Петр Краснов - Цареубийцы
Барышни млели, ожидая, кого пригласит он кататься под вальс. Все знали, что никто не умеет так обольстительно кататься, выделывая круги.
Вера со страхом смотрела на своего кузена. Она последнее время совсем не переносила его. А тот точно и не замечал этого. Его ухаживания становились грубее и настойчивее. Вера не успела докатиться до павильона, как Афанасий нагнал ее.
– Здравствуйте, графиня… Вера, здравствуй… Графиня, мне все говорят, что мои губы созданы для поцелуев. А?.. Что?.. Правда?..
Графиня Лиля поймала его шутливый тон.
– Подумаешь!.. Все?.. Я не нахожу… Никто этого не находит, кроме разве вашей Мимишки. Идемте со мною, Афанасий Порфирьевич.
Удаляясь от Веры, Афанасий нарочно громко, обернувшись в сторону кузины, сказал:
– Ну что Мимишка?.. Мне нужно, чтобы другие это находили…
Оставшись одна, Вера легко и грациозно покатилась к краю пруда, подальше от трубачей и толпы катающихся. Тут вдруг увидала Суханова. Николай Евгеньевич катился ей навстречу не очень смело. В морской черной шинели и черной фуражке, нахлобученной на уши, он походил на профессора или пастора.
Вера с того дня, когда убился матрос и была премировка выездов у ее деда, не видела Суханова. Она обрадовалась ему. Он был из другого мира, из того, где не признавали красоты теперешней жизни и относились к ней критически, где мечтали создать иную, лучшую жизнь, где все получат жизненные блага поровну. Из той жизни, где готовили революцию…
– Идемте со мною, – дружески пригласила Вера Суханова, – я вам помогу.
В отдалении играла музыка. Сквозь дымку морозного тумана просвечивало оранжевое солнце, и через заиндевевшие ветви деревьев сада виднелись, как через затейливую тюлевую занавесь, строгие линии дворца, колонны, прямые окна и круглый павильон – затеи князя Таврического[23].
– Все-таки, Николай Евгеньевич, нельзя отрицать, что все это очень красиво, – сказала Вера. – Во всем этом есть гармония: в небе, солнце, туманной, морозной дымке, инее деревьев… Вот только люди… Вы не находите, Николай Евгеньевич, какие тут пустые и пошлые люди?..
– Люди, Вера Николаевна, везде одинаковы. Есть хорошие, есть и похуже. Нехорошо то, что вся эта гармония, вся эта красота, изящество доступны такому числу людей… Пускают по билетам… Сотни… Нет, даже и не сотни, но десятки из ста пятидесяти миллионов русского народа могут пользоваться этой красотою. О чем мечтали мы, «китоловы»?.. Всем, понимаете, всем дать счастье, радость жизни, сытость, образование… Не десятки, а сотни…
– Тысячи! – восторженно перебила Вера.
– Десятки тысяч русской молодежи не на пруду Таврического сада, а где-нибудь…
– На Ледовитом океане, – подсказала Вера.
– Пускай!.. На Белом море, на Финском заливе!.. Оркестры… Тысячи музыкантов и радостный народ, без различия званий и состояний…
– Ни званий, ни состояний тогда и не будет!..
– Конечно, не будет… Радостный народ, сбросив с себя бремя труда, вольный…
– Когда?.. Когда же это будет?
– Когда будет править не один человек, как стеною окруженный знатью, но весь народ… Когда будет народоправство!..
– Когда?.. Скажите, Николай Евгеньевич, когда это может быть?
– После революции.
Их обгонял, громыхая коньками, Афанасий. Он отыскал их и теперь, проносясь мимо, схватил Суханова за рукав шинели так, что тот чуть не упал, и крикнул молодецким, разбойничьим окриком:
– Флот, идем водку пить!.. Вр-р-ремя!.. – И помчался дальше.
– Николай Евгеньевич, я пойду домой. Проводите меня. Я боюсь Афанасия. Он мне противен. И потом, мне так хочется еще и еще говорить с вами о том, что будет, когда настанет прекрасное время революции. Ждите меня у выхода на Шпалерную, я пойду скажу графине, что иду домой.
IX
Они шли по тихой и пустынной Захарьевской. Сзади остались красота заиндевевшего сада, звуки труб и молодцеватые окрики Афанасия. Они шли медленно, опустив головы. Желтый песок хрустел на панелях под их ногами. Позванивали коньки на ремнях в руках.
– Скажите, Николай Евгеньевич, почему-нибудь да уходят от нас, из нашего кружка такие люди, как князья Кропоткины, оба брата, как граф Лев Николаевич Толстой, яснополянский философ, как опустившийся, но почему-то милый князь Болотнев?.. Значит, им душно, как и мне. Почему-нибудь ушла, и с таким скандалом, Соня Перовская.
– Вы знали Софью Львовну?
– Я была девочкой… Двенадцати – пятнадцати лет, когда Соня уже выезжала в свет… Я видела ее на тех вечерах, куда и детей приглашали. Она очень недолго выезжала. Потом исчезла с нашего горизонта. Я слышала, что она ушла из дому. Будто отец отказался от нее и только мать тайно с нею виделась. Но подробно я ничего про нее не знаю.
– Она пошла служить народу.
– Что это значит?.. Как служить? Я не понимаю. Объясните.
– Она помогает страждущим, обиженным, невинно наказанным. Она учит народ грамоте.
– Как же она это делает?
– Она собирает среди знакомых посылки для тюремных узников и носит их в места заключений. Она – Перовская – ее имя все знают… По отцу, по дяде… Она проникала в самые глухие казематы Петропавловской крепости и передавала одиночно заключенным табак и книги. Потом она поехала в деревню. Жила в избе, как простая крестьянка, учила детишек грамоте, работала фельдшерицей. Прививала оспу детям…
Вера вздохнула.
– Как это хорошо, – тихо сказала она. – Продолжайте. Это так интересно.
– Вы знаете – Перовская способна на героические подвиги. Вот теперь, совсем недавно, она узнала, что жандармы повезут кого-то в ссылку. Она решила освободить несчастного и дать ему возможность бежать за границу. Она собрала деньги, подготовила трех сочувствующих ей молодых людей помочь. Один из ее товарищей переоделся в офицерскую форму. Они взяли телегу и поехали по тому тракту, по которому должны были везти арестанта. Когда увидели они бричку с жандармами, выскочили из телеги, и тот, кто был одет офицером, стал поперек дороги и крикнул: «Стой!» Ямщик остановил тройку. «Куда едешь?.. Кого везешь?» Жандарм взял под козырек и ответил: «Еду с арестантом по приказанию начальства в Новосибирск». Тут другой товарищ выстрелил в жандарма, но промахнулся. «Что это?.. Что тут такое!» – растерянно крикнул жандарм. В него выстрелили еще раз, и он свалился внутрь брички. Тройка помчалась.
– Боже мой… Значит, они не освободили арестанта…
– Нет… Не удалось… Но как была взбешена, как бранилась тогда Софья Львовна! Она кричала: «Позорная и постыдная неудача для революции!.. Давать промах, стреляя в двух шагах!.. Я не промахнулась бы!.. Шляпы, а не мужчины!.. Надо гнаться дальше, а они попрятались в кусты… Бежали!.. Проворонили!.. Сколько товарищеских денег потратили зря!..» Мне говорили – она была страшна в эти минуты гнева.
– Да-а…
– Перовскую арестовали. Она попала в процесс 193-х, была судима и оправдана… Дед – министр народного просвещения, отец был петербургским генерал-губернатором, дядя покорял и обустраивал Среднюю Азию.
– Я знаю… Я слышала это…
– Как было осудить ее? С нею считались… Она вошла в кружок Чайковского[24], стала вести пропаганду среди рабочих, попалась, была арестована, но обманула полицию и бежала.
– Да… Это я понимаю. Она работает! А мы?.. Танцуем!.. Мечтаем выйти замуж, на коньках катаемся!.. Сплетничаем… Где же Соня теперь?..
– Под большим секретом. Ну да вы сами понимаете. Она здесь!..
– Как?.. В Петербурге?..
– Да. Она живет под именем Марины Семеновны Сухоруковой.
– Вы видитесь с нею?
– Да.
– Скажите ей про меня… Все, все скажите… И про матроса. Скажите, как я ее понимаю, как сочувствую ей. Как хотела бы помогать ей в работе. Если можно… Может, она и меня научит, как нужно делать добро, работать для народа.
– Хорошо… Я ей скажу. Вы знаете – она совсем необычная, особенная, чудная девушка.
– Так непременно устройте, чтобы мне с нею повидаться, – волнуясь, повторила Вера, останавливаясь у подъезда своего дома. – Мне так хочется научиться служить своему ближнему, работать, чтобы не быть кисейной барышней.
– Есть… Постараюсь, – сказал, вытягиваясь и прикладывая руку к козырьку фуражки, Суханов.
Вера открыла тяжелую стеклянную дверь. С лестницы пахнуло теплом и уютом. Суханов увидел мрамор ступеней, красный ковер, пальмы, мраморную статую, вздохнул и направился, позванивая коньками, к Литейному.
Х
Девятнадцатого ноября 1876 года в третьем часу дня великий князь Николай Николаевич старший вошел в рабочий кабинет императора Александра II. В низком и глубоком покое было темно, и на письменном столе, за которым сидел государь, горели две свечи. Государь встал навстречу брату.
– Готов? – сказал. – Дай я благословлю тебя.
Государь благословил и обнял великого князя. Они стояли друг против друга, серьезные и задумчивые. Оба знали, что такое война. Оба изучали военное дело. Они сознавали ответственность минуты. Еще никто, кроме них, не знал, что вопрос о войне решен, что то, что сейчас делают, – уже объявление войны в их сердцах. Сосредоточить армию подле Кишинева, послать своего брата командовать ею – решиться на все это государю было очень тяжело.
