Василий Голованов - Танк
Лизка спросила про какие-то книжки, разглядывая книжные полки. И мы все время о чем-то забавно болтали, отгоняя от себя надвигающуюся смерть, пока не выехали из Москвы и над дорогой не сошелся мрак, в котором только краснели задние габариты идущих впереди автомобилей и изредка, как кометы, проносились слепящие фары встречных. Миша вел с удивительным глубоким спокойствием.
- Он такой спокойный, что даже бесит меня иногда, - сказала Лизка.
- Ну ты даешь, - сказал я. - А ты бы хотела, чтоб он был такой же, как ты? Кто будет гасить твою неврастению и стабилизировать твой адреналин? У тебя его больше чем достаточно. Тебе просто повезло, я считаю.
После кольцевой я открыл пиво и отхлебнул из бутылки. Лизка достала водку из бардачка и тоже отпила глоток.
- Врача я тебе найду, - сказал я. - Алкоголизм не надо отпускать слишком далеко. Это должен быть прирученный зверь, хотя, по-настоящему, он никогда не приручается.
- Я думаю, до алкоголизма мне далеко, - сказала Лизка.
- Нужно только время, поверь мне. Только время.
- Я надеюсь, что спустя некоторое время у меня будет столько забот, что мне будет не до алкоголизма, - сказала Лизка.
Она мне нравилась беспощадностью и зрелостью своих суждений. Вот уж не ожидал, что у меня вырастет такая крутая сестренка. И вообще мне нравилось с ребятами. Мы отлично проводили время в дороге, рассказывая друг другу разные истории, и вообще это была бы замечательная ночь, если бы нам не надо было добраться до конца.
- Сколько вам лет, ребята? - спросил я.
- Мне двадцать пять, - отозвалась Лизка.
- А мне тридцать, - сказал Миша.
Отличный возраст. Потому что до тридцати я, считай, вообще не жил.
- И у меня что-то вроде этого получается, - сказал Миша.
Я не думал, что мне придется когда-нибудь так откровенно общаться со своей младшей сестрой. Я взял ее руку в свою, погладил, вложил ее пальцы между своими и нежно сжал ей ладонь. Она ответила с готовностью на удивление ласковым рукопожатием.
Что мы в действительности знали друг о друге? Почему прожили, почти не общаясь, эти двадцать лет? На что же мы тратили себя, если не знали друг друга?
- Послушай, - сказал я. - А ты помнишь, как мы гуляли с тобой в Глебовском парке, когда ты маленькая была? Года четыре...
Мне тогда было девятнадцать лет, и мы пошли гулять вдвоем. Все думали, что это такой молодой папа ходит с дочерью, и я тогда впервые в жизни поймал кайф от ребенка вообще - и это был единственный за всю нашу жизнь момент общей радости, момент глубокого общения. Я помню, мы еще в прятки играли...
- Это ранней осенью или весной было... - сказала Лизка.
Я понял, что это она действительно помнит и, следовательно, тот день был прожит не зря. Именно тот день. А все остальное, в общем, было необязательно. Хотя иногда и не плохо. Но вот тот день - он на всю жизнь, как и эта ночь. Если бы у дороги не было конца...
В Рязани мы остановились, взяли еще пива и сигарет и рассмотрели карту.
Мы знали, что нам нужно в Рязань, а дальше куда - не знали. Куда-то на Кораблино. Значит, трасса на Мичуринск. Кораблинский район, деревня Рог. Как ее найдешь? Еще один ориентир - речка Проня, где все это и произошло...
Темная трасса, какие-то суженные, на ремонте стоящие мосты. Рассвет забрезжил, залетающий в машину ветер становился все холоднее. За рекой не было ни села, ни поворота. Потом я увидел дом, вылез, долго дубасил в ставни кулаком и видел, как там, в доме, от ужаса все пришло в шевеление, но никто не выдал своего присутствия, они залегли и онемели перед чужим голосом, неизвестной машиной и предрассветным часом, когда ходят по земле убийцы и непохороненные утопленники. Девочек ведь еще не нашли... Что-то тетка Мила имела в виду? Они, значит, там, на дне. Алешины дочери. Кажется, что воздух вокруг сплошь проникнут ужасом и смертью. Чтобы не так колбасило, в машине я сразу забил трубку и пыхнул. Мы бросили испуганный дом и поехали дальше. Трасса всасывала нас, нас могло унести слишком далеко. К счастью, я заметил справа коровник, тлеющий огонек какой-то теплушки и выскочил в холод рассвета. Навстречу выехал мужик на велосипеде.
- Деревня Рог? - понятливо отреагировал он на вопрос. - Это вы проехали... Посадку видите? Вот за посадкой и тянется она в два конца, но один конец там нежилой. Одни дачники...
- Да, нам и нужны дачники...
Мы пролетели лишнего с километр или два. Свернули с трассы влево, пошла темно-серая, изрытая колесами проселочная дорога, лесополоса тянулась, собственно, во весь видимый горизонт, и непонятно было, куда рулить, потому что ни крыш, ни огня нигде не было. Когда объезжали здоровенную лужу, я вылез, пошел по дороге и увидел еще дорожку направо, выглядела она как-то наезженно, и я стал звать Мишу, чтоб он заворачивал на эту дорогу, хотя не ясно было, куда она ведет. Мы были среди бедной степи, озаренной восходящим солнцем. Посевы густо заросли бурьяном, и только два-три деревца вдали да пучки какой-то еще растительности, пробившейся выше сорной травы, указывали, возможно, на человеческое поселение.
И правда откуда-то взялись вросшие по самые крыши в бурьян бедные кирпичные дома. Машина. Алешкина - узнал я. Какой-то подошедший, из этого вот бурьяна возникший человек.
- Это деревня Рог? - спросил я человека.
- Рог.
- А Алексей Журавлев?..
- Алексей Журавлев? - произнес наконец человек. - Вы, значит, приехали по адресу... - Он еще оглядел нас, и я со стыдом подумал, что вот человек утонул, а к нему какие-то полупьяные понаехали...
А в следующий момент уже появилась женщина. Пожилая женщина, бабушка, которую я помнил еще в подвенечном платье в той, не проданной старой Алешиной квартире. На свадьбе. Это, значит, такой стала Татьяна... И уже в следующий миг она обнимает меня и рыдает, и я только глажу спину и волосы, волосы и поверхность какой-то шершавой дешевой кофты и откуда-то нахожу слова и сострадание для этого безутешного существа и только повторяю, повторяю что-то, пока из нее весь, до конца, не выходит наружу ком безутешного воя. Все время рядом стоял похожий на Алешу мальчик лет пятнадцати и терпеливо ждал, когда мать, которой положено плакать, отплачется, и я только тогда протянул ему руку, потому что на большее меня не хватило; вот, протянул ему руку через годы, прошедшие между первой нашей встречей и этой, второй. Наверно, этих лет было тринадцать. Мы были однажды в гостях у Алеши и Татьяны, у них были дети, может быть, уже двое, и все казалось каким-то обнадеживающим - это давно было, тогда еще Наташка с Сергеем не уехали, тогда было время журнала "Химия и жизнь", где печатали хорошую фантастику, поэтому даже в этой крошечной квартирке на втором этаже, где моему брату Алеше суждено было прожить жизнь, все казалось не лишенным оптимизма, и жизнь была вполне еще сносной, никто не чувствовал ее смертного холода, кроме него, с которым случилось это.
Короче, однажды он попал в больницу с начисто раздробленным лицом. Никто ведь не знал, что это было: высказывались догадки, а я только знал, что накануне видел его дома в жопу пьяного и подумал - не случилось бы с ним чего... А на следующий день оно уже случилось. И никто не говорил что. У каждого была своя версия, я был уверен, что его попросту отдолбили в ментовке сапогами, пьяного. Но только один человек - вот как странно все же устраивается, - чужой человек, медицинская сестра, сумела вдохнуть жизнь и желание жить в эти человеческие обломки, в эти несрастающиеся осколки челюстей, незаживающие свищи на шее и за ухом и в этот глаз, почти слепой, вложить все же выражение теплоты и заботы.
Через несколько лет тетка Мила мне сказала, что Алешка от отчаяния стрелялся. Зарядил ружье крупной дробью и... Вот эта медсестра, которая ухаживала за ним, Татьяна, она и стала позднее его женой. Я помню ее в белом свадебном платье. На свадьбе. И когда они впервые поцеловались как муж и жена, тетка Эмма, Алешкина мать, заплакала (деланно, чтоб было слышно, расплакалась в плечо дяде Боре) - так, как будто у нее отбирали что-то самое дорогое, как будто с ним не случилось этого. А она не любила его с младенчества, и как он рос, не любимый матерью, я не знаю, знаю только, что прикончить его у нее было немало способов. Но когда он избрал последний - на пути стала Татьяна. Конечно, она не очень была молода и не так уж красива, но добра, и мой старший брат, а он всегда был старший брат, видимо, не зря выбрал именно ее. Их любовь, должно быть, выросла из обоюдного стремления вырваться из одиночества, преодолеть кромешное отчаяние, мрак и смерть. И значит, это хорошая любовь, и зиждется она на совершенно других основаниях, которые были известны мне.
Ну а потом все стронулось, Наташка с Сергеем уехали, у всех пошла жизнь в полосочку - то, значит, черная полоса, то серая, - и так постепенно общая жизнь распалась. И только распавшись, она и пошла правильным чередом. Но это я сейчас понимаю. Жизнь перевернулась у всех. Дедушка с бабушкой умерли. Мы с Глашей затворились в дачном поселке под Москвой: она рисовала, я писал, жили мы там очень душевно, хоть и одиноко. А Алешка терпеливо превозмогал череду невзгод, которые шли одна за одной. Не мог найти себе работы, хотя закончил МАИ с отличием: раздробленное лицо и слепой глаз ему везде мешали устроиться, и он все горбатился на работах тяжелых и дешевых то был регулировщиком СО-СН на трассах, то грузчиком в кофейном магазине. Я пытался пристроить его рабочим в издательский дом "Коммерсантъ", где мне самому выпала редкая возможность поработать за хорошие деньги, и мы, короче, договорились там с одним начальником о собеседовании. Алешка пришел в костюме, волновался, потел, но его, может, опять из-за лица, не взяли. И мы только круто набрались в ирландской пивной под хорошую закуску, и я до сих пор рад, что не упустил этот шанс: попоил его пивом и угостил ужином в приличном заведении для иностранцев - он-то такого сроду не видал и уж тем более не мог себе позволить. Даже зайти. Пил водяру, закусывал колбасой. В последние разы, когда мы встречались, видно было, что он как-то истрепан и истерт жизнью и постепенно теряет следы той надежды, которая оживляла его когда-то. Никогда ему с работой не везло, и то же было накануне, когда какой-то старый друг пригласил его на крутую работу, а сам забухал и целый месяц не мог пробухаться, а бедный Лешка из последних нервов ждал, что ему скажут - "да" или "нет".
