Надежда Дурова - Игра судьбы или Противозаконная любовь
Спальня Елены была освещена несколькими кенкетами. Сама она сидела на черном бархатном диване в том же костюме, в котором встретила своих гостей и в котором очень была похожа на фантом, как назвала ее полковница. Но только это был фантом, которого никто бы не мог испугаться, столько выражение прекрасного лица ее было кротко и печально, чувство глубокой скорби рисовалось в глазах ее, устремленных на портрет матери; он был прямо против дивана, на котором сидела Елена, и ей казалось, что глаза портрета оживляются… «Маменька! для чего не хотела ты дождаться моего рассудка?., для чего… но, о боже! ты становишься на колена!., и близ своего гроба!., о мать моя!.. мать моя!., да будет всевышний к тебе милостив! прости мне мое роптание; боль сердца его вынудила!., но оно уже последнее!.. я погибла! ты сама это сказала; итак, прости навсегда! Дочь твоя не достойна уже того, чтоб смотреть на тебя!..» — Елена отерла слезы, встала с дивана, подошла к портрету, поцеловала обе руки его; стала пред ним на колена и, сказав еще раз: «прости маменька!..» закрыла портрет черною шелковою тканью.
«Цель жизни моей: могила; безвременная могила! дорога, по которой пойду к ней, будет широка, гладка, беспрепятственна: это путь порока!!.. Я ли виновна тут?.. мне кажется, нет!.. Меня вывели на этот путь еще ребенком; не имею силы сойти с него!.. и для чего?., какая цель хорошей жизни! кому она надобна?.. кого будут радовать мои добродетели?.. что я такое в свете?.. жена без мужа! любовница презренная, оставленная! под какой щит укроюсь от стрел злословия, от невыносимых мук больного сердца моего! чем займу свое воображение, чтоб оно не представляло мне день и ночь умирающую мать, стоящую предо мною на коленах; варвара мужа, угнетавшего и вместе развращавшего мою беззащитную молодость; и, наконец, тебя, о Атолин! тебя, которого я истинно любила!!..жестокий!.. вместо того, чтобы сказать одно только слово, ты предпочел оставить меня!!., чем же защищусь я от всех этих воспоминаний, отравляющих жизнь мою?.. есть у меня дети?.. дано мне воспитание?.. увы! если б мне дали его, может быть, я и не прибегала б к тому, к чему прибегаю теперь!.. кого выводят безоружным на большую дорогу жизни, так, по крайности, отдают его под защиту какого сильного существа!.. если не хотели дать созреть моему разуму, так надобно было позаботиться, чтоб у товарища моего был он не в расстроенном состоянии!.. для чего меня ничему не учили!.. для чего я не знаю того, что знает здешняя полковница; городничиха; даже старая Р *; я плакала бы, играя свои фантазии на фортепиано или на арфе; но плакала бы не так, как плачу теперь!!.. я рисовала бы черты моего Атолина; те места, где я была с ним вместе; рисовала б его таким, каким видела его в часы моего, навек теперь минувшего счастия!.. рисовала б и горько, горько плакала б, но все не так, как плачу теперь!.. хотя б поселили во мне охоту к чтению; может быть, суждения, наставления, примеры, какие могла б я найти в книгах, дали мне твердость характера, силу душевную!.. но нет, нет! без зрелости ума все ничто!.. а моему!.. увы, не дали созреть!..». Елена замолчала, облокотилась на руку и погрузилась в глубочайшую задумчивость; по временам она вздыхала; изредка слеза за слезою выкатывалась из глаз, медленно катилась по белой, как мрамор, щеке ее, падала на грудь и расходилась по кисее. «Решено, — сказала она наконец, вставая с дивана, — решено: я погибла! это сказала родная мать; пророчество ее должно сбыться!!» Елена подошла к зеркалу, развила газовую косынку, которою была обвернута голова ее; подобрала свои прекрасные густые волосы на самый верх головы и надела ночную шапочку, подвязала ее розовою лентою; достала из занавесы окна фиал, поставила его на стол, присоединила к нему стакан точно такой же величины, как тот, который выпила в похоронный вечер из любви к мужу; погасила все кенкеты, подняла шторы и при серебристом свете месяца налила вина искрометного до самых краев стакана, выпила и тотчас легла в постель.
Месяц спустя после своего монолога Елена совершенно выздоровела, продала свою богатую мебель, экипажи, лошадей, и уехала в тот город, где родилась и где был у нее свой дом; там она водворилась; имущества ее было бы еще довольно, если б обратить его в деньги и положить в ломбард; но она не имела ни уменья, ни возможности, ни охоты сделать этого. Правда, что все ее жемчуги, камни, атласы, соболи и даже золотые оклады превратились в деньги, но они тотчас и проживались. Мало-помалу дом ее беднел, пустел; постепенно все становилось хуже даже и на ней самой. Потеряв невозвратно уважение общества и свое доброе имя, она и не заботилась более ни о том, ни о другом; не имея сил сойти, как она сама говорила, с пути порока, она нисколько и не противилась его влечению, и, будучи все еще прекраснейшею женщиною не старее двадцати трех лет, она была и день и ночь окружаема поклонниками своей красоты. С первых месяцев переселения своего в дом отцовский она жила роскошно, как привыкла; стол ее был вкусен и изобилен; вина дорогие; люди, лошади, мебели, как и прежде; но через год все это приметно упало; стол и вина понизились в качестве; людей много убыло; пользуясь добротою сердца и несчастною слабостью своей госпожи, половина их откупилась за самую пустую сумму, которой Елене недостало и на полгода; няньку она давно отпустила на волю, лошади и экипажи тоже продались в разные времена; наконец, откупился повар, кажется, за двести рублей; Лидина взяла кухарку. Как скоро бедность начала делаться приметною, то и шаги ее сделались быстрее; она, как пожар, начала распространяться на все и по всему! Чем безотраднее делалось положение Лидиной, тем чаще прибегала она к давно известному ей средству заглушать горе. Всякий вечер близ кровати прелестной молодой женщины на столике стоял фиал, полный искрометного вина, и к утру не оставалось в нем ничего. Что ж будет, когда наконец продадутся все дорогие фиалы и не на что будет купить искрометной влаги? Чем это заменится?.. Какой ужасный ответ таится в разуме всякого! Таится! потому что никто не имеет решимости сказать словами!!..
В числе угождателей Елены, привлекаемых ее все еще необычайной красотою, был татарский князь Д *. Он служил несколько лет в гусарах, вышел в отставку ротмистром, с мундиром; имел саблю за храбрость, много денег, людей, лошадей, и, сверх всего этого, прекрасное лицо и тридцать два года от роду. Молодые головы дев провинциальных кружились от одного воззрения на блестящие шнуры и блестящие глаза прекрасного князя, — но он был магометанин. Итак, помыслы их летали, кружились и исчезали в воздухе, не имея на чем остановиться; мысли же молодого гусара и день и ночь были заняты планом сделаться обладателем красот Елены; но обладателем полным: что было не легко. Елена, хотя была всегда среди толпы молодых людей; хотя обращение ее делалось иногда слишком свободным и хотя она всякий вечер пред тем, как лечь в постель, заглушала свое горе, не дошла, однако ж, до этой степени унижения, и образ Атолина в душе ее был стражем и свидетелем, по крайности, хоть в этом пункте ее неукоризненного поведения! Однако ж князь не терял надежды. От образа жизни Елены достаток ее таял, как снег от солнца. Хитрый татарин решился ждать. Молодая женщина отличала его от прочих искателей и очень охотно проводила с ним время, потому что красивый князь был также и приятный собеседник; он хорошо играл на флейте; забавно рассказывал анекдоты; имел превосходный голос и пел со вкусом романсы, арии, баллады, одним словом, это был второй том Атолина, в лучшем переплете, и, сверх того, revue et corrige![17] то есть тот же план обольщения, те же средства; но только лицо, теперь действующее, было красивее, умнее, образованнее и имело на своей стороне перевес стали над пером. Князь нисколько не имел скромности не видеть своих преимуществ; напротив, он был уверен в них; был уверен, что, присоединя к ним свое богатство и рассыпав его у ног пригожей Лели (как он называл ее в кругу товарищей), примет наконец ее в свои объятия.
«Итак, вы едете, Катерина Алексеевна! счастливый путь, примите желание вам добра и вместе прощание умирающей старухи; мне уже не вставать! полно плакать, друзья мои! ваша беседа, ваши угождения были отрадою последних дней моих! это делает вам честь, мои милые! редкая согласилась бы, имея ваши права на внимание света, прятаться от него, чтоб сидеть у постели больной старухи! Полно же, Олинька! ты уж как расплачешься, так я того и боюсь, чтоб не растаяла!.. Смотрите, чтоб я не поддела вас, как Лидина: вы наготовили так много великолепных фраз, сентиментальных изречений, а она одним словом заставила их всех остаться в разуме вашем без употребления; так и я, вы плачете, плачете, а я вдруг выздоровею!..» Печальная улыбка была ответом на шутку старой Р *; она не могла утешить трех молодых женщин, любивших ее, как мать; они с горестию замечали, как быстро близится к ней смерть. «Ах, дай-то бог, матушка, дай-то бог, чтоб ваше превосходительство выздоровели! уж как бы я усердно поблагодарила господа за такую милость!» — «Вы хотите невозможного, Катерина Алексеевна! всему есть свой черед: жить и умереть! но оставим это; итак, муж ваш отбыл свою повинность в звании градского головы; и вы переселяетесь в **. Вы там увидите нашу бедную Лидину; несчастная!.. В память мою, Катерина Алексеевна, будьте к ней снисходительны! говорят, ее совсем разорили, обманули, обобрали собственные ее люди и все до одного откупились за самые пустые деньги; дома уже у нее нет: она живет на квартире и в величайшей бедности». — «В этих слухах, матушка, ваше превосходительство, не все правда: люди ее канальи, воры, пьяницы, разорили ее и откупились за вздорную сумму, кажется, обе семьи за пятьсот рублей; дом она продала и живет на квартире; это все истинно, но чтоб она была в нищете, так это неправда; она живет роскошно; одевается, как герцогиня, и денег у нее всегда и на все есть, сколько ей угодно». Р * слушала с изумлением: «От чего ж такой переворот?» — «От красоты, матушка, которою враг рода человеческого наделяет своих любимцев! ведь хороша, окаянная, как Мидонья!..» — «Что за вздор ты говоришь, Катерина Алексеевна? — Олинька сквозь слезы рассмеялась — madonna, chere maman![18]» Катерина Алексеевна слышала как-то, что полковница, говоря о Лидиной, называла ее мадонною Рафаэля. «Дивлюсь тебе, мой друг Катерина Алексеевна! как ты с таким прекрасным сердцем; добрым и благодетельным, позволяешь себе называть Елену любимицею злого духа; это мне очень неприятно слышать от тебя». — «Что делать, матушка! я, право, не люблю осуждать ближнего; но ведь уж Лидина колобродит не путем; поневоле скажешь что-нибудь!» — «Колобродит не путем! ты выражаешься картинно, моя добрая Катерина Алексеевна; ну что ж такое сделала или делает Лидина? какое Перу[19] открыла ей красота ее?» — «Пронесся слух…» — начала было говорить Олинька, но городничиха прервала ее: «Нет, не слух, милая Ольга, а настоящая достоверность, не подверженная никакому сомнению: вот в чем дело, notre, chere maman!![20] Лидина, не умея управлять ни домом, ни людьми, ни деньгами, а всего менее самой собою, прожила, продала, промотала, раздарила и……….. (этого отвратительного слова я уж не скажу) все свое имение; этого только и дожидался князь Д *. Утром того дня, в который ей надобно было выехать из дому, чтоб очистить его для того, кто купил, он приехал к ней. Об нем никогда не докладывали, а теперь и некому было этого сделать; у Елены осталась одна только нанятая женщина, кухарка, которая, разумеется, была при своем месте, а не в комнатах; итак, князь невидимо и неслышимо прошел в гостиную, из нее в спальню; отворя потихоньку дверь, он увидел, что Елена стоит на коленях перед окном (тем самым, против которого она сидела когда-то за пяльцами и прятала от матери свою побагровевшую щеку). Голова ее лежала на окне, поддерживаемая руками; светло-русые волосы в беспорядке расстилались по плечам, спине и частью лежали на полу; судорожное потрясенье всего тела показывало, что она задыхалась от рыданий; князь поспешно поднял ее, посадил на кушетку, ослабил пряжку кушака, чтоб дать свободу ее дыханию, сел подле нее сам, страстно целовал ее заплаканные глаза, ее смоченные слезами локоны и нежно прижимал её к груди своей, говоря: „к чему эти слезы, моя Елена! к чему такое отчаяние? разве я не принадлежу тебе сердцем, душою, всеми чувствами, всеми помышлениями; разве не твое все, что я имею, и я сам не в совершенной ли твоей воле?“ Елена молчала, она, как покорная овечка, лежала недвижимо на пылающей груди влюбленного князя, не делая сопротивления огненным поцелуям его». В сем месте Р* прервала рассказ городничихи: «С умом ли ты, мой друг, — сказала она молодой ветренице, — что представляешь воображению умирающей старухи такую соблазнительную картину?» — «Полно, друзья мои, оставим людей делать, что они хотят, теперь я совсем уже не теми глазами смотрю на слабости людские, какими смотрела прежде; и многое, многое нахожу извинительным».
