Владимир Хлумов - Графоманы
- Я и не собирался, не волнуйся. Сейчас чайку попьем. Давай-ка поставлю. - Гоголь-Моголь налил в чайник воды и зажег теми же спичками плиту. - Не грусти, - продолжал успокаивать утопист, черт с ним, с этим ученым собранием. Ты свое дело сделал, а истина рано или поздно сторонников найдет себе. Главное, знай работай дальше для блага отечества ведь ты талант, Коля, пойми, прочувствуй, а с талантом везде хорошо.
Инженер было запроотестовал, но Гоголь не дал ему и слова сказать.
- Знаю, знаю, начнешь сейчас скромничать, отказываться, мол какой я гений, а я и спорить не буду, меня агитировать не надо, я уж пожил среди людей, разобрался - что к чему. Меня теперь не проведешь. А то распишут - и такой и сякой, и все он предвидел, и все понимал по-особому, и в детстве на скрипке играл, и черт-те как не по-нашему мозги у него устроены. Чепуха. Просто мужик был нормальный, понимал все как надо, не приспосабливался, и сам не навязывался, и взглядов своих не навязывал. Жаль только - немного таких людей. А почему? Потому что не верят в себя, думают, чего бы такого на себя напялить, какую такую гримасу состроить, чтоб остальные в нем необычайные приемущества заподозрили. Вот и ходят в масках с каменными лицами. Так и разыгрывают театр. Тот певец вылезет на сцену, глаза выпучит, щеки раздует, ручонками машет, ля-ля-ля - одним словом, стальное горло. А копни его поглубже - все в себе поломал, жалко даже. Потому и придумывают: стили, течения, жанры. Чтоб каждому зверьку по клетке, а каждому царьку по государству, хочь и маленькое, а свое. Нет бы сказать просто, что все дрянь, чепуха, выверт. Ты понимаешь, Коля, не верят в себя, обидно. Я не знаю, кто это придумал, зачем? Другие из зала смотрят, да и я так могу, думают, даже лучше, раздувать щеки и к тому же ушами двигать.
- Больно строг ты к людям, - упрекнул инженер.
- Время строгое наступает, контрольный опыт начался, эпоха проверяемости. Еще пару сотен лет - и баста, поезд дальше не пойдет, просим освободить вагоны!
- Что за проверяемость и кто опыт ставит? - спросил с напряжением инженер.
- Кто? - переспросил утопист, не понимая, какие тут могут быть затруднения. - Ты, например, я, все мы. Вот пришел бы, например, тыщу лет назад человек и объявил: все вокруг субстанция воды и пламени. Поди его опровергни. Ведь он на слова наплюет, акргументы растопчет, мол, верую и все тут. Еще и филосовскую школу организует, последышей читать-писать по-своему научит. Они ж еще тыщу лет процветать будут, потому как проверить некому. Сейчас, конечно, по такому вопросу сомнений нет. Конечно, теперь с водой и пламенем никто и не суется, сейчас ветвистее накручивают. Какая-нибудь всеобщая классификация населения годков сто продеражться только и сможет, а потом розог пропишут. Тут и выяснится, что есть объективная потребность, а что графомания. Тогда уж двигай не двигай ушами - бестолку, катись на свалку истории, здесь и выйдут наперед нормальные люди, которым прикидываться противно.
- Ох, не знаю, как тыщу лет назад, а сейчас вода и пламень оченно злободневны.
Гоголь-Моголь в недоумении принялся тереть длинный нос.
- В каком смысле?
- В смысле, что чайник кипит, - инженер улыбнулся.
Настроение инженера пошло на поправку. Беспредметные шараханья товарища, его смелые экскурсы в историю возымели самое благотворное влияние на самочувствие Богданова. Проклятый город с неестественной растительностью покрывался налетом критического реализма и уходил на второй план. Гоголь-Моголь любил рассуждать, а инженер любил его слушать. Вообще инженер любил рассказчиков. Здесь была привычка, здесь было преклонение, почти святое, приобретенное за долгие годы невольного общения.
- Как твой трактат о всеобщем равнодействии? - подогрел инженер друга.
Гоголь-Моголь бросил заваривать чай.
- Ооо, бомба! Только тяжело идет, статистических данных не хватает.
- Но ты давай поспешай, - приободрил Богданов.
- А куда спешить? Я уже опоздал, теперь лет через сто только и напечатают. Ладно, чего жаловаться, - Гоголь вяло махнул рукой. - Пятнадцать лет писал, и еще пятнадцать попишу. Но все равно - бомба. У меня тут такие мотивы появились - пальчики оближешь, сейчас пишу главу: идея, как оружие массового уничтожения.
- Слишком уж публицистично.
- Да, именно, понимаешь, нужно все разжевывать, иначе ничего не поймут, не захотят понять. Перестали люди верить, что им могут что-то толковое сказать. Все же корячатся, формы изобретают, стили разные, а почему? Мыслей новых нет, считают, что все уже давно придумано-перепридумано, сказано-пересказано, остается только в другом разрезе. Потому что кто-то погорячился и сказал, мол, и тыщу лет назад все было тоже - и любовь, и красота, и ненависть. А я утверждаю - ничего подобного. По-другому было, не знаю уж, лучше или хуже, но по-другому. Но это ж каких-то тыщу лет, это же - тьфу, наплевать-растереть, а мильен не хочешь? Мильен годков всеобщего счастья, а? голова не кружится, во рту не пересыхает? а не хочешь, к примеру, мильен лет мрачного средневековья? Что, противно? Нужна новая надежда!
Гоголь-Моголь очень переживал когда говорил. И это инженера успокаивало. Ему казалось, что хоть в этом деле есть кому беспокоится кроме него, есть у кого душа болит - значит есть кому и волноваться.
- Но знаешь, Коленька, все-таки я чертовски оптимист, я верю - пройдет немного времени, лет триста, и восторжествует царство свободных изобретателей, и какой-нибудь мечтатель тех времен и народов, - Гоголь-Моголь гордо возвысился над чайником, - скажет: жили они в убогое время, творили убогими средствами, а все ж были людьми.
Наотрез отказался
Михаил Федорович Мозговой полагал - все, что могло произойти этим историческим днем, уже произошло. Мозговой не был ретроградом, как, например, Калябин, и потому с радостью встретил известие о новом ученом отрытии. Правда, радость чуть было не сошла на нет под воздействием безвременной кончины учителя. Но и было бы несправедливо представлять дело таким образом, будто Мозговой был безутешен в своем горе. Напротив, он прибывал в бодром, энергическом расположении духа. В нем внезапно начали просыпаться дотоле неведомые окружающим руководящие свойства, вдруг заблиставшие при организации похорон. Он был так доволен собственной деловитостью, что, придя домой, позволил себе расслабиться парочкой рюмок водки. И тогда нагрянул Марк Васильевич.
Разгледяев слушал рассказ Мозгового со все возрастающим глухим раздражением. И дело было не только в фактах. Факты он знал. Дело было в наглой, отечески сочувствующей манере Мозгового. Разгледяев, снова увидел в собеседнике безусого, зарвавшегося юнца, который с пагубной студенческой вседозволенностью разыгрывает из себя эдакого рубаку-якобинца. Студент-мальчишка, приписав себе право судить и разоблачать, взбирается на баррикаду с намерением ошельмовать заслуженных и авторитетных деятелей университета, якобы, запятнавших себя молчаливой поддержкой всякого рода идеологических извращений.
Незаинтересованный наблюдатель мог бы спросить: каковы же причины тех смелых наскоков? Что это, наивное приложение официального курса конкретно на местах или просто выпячивание себя в условиях кажущейся безнаказанности? Именно безнаказанность - решил тогда Марк Ваисльевич. Правильный диагноз - половина успеха. Своевременное хирургическое вмешательство способствовало быстрому и полному духовному очищению пациента. Во всяком случае, последующее поведение вселяло надежду на полное выздоровление, или, как выражаются врачи, реабилитацию. А ведь судьба молодого человека висела на волоске. Уже стоял вопрос об отчислении и не только из университета. И лишь один Марк Васильевич поверил ему, в спокойной конфидициальной беседе разъяснил, чему и как учит история. Эффект был на лицо. Пациент не только превратился в нормального человека, но и начал активно способствовать оздоровлению факультета.
И вот теперь, по прошествии восьми лет, Марк Васильевич с горечью обнаружил в своем детище рецедив старой болезни.
- Так что в свете новых фактов придется вам уступить супругу инженеру, - нагло подытожил Мозговой.
- Чего обрадовался, Мишуля? - ласково спросил Разгледяев. - Никак водочки выпил? Может и мне нальешь? Я тоже порадуюсь.
- Пардон, что же это я сам радуюсь, - Мозговой достал из секретера водку. - Помянем Петра Семеновича. - Мозговой налил водки и сделал мрачное лицо. - Жаль старика, а ведь мы на него рассчитывали, думали, уж он-то расставит все по местам, глаза откроет, ан вишь - как все обернулось, не выдержал старик, самоустранился, подвел нас...
- Ладно, помянем, - перебил Марк Васильевич и, не чокаясь опрокинул рюмку.
- Так вот, я не понимаю, с чего это вы в таком приподнятом настроении? - перешел на вежливый тон Разгледяев. -Я вам одну историю забавную расскажу, а вы уж сами судите, смеяться или плакать. - Разгледяев благосклонно улыбнулся, наблюдая как хозяин устраивается пооудобнее в мягком кресле. - В одно уважаемое научное учреждение поступает некая пухлая рукопись с претензией на великое открытие. Рукопись совершенно вздорная, а ее автор - типичный сумасшедший. Рецензирование труда поручено ведущим специалистам и, казалось бы, все должно окончитья стандартным образом: в результате экспертизы изобретатель получает разгромный отзыв в письменном виде. Однако в действительности начинают происходить странные вещи. Вопреки неписаному правилу не входить с изобретателями-самоучками в прямой контакт, дело доходит до публичного обсуждения. Как это могло произойти? Оказывается, в это даже трудно поверить, внутри института находится лицо, всячески пытающееся натравить горе-инженера на видного советского ученого, заслуженного деятеля науки. Это отвратительное лицо, Разгледяев подмигнул Мозговому, - не чурается любых средств в стремлении затеять скандал. Оно опускается до анонимки в академию, чернит в ней не только заслуженного профессора, но и своих коллег - честных тружеников науки. При этом оно, это лицо, скрывает от общественности вопиющий факт - изобретатель психически ненормален! Все это могло бы сойти за обычную грязную возню, коей является подсиживание и карьеризм, но дело-то неожиданно получает дальнейший ход. Вопреки недостойным действиям анонимщика, изобретатель повержен публично и окончательно сходит с ума. Истина торжествует, но не долго. По немыслемому стечению обстоятельств вдруг оправдывается одно из бредовых предсказаний. Изобретатель в невменяемом состоянии жаждет отомстить за публичный позор. Но кому? И здесь возникает третий факт - опять анонимка, анонимка изобретателю лично, в которой черным по белому указано, кто есть главный враг прогресса. Месть неизбежна. Профессор гибнет. А? Каков финал?
