Я Горбов - Все отношения
- Я знаю, что все кончено, - шептала она, сквозь слезы. - Единственный подарок, который я могла тебе сделать, у меня вырвали из рук!..
Присев рядом с ней, я тихонько гладил ее волосы, нежно целовал мокрые щеки и повторял:
- Мари, милая Мари, милая моя Мари...
- Мне кажется, - промолвила она, еле слышно, - что если так вышло, то это плохой признак, что это навлечет на нас несчастье...
Как опровергнуть, как разрушить такое расположение мыслей? Не споря же, не выдвигая цепь логических доказательств?
- Я знаю, что я суеверна, - продолжала она, - и знаю, что это глупо. Но это так, и себя переменить я не могу.
- Не плачь, не плачь, моя Мари милая, ведь ты моя, и будешь еще больше моей, будешь совсем моей. С тобой мне будет хорошо не только в какой угодно квартире, но и в пещере, в лесу, в пустыне... Ничего от тебя, кроме тебя самой, не хочу.
Но она не слышала. Она точно к чему-то присматривалась, точно что-то видела.
- Анжель, - прошептала она, закрывая лицо руками. И напрасными были мои повторные утешения.
- Нам надо разойтись, пока еще не поздно, пока еще ничего не было, бормотала она.
Я ответил:
- Я тебя люблю. Очень. Я не могу без тебя жить. Все остальное не считается.
- Ты найдешь другую.
- Мне никого кроме тебя не надо. И тебе тоже только я нужен. Не плачь, успокойся. Все будет хорошо. Я все устрою. У меня права. Я решаю.
Было ли, на этот раз, в моем голосе что-нибудь достаточно уверенное, требовательное? Или просто она выплакала свои слезы? Так или иначе она стала успокаиваться. Оставшись близ нее теперь в молчании, прислушиваясь к ее делавшемуся мерным дыханию, я понял, что она уснула, и накрыв ее пледом, тихонько вышел.
11.
Зоя, появилась в бюро на следующий же день вечером, когда я собирался уходить. Стандардистка мне позже рассказала, что {38} пришедшая почти в шесть Зоя так настаивала, что пришлось уступить. Когда я вышел в приемную, Зоя стояла около двери, с палкой в руках.
- Я принесла набросок, - сказала она, не здороваясь.
- Но вы же сами говорили, что вам нужно два-три дня.
- Этот мне удался сразу. Я нахожу его настолько хорошим, что решила с вами посоветоваться. Если вы одобрите, я завтра отделаю, и послезавтра утром сдам.
Она вынула из папки рисунок. Должен признать, что он мне и не понравился, и не не понравился: он меня поразил. Он мгновенно вызвал во мне ряд мыслей, прямого отношения к коммерческой сторона дела не имевших.
Из-за замысловатых букв, в духе славянской вязи, и из-за не то куполов церквей, или крыш погод, прямо мне в зрачки смотрели два глаза Аллота. И так искусно были они переданы, что непосвященный их сразу не отличил бы, а может и вообще не отличил бы. Но мне-то они были видны! И тотчас я подумал, что согласись я на эту декорацию упаковки, глаза Аллота окажутся в магазинах, где продается мой шоколад, и оттуда проникнут в комнаты, спальни, детские, чтобы следить за тем, как его едят дети, женщины, девушки. Соглядатаем я пошлю в эти детские и спальни Леонарда Аллота! Ему поручу наблюдать за последствиями покупки моего производства! Окажется ли он, таким путем, сопричастным моему предприятию, подпаду ли я сам под его влияние? Надо ли стараться этого избежать, или надо это поощрить?
Кроме впечатления, произведенного рисунком, был еще вопрос о том, почему Зоя выбрала этот сюжет? Чтобы хоть приблизительно понять в чем дело, я прибег к хитрости.
- Глаза я вижу, - сказал я, - но кроме глаз у Аллота есть еще и улыбочка, которой вы, рисовальщица, не могли не заметить.
Зоя молча отступила на несколько шагов и снова предъявила набросок, перевернув его на сто восемьдесят градусов. Из-за куполов и погод, на этот раз опершихся крестами и крышами на небо, это самое небо, которое только что было над ними и по которому плыли легонькие розоватые и голубоватые облака, обратилось в отвратительно улыбавшийся рот.
Теперь мысли о том, что Аллот будет сопровождать мой шоколад в столовые и детские отпали. Главным стал вопрос: зачем Зов понадобилось сделать такой рисунок?
Подумав об этом я упрекнул себя, что забираюсь слишком далеко. Я ведь был всего шоколадным фабрикантом и этим только и определялись мои отношения с рисовальщицей, представившей проект упаковки. А так как набросок был оригинальным и краски удачными, то я склонялся к положительному заключению. Я посмотрел на Зою, на этот раз одетую в узкое, черное пальто, отлично позволявшее судить об ее прекрасном телосложении, на ее круглые, розовые щеки, на большой рот, на великолепные кудри и на скорей темные глаза, в которых {39} дрожало ожидание, и не обнаружил в этом облике никакого намека на заранее обдуманное, каверзное намерение.
- Вы давно знаете Аллота? - спросил я.
-Да.
О том, какими они связаны отношениями, я осведомиться не посмел. Мне показалось, правда, с самого начала, что они должны быть любовниками несмотря на бросавшуюся в глаза разницу в возрасте. Но я допускал, что он может просто интересоваться ее судьбой в силу какой-нибудь личной причины: заботиться о ней, как о дочери умершего друга, или что-нибудь в этом роде.
- Почему вас поразили его глаза?
- Как же не поразиться, - усмехнулась Зоя. - Таких глаз я никогда ни у кого не видала. Вы сами, наверно, заметили, что у него нет зрачков, или что зрачки его так смутно очерчены, и такого сходного с роговицей цвета, что их как будто нет.
- А улыбка?
- Улыбка Аллота? Он так улыбается, будто знает, что другие думают, и успокаивает: не тревожьтесь, я ничего никому не скажу. Я все время рассматриваю его улыбку, и все еще не разгадала совсем точно, от какой складки, или тени, она зависит. То, что здесь (она указала на свой рисунок) только частично ее воспроизводит. Всего я не уловила, или еще не уловила.
- Он ваш родственник?
- О нет! - воскликнула она.
Я помолчал и произнес:
- Хорошо. Кончайте ваш рисунок и приходите завтра утром, ровно в девять. Я дам окончательный ответ. Если не возьму, то возмещу расходы и оплачу затраченное время. Но думается, я возьму. До свидания.
Даже не поклонившись, Зоя повернулась и вышла. Я заметил, что у нее очень красивые икры, и что походка ее до чувственности упруга.
Когда она вернулась на следующее утро, у меня, как раз, был один из наших провинциальных представителей, с которым мы начинали обсуждение вопроса о расширении сбыта в деревнях. Для этого надо было наладить связь с местными коммивояжерами. Мы только обменялись двумя-тремя фразами как мне доложили о приходе Зои.
- Вот, - сказал я, - удобный случай оценить новую упаковку. Войдя, Зоя остановилась, точно ее что-то удивило.
- Я думала вы будете один, - проговорила она, покраснев.
- Не бойтесь, не бойтесь, входите, - вмешался мой помощник, - мы вас не съедим.
Зоя вынула из папки рисунок и поставила его на полку.
- Это очень хорошо, - сказал мой помощник, через минуту размышления.
- А вы что думаете? - спросил я у агента.
- Не знаю, - ответил тот, - для провинции это кажется {40} слишком сложным. Погоды, церкви, кресты... В провинции это меньше привлекает...
- Но вам надобно помнить, - вставил помощник, - что сам шоколад не будет завернут. Вот его упаковка.
Он протянул представителю род прозрачного футляра.
- Плитки будут в таких футлярах. Картинки будут вложены.
- Может лучше разные картинки? - отнесся представитель.
- Мы всегда снабжали каждый новый сорт особой декораций. Эта упаковка оригинальна. За прозрачной оболочкой, и вот такая картинка!
- Провинция не очень падка на новости, - продолжал спорить представитель. - провинция рутинна.
- Футляр мы сохраним во всяком случае, - вмешался я. - Но что вы думаете насчет картинки?
Начался оживленный обмен мнениями, во время которого я несколько раз взглянул на Зою. "Мне рисунок нравится", - говорил помощник, - "для провинции слишком сложно, - твердил представитель, - ив деревнях успеха не будет". - Я вмешался:
- Мы предназначаем этот шоколад, горький и мягкий, знатокам. И прежде всего, постараемся наладить сбыт здесь. Что мы решаем насчет рисунка?
- Повторяю, что мне очень нравится, - произнес мой помощник. - Ново и, почему-то, возбуждает любопытство. Совсем не похоже на обычные рисунки.
- Так как я того же мнения, - сказал я, - то мы в большинстве. И мне было приятно видеть, как, в ответ на эту фразу, Зоя вскинула на меня благодарные глаза. Я вызвал кассира, распорядился насчет уплаты. Когда все вышли, со стоявшего на полке рисунка глаза Аллота, которых, думается, ни директор ни представитель не разгадали, и гаденькая улыбочка опрокинутого рта твердили мне о чем-то, чему я не находил названия, и что на минуту-другую помешало мне погрузиться в чтение корреспонденции.
12.
Через несколько дней, придя в бюро, я нашел среди множества деловых писем одно на деловое не похожее, и, разумеется, распечатал его в первую очередь. Оно было от Аллота. Начиналось претенциозным обращением: Реверендиссимус Доминус! и подписи предшествовала длинная и вычурная фраза, в которой говорилось о "преданном приветствии", вытекавшем из особого совпадения "душевных ячеек автора сего послания с душевными ячейками адресата".
