Иван Тургенев - Часы
Он вошел в комнату.
- Во Францию ступай, кто хочет бунтовать да беспутничать! А ты как смела сюда пожаловать?-обратился он к Раисе, которая, тихонько приподнявшись и повернувшись к нему лицом, видимо заробела, но продолжала улыбаться какой-то ласковой и блаженной улыбкой.-Дочь моего заклятого врага! Как ты дерзнула! Еще обниматься вздумала! Вон сейчас! а не то...
- Дядюшка,-промолвил Давыд и сел в постели.-Не оскорбляйте Раисы. Она уйдет... только вы не оскорбляйте ее.
- А ты что мне за уставщик? Я ее не оскорбляю, не ос... кор... бляю! а просто гоню ее. Я тебя еще самого к ответу потяну. Чужую собственность затратил, на жизнь свою посягнул, в убытки ввел.
- В какие убытки? - перебил Давыд.
- В какие? Платье испортил-это ты за ничто считаешь? Да на водку я дал людям, которые тебя принесли! Всю семью перепугал да еще фордыбачится? А коли сия девица, забыв стыд и самую честь...
Давыд рванулся с постели.
- Не оскорбляйте ее, говорят вам!
- Молчи!
- Не смейте...
- Молчи!
- Не смейте позорить мою невесту,-закричал Давыд во всю голову,- мою будущую жену!
- Невесту! - повторил отец и выпучил глаза.- Невесту!-Жену! Хо, хо, хо!.. (Ха, ха, ха,-отозвалась за дверью тетка.) Да тебе сколько лет-то? Без году неделю на свете живет, молоко на губах не обсохло, недоросль! И жениться собирается! Да я!.. да ты...
- Пустите, пустите меня,-шепнула Раиса и направилась к двери. Она совсем помертвела.
- Я не у вас позволения буду просить,-продолжал кричать Давыд, опираясь кулаками на край постели,-а у моего родного отца, который не сегодня-завтра сюда приехать должен! Он мне указ, а не вы; а что касается до моих лет, то нам с Раисой не к спеху... подождем, что вы там ни толкуйте...
- Эй, Давыдка, опомнись! - перебил отец,- посмотри на себя: ты растерзанный весь... Приличие 'всякое потерял! Давыд захватил рукою на груди рубашку.
- Что вы ни толкуйте,- повторил он.
- Да зажми же ему рот, Порфирий Петрович, зажми ему рот,-запищала тетка из-за двери,-а эту потаскушку, эту 'негодницу... эту...
Но, знать, нечто необыкновенное пресекло в этот миг красноречие моей тетки: голос ее порвался вдруг, и на место его послышался другой, старчески сиплый и хилый...
- Брат,-произнес этот слабый голос.-Христианская душа!
XXIII
Мы все обернулись... Перед нами, в том же костюме, в каком я его недавно видел, как привидение, худой, жалкий, дикий, стоял Латкин.
- А бог! - произнес он как-то по-детски, поднимая кверху дрожащий изогнутый палец и бессильным взглядом ос
матривая отца.-Бог покарал! а я за Ва... за Ра... да, да, за Раисочкой пришел! Мне... чу! мне что? Скоро в землю-и как это бишь? Одна палочка, другая... перекладинка-вот что мне... нужно... А ты, брат, бриллиантщик... Смотри." ведь и я человек!
Раиса молча перешла через комнату и, взяв Латкина под руку, застегнула ему камзол.
- Пойдем, Васильевна,-заговорил он,-тутотка все святые; к ним не ходи. И тот, что вон там в футляре ле" жит,-он указал на Давыда,-тоже святой. А мы, брат, с тобою грешные. Ну, чу... простите, господа, старичка с пер" чиком! Вместе крали!-закричал он вдруг,-вместе крали!! вместе крали!-повторил он с явным наслаждением: язык наконец послушался его.
Мы все в комнате молчали.
- А где у вас... икона тут?-спросил он, закидывая голову и подкатывая глаза,- почиститься надо.
Он стал молиться на один из углов, умиленно крестясь, по нескольку раз сряду стуча пальцами то по одному плечу, то по другому и торопливо повторяя: "Помилуй мя, го... мя го... мя го!.." Отец мой, который все время не сводил глаз с Латкина и слова не промолвил, вдруг встрепенулся, стал с ним рядом и тоже начал креститься. Потом он обернулся к нему, поклонился низко-низко, так что одной рукой достал до полу и, проговорив: "Прости меня и ты, Мартиньян Гав-рилыч", поцеловал его в плечо. Латкин ему в ответ чмокнул губами в воздухе и заморгал глазами: едва ли он хорошенько понимал, что он такое делает. Потом отец мой обратился ко всем находившимся в комнате, к Давыду, к Раисе, ко мне.
- Делайте что хотите, поступайте как знаете,- промолвил он грустным и тихим голосом - и удалился.
Тетка подъехала было к нему, но он окрикнул ее резко и сурово. Он был потрясен.
- Мя го... мя го... помилуй! - повторял Латкин.- Я человек!
- Прощай, Да-выдушко,- сказала Раиса и вместе со стариком тоже вышла из комнаты.
- Завтра у вас буду,-крикнул ей вслед Давыд и, по" вернувшись лицом к стене, прошептал:-Устал я очень; теперь соснуть бы не худо,- и затих.
Я долго не выходил из нашей комнаты. Я прятался. Я не мог забыть, чем отец мне погрозил. Но мои опасения оказались напрасны. Он встретил меня - и хоть бы слово проронил. Ему самому, казалось, было неловко. Впрочем, ночь скоро наступила-и все успокоилось в доме.
XXIV
На следующее утро Давыд встал как ни в чем не бывало, а неделю спустя в один и тот же день совершились два важных события: утром старик Латкин умер, а к вечеру приехал в Рязань дядя Егор, Давыдов отец. Не 'прислав предварительного письма, 'никого не предупредив, свалился он как снег на голову. Отец мой переполошился чрезвычайно и не знал, чем угостить, куда посадить дорогого гостя, метался, как угорелый, суетился, как виноватый; но дядю, казалось, не слишком трогало хлопотливое усердие брата; он то и дело повторял: "К чему это?" да: "Не надо мне 'ничего". С теткой он обошелся еще холодней; впрочем, и она не больно его жаловала. В глазах ее он был безбожииком, еретиком, воль-терианцем... (он действительно выучился французскому языку, чтобы читать в подлиннике Вольтера). Я нашел дядю Егора таким, каким описывал мне его Давыд. Это был крупный, тяжелый мужчина с широким рябым лицом, важный и серьезный. Он постоянно носил шляпу с плюмажем, манжеты, жабо и табачного цвета камзол с стальною шпагою на бедре. Давыд обрадовался ему несказанно-даже просветлел и похорошел лицом, и глаза стали у него другие-веселые, быстрые и блестящие; но он всячески старался умерить свою радость и не высказывать ее словами: он боялся смалодушничать. В 'первую же ночь после приезда дяди Егора они оба-отец и сын-заперлись в отведенной ему комнате и долго беседовали вполголоса; на другое утро я заметил, что дядя как-то особенно ласково и доверчиво посматривал на своего сына: очень он им казался доволен. Давыл повел его на панихиду к Латкиным; я тоже пошел туда:
отец мне не препятствовал, но сам остался дома. Раиса поразила меня своим спокойствием: побледнела она и похудела очень, но слез она не проливала и говорила и держалась очень просто; и со всем тем, странно сказать, я в ней находил 'некоторую величавость: невольную величавость горя, которое само себя забывает! Дядя Егор тут же, на паперти, познакомился с нею; по тому, как он с ней обращался, видно было, что Давыд ему уже говорил о ней. Она ему понравилась не хуже собственного сына: я это мог прочесть в Давыдовых глазах, когда он глядел на них обоих. Помню, как они заблистали, когда его отец сказал при нем, говоря о ней:
"Умница, хозяйка будет". В доме Латкиных мне рассказывали, что старик тихо погас, как догоревшая свечка, и пока не лишился сил и сознания, все гладил свою дочь по волосам и что-то приговаривал 'невнятное, но не печальное, и все улыбался. На похороны, в церковь и на кладбище мой отец пошел и очень усердно молился; даже Транквиллитатин пел на клиросе. Перед могилой Раиса вдруг зарыдала и упала
лицом на землю; однако скоро оправилась. Сестричка ее, глухонемая, озирала всех и все большими светлыми и немного дикими глазами; от времени до времени она жалась к Раисе, но испуга в ней не замечалось. На другой же день после похорон дядя Егор, который, по всему было видно, приехал из Сибири не с пустыми руками (деньги на похороны дал он и Давыдова спасителя наградил щедро), но который о своем тамошнем житье-'бытье ничего не рассказывал и никаких своих планов на будущее не сообщал,-дядя Егор внезапно объявил моему отцу, чю не намерен остаться в Рязани, а уезжает в Москву вместе с сыном. Мой отец, приличия ради, выказал сожаление и даже попытался-очень, правда, слабо - изменить дядино решение; но в глубине дуч ши своей он, я полагаю, очень ему обрадовался.
Присутствие брата, с которым у него было слишком "мало общего, который не удостоил его даже упрека, который да" же не пренебрегал, а просто брезгал им,-угнетало его... да и расстаться с Давыдом не составляло для него особенного горя. Меня, разумеется, разлука эта уничтожила; я словно осиротел на первых порах и потерял всякую опору в жизни и всякую охоту к ней.
Так-таки дядя уехал и увез с собою не только Давыда, но, к великому изумлению и даже негодованию всей нашей улицы, и Раису, и ее сестричку... Узнав о таковом его поступке, тетка немедленно назвала его туркой и называла его туркой до самого конца своей жизни.
А я остался один, один... Но дело не обо мне,
ххт
Вот и конец моей истории с часами. Что еще сказать вам? Пять лет спустя Давыд женился на своей Черногубке, а в 1812 году, в чине артиллерийского поручика, погиб славной смертью в день Бородинской битвы, защищая Шевардинский редут.
