Александр Неверов - Ташкент - город хлебный
- Посадите вот этого мальчишку к себе.
- Некуда, товарищ! С полным удовольствием...
А Симаков и сам нарочно притворился.
- Нельзя, товарищи, мне приказано посадить - начальник велит.
Мужики расступились.
Глядят на Мишку со всех сторон, глазами щупают.
- Что за человека к ним сажают - почет такой!
19.
Тронулись ночью.
Громко орал паровоз на под'емах, скоблился, пыхтел, а под гору падал стремительно, точно в пропасть огромную. Страшно качался вагон, готовый сорваться колесами с рельс, летели мешки со стенок, грохались сундучки, хлопали железные ставни в двух окнах, торопливо хватающих теплые звезды, на черном убегающем небе. Как лошади возились мужики в темноте, били по головам друг друга вытянутыми ногами, шарили мешки, перекидывали сумки.
- Чей сундук?
- Чья кружка подо мной?
- Это кто?
- А это кто?
- Куда тычешь в рыло?
Чиркали спички, выедая неровные пятна, лезли на глаза короткие обезображенные туловища, с двигающимися бородами, взвизгивали бабы.
Мишка лежал облегченный.
Успокоила его горячая пища, и хлеба за пазухой четыре куска.
Жалко бабушкину юбку, но мешки не такие, чтобы из-за них не дышать: малы и с заплатками. Если посчастливится в Ташкенте на работу поступить, мешки можно новые достать. Теперь он не маленький. А о юбке лучше не думать. Такая наука нашему брату - рот не разевай. Разве можно класть в одно место все вещи! Вот и ножик потому целый остался - на поясе был. Положи в мешок - тоже бы пропал.
Потрогал Мишка ножик складной, спрятал за пазуху. Брюхо ремнем стянул покрепче, потом передумал. Лучше на ремне, только бы веревочка не порвалась. Таких ножей теперь не найдешь:
- Бритва! Любую палку перережет.
Можно и пиджак на базар отнести. Берут бабьи юбки, возьмут и пиджак, кому надо. Унывать не стоит. Пиджак, ножик, ремень солдатский. Если нет там фабриков настоящих, и на картуз охотники будут. За пиджак, к примеру, два пуда, за картуз с ножом полпуда.
Прошло мимо Лопатино село, встала перед глазами изба голодная, а в избе голодной мать хворая лежит. Мишку с хлебом дожидается. Яшка воробьев на огороде разыскивает. Ни за что не догадается дугу под сараем поднять. Забыл Мишка положить ее на место, а Яшка не догадается... Любит до смерти палочки тесать - плотник самодельный. Учить бы хорошенько на мастерового, да где к такому году; еле-еле без ученья продержаться. Навалилась беда па мужиков - не стряхнешь. Если вернется Мишка из Ташкента - первым делом о посеве подумать надо. Можа, способья дадут к тому времени. Без своего загона опять придется по Ташкентам ездить, мученья сколько принимать.
Разложился Мишка мыслями хозяйскими в темном набитом вагоне, накидал в уме пудов с фунтами, про Сережку вспомнил.
- Плохой он был, слабосильный.
- А ты?
- Я маленько потверже.
В это время мужик какой-то дернул за ногу.
- Ты, мальчишка, куда едешь?..
Мишка не откликнулся.
Опять мужик за ногу дернул.
- Спишь, что ли?
Мишка притворился: пускай думают, что он спит. Можа, про него станут говорить: это интересно.
А мужик ругается другому мужику:
- Зачем мы посадили этого товарища? Выкинуть надо к чорту.
Другой мужик говорит:
- Выкинуть его нельзя: орта-чека посадила.
- А зачем нам орта-чека? Мы заняли вагон, мы должны и думать о нем. Хорошо настоящего человека посадить, тот заплатит, а с этого чего возьмешь?
Устроил Мишка ладонь трубкой, слушает.
- Неужто такое право имеют - из вагона выкинуть?
Опять сказал другой мужик первому мужику:
- Лучше не связываться с этим мальчишкой. Шут его знает, кто он такой! Можа, родственником приходится орта чека? Выкинь - попробуй, и не развяжешься потом.
Слушает Мишка в темноте, улыбается.
- Ага, боитесь маленько!
Спорят мужики, что им с Мишкой делать, а Мишка нарочно похрапывает, будто не слышит.
- Ругайтесь! Я теперь все ваши мысли знаю...
Опять другой мужик говорит первому мужику:
- Гнать мы его не будем. Вылезет он на двор завтра утром больше не пустим.
Мишка похрапывает.
- Думайте! Ни за что не слезу, два дня буду терпеть...
Через час и мужики потыкались головами друг на друга, угомонились.
Легла темнота непроницаемая в закупоренный вагон, перепутала руки-ноги. Перестали и бабы возиться, стиснутые мужиками.
Ползет по изволокам паровоз, на под'емах громко вскрикивает. То разбежится на несколько верст, то медленно-медленно покачивается, колесами постукивает, а под мирный стук колес вяжутся и рвутся засыпающие мысли у притворившегося Мишки.
- Еду, еду - раз!
- Ловко, ловко - два!
- Так-так-так! Так-так-так!
- Молодец, молодец!
- Ты приедешь, ты придешь!
- Раз, раз, раз!
- Не робей, не робей, не робей!
- Ремень-ножик! Ремень-ножик!
- Пуд-пуд-пуд!
20.
Оренбург.
Пасмурное утро.
Прохватывает ветерок.
Сидит Мишка в уголке, из вагона не выходит. Надо бы в город сбегать, на двор маленько сбегать - разговор ночной не пускает. Ладно, потерпеть можно.
Мужики разложились с жарниками около вагонов, ведра повесили. Кто жарит, кто парит - так и бьет капустой в нос. Бабы картошку чистят, мясо режут, огонь губами расдувают. Денежный народ собрался в Мишкином вагоне.
Принес мужик четыре дыни, начал сдачу пересчитывать. Увидал Мишку в углу - отвернулся. Другой мужик табаку мешок притащил: табак здорово по дороге идет. За каждую чашку - пятьсот, а киргизы ни черта не понимают. Шутя можно сорок тысяч нажить, и сам будешь бесплатно покуривать.
Еще двое самовар притащили, машинку для керосину - обед готовить, сапоги с наделанными головками, три топора.
Все утро бегали по оренбургским базарам, набили вагон сверху донизу: табаком листовым, табаком рассыпным, самоварами, ведрами, чугунами, топорами, пиджаками, ботинками, юбками - повернуться негде.
Еропка, мужик маленький, тоже из Бузулуцкого уезда, подцепил часы "американского" золота. Сказал кто-то - часы хорошо в Ташкенте берут - он и купил за двенадцать тысяч. Глядел-глядел на них - головку свернул. Стали часы - нейдут. И к правому уху, и к левому уху прикладывал их Еропка - нейдут. Пропали двенадцать тысяч - кобелю под хвост выбросил.
Или оттого, что часы нейдут, или еще какое горе ущемило Еропкино сердце - увидал он Мишку в вагоне, рассердился.
- Чей это мальчишка едет здесь?
И мужики словно сейчас только увидели Мишку.
- Кто его посадил к нам?
- Ты куда едешь товарищ?
Поглядел Мишка на мужиков, поправил старый отцовский картуз, говорит, как большой настоящий мужик.
- Еду я в Ташкент, дядя у меня комиссаром там.
- А сам откуда?
- Сам я дальний: Бузулуцкого уезда.
- Какой волости?
- Волость у нас Лопатинская.
- А как фамилия твоему дяде?
- Мишка глазом не моргнул.
Фамилья ему - не наша: мне - Додонов, ему - Митрофанов. Брат он приходится моей матери, коммунист.
Еропка, мужик маленький, сказал.
- Я сам Бузулуцкого уезда, двадцать верст от вашего села, а такой фамилии не слыхал: ты, наверно, врешь!
Мишка глазом не моргнул.
- Что мне врать! Справься в орта-чеке, там знают.
- Кого?
- Дядю Василья.
Еропка головой покачал.
- Что-то не верится мне. Который тебе год?
- Четырнадцатый.
Переглянулись мужики, обшарили Мишку глазами со всех сторон:
- Обманывает сукин сын!
Подошел Семен, красная борода, строго спросил:
- Деньги есть?
Мишка глазом не моргнул.
- Есть.
- Сколько?
- А у тебя сколько?
Все засмеялись от такой неожиданности.
- Ай-да, мальчишка! Не сказывай ему - в карман залезет...
Прохор косматый больше всех поверил в Мишкину силу. Подсел поближе, разговор хозяйский завел.
- Давно твой дядя в Ташкенте служит?
- Третий год.
- Там останешься или домой вернешься?
Мишка лениво плюнул мимо Прохоровой бороды.
- Увижу. Понравится - останусь, не понравится - домой поеду. Даст хлеба бесплатного дядя пудов двадцать, и хватит до нового нам.
- А семья большая у вас?
Понравилось Мишке мужиков обманывать - неопытные, каждому слову верят. Поправил старый отцовский картуз, начал рассказывать теплым, играющим голосом. Семья у них небольшая: мать и два брата. Отец в орта-чека служил полтора года - из коммунистов он. Ну, убили его белогвардейские буржуи, теперь им пенсию высылают за это. А который сажал Мишку на той станции, товарищ отцу приходится, самый главный начальник. И письмо от него везет Мишка тому самому дяде, который в Ташкенте комиссаром служит. А этот самый дядя тоже письмо прислал Мишкиной матери: пускай, говорит, приедет мальчишка ко мне, я его поставлю на хорошую должность и хлеба могу выслать без задержки. Два раза Лопатинские мужики ездили к нему. Даст им дядя бумагу казенную - никто не трогает. Которых остановят, у которых совсем отнимут, а они покажут бумагу с дядиной печатью - пальцем не имеют права тронуть.
