулодя. Идите в армию, если вам так хорошо.
- Я хочу конфетку, - сказал орденоносец. - Дайте.
- А я хочу, чтоб меня позвали наверх, - сказал Вулодя Маркадер, указывая на полукруглую террасу второго этажа. - Но меня никто не зовет.
Обдав стариков теплой золотистой пылью, мотороллер остановился перед лестницей, ведущей наверх. Вулодя молча глядел на рассыльного, взбегающего по ступенькам, своими янтарными глазами. В огненном солнечном освещении рассыльный в красном комбинезоне сам казался языком театрального пламени.
- Цветы для господина Шауля Бен-Дора! -выкрикнул рассыльный, вбежав в гостиную второго этажа. Тяжелый букет роз лежал в руках рассыльного, как толстый ребенок.
- Это мне! - сказал кругленький толстячок и, складывая газету, зашуршал страницами. - Давайте сюда. Где расписываться? Здесь? Давайте! - Его голова, присыпанная остатками мягких легких волос, порозовела.
- Читайте! - требовали со всех сторон. - От кого? Кто прислал? И только актриса из своего кресла глядела на толстяка и его букет со спокойным недовольством.
- "Наш дорогой и любимый папа, дедушка и прадедушка! - развернув записку, прочитал Шауль Бен-Дор. - От всего сердца поздравляем тебя с пятидесятилетней годовщиной твоего первого избрания в кнессет. Неотложные дела не позволяют нам прийти к тебе в этот великий день и снова отрывают нас от встречи, а Муля уехал на Сейшельские острова. Будь счастлив и здоров, твоя любящая семья".
- А Муля уехал... - повторил поэт, сбил шляпу набок и решительно отъехал от собрания.
- У меня замечательная семья, - сделав ударение на "меня", сказал толстяк Бен-Дор. - А Муля увлекается подводной фотографией.
- Что же он не увлекается этой фотографией в Эйлате? - сухо осведомилась актриса. - Там тоже можно плавать под водой круглый год.
- У всех замечательная семья, - шлепнув ладонью по столу, сказал Мендель Лубоцкий. - Но как только я завел поросят, они все как с ума посходили. Дети, внуки, невестки - все!
При слове "поросята" присутствующие насторожились и потупились, как будто Мендель Лубоцкий издал неприличный звук. Только медсестра из-за стойки глядела поверх стариков зорко и холодно. И Мендель, почувствовав всю неуместность своего сообщения, угрюмо умолк.
Ривка Лиор, улыбчивая старушка с красивыми ровными зубами - слишком красивыми, чтобы быть настоящими, - никак не отреагировала на происшествие: то ли упоминание поросят ее ничуть не покоробило, то ли она была слишком увлечена книгой, лежавшей перед ней на резном пюпитре. Впрочем, возможно, Ривка Лиор просто не расслышала Менделя Лубоцкого.
- Ну, что там новенького у Эркюля Пуаро? - несколько покровительственно спросил поэт, решивший разрядить обстановку. - Он всех уже переловил, или кто-нибудь еще остался на плаву?
- Нет-нет, это уже не Агата Кристи! - с готовностью улыбнулась старушка Лиор.
- Тогда что же это? - удивился поэт. - Что вы читаете? - Само собою получалось, что ничего, кроме Кристи, старушка читать не могла.
- Это о Тибете, - охотно пустилась в разъяснения Ривка Лиор. - В жизни не читала ничего более увлекательного. Оранжевые монахи, крупа в мешочках и эти дикие горы! И этот воздух, воздух!
- Они там пьют мочу, - неодобрительно сообщил Мануэль Зильбер из восьмой комнаты. - Практически каждый день они выпивают по два стакана мочи.
- Тут про это ничего не написано, - сказала Ривка Лиор и улыбнулась немного виновато.
- Мало ли чего там не написано! - поддержал флоридского Зильбера бразильский Лубоцкий. - Да, пьют. И я заявляю это совершенно определенно.
Собрание заметно оживилось, а сестра из-за стойки глядела настороженно. Сообщение об употреблении тибетцами мочи никого не оставило равнодушным.
