Юрий Герман - Один год
Иван Михайлович ответил не сразу. Ему было стыдно жаловаться на свои недомогания, но Дзержинский спрашивал строго, и Лапшину пришлось сознаться, что чувствует он себя день ото дня хуже, есть ничего не хочется, по ночам потеет.
- И вот эдакий кашель? Да? Мухи перед глазами летают? Слабость? Одышка? Не туберкулез ли? Вы знаете, что такое туберкулез?
- Грудная болезнь, Феликс Эдмундович?
- Грудная болезнь, - не торопясь, грустно повторил Дзержинский. Грудная... Послушайте, а какое у вас образование?
- Три класса церковно-приходского...
- А потом?
Лапшин молчал.
- Так, так... церковно-приходского... Сами сейчас хоть немного занимаетесь?
- Не занимаюсь, - едва слышно ответил Лапшин. - Некогда, Феликс Эдмундович. Газеты вот - это, конечно, читаю. В двадцатом, когда ранили меня, отдыхал в госпитале, тогда "Коммунистический манифест" проработал, еще песенник прочитал.
- Ну а "Мертвые души" вы, например, читали?
- Не читал.
- Прочтите.
И с коротким вздохом Феликс Эдмундович прибавил:
- Есть много прекрасных книг на свете, товарищ Лапшин. Великолепных. А "Мертвые души" - прочитайте.
Это название он тогда запомнил. И когда его выслушивали и выстукивали врачи в санчасти на Лубянке, и когда ехал он в поезде и выходил прогуляться по тихим южным перрончикам, где шелестели акации, и на линейке, которая везла его в санаторий (тогда здесь и помину не было об автобусах), - он часто шепотком повторял про себя: "Мертвые души"...
В первый же день санаторного жилья он пошел в библиотеку и строгим голосом спросил:
- Есть у вас книга "Мертвые души"?
- Гоголь? Есть, - ответила старенькая библиотекарша.
- Не гоголь, а "Мертвые души"! - еще строже произнес Иван Михайлович. Ясно же говорю - "Мертвые души".
Библиотекарша вздохнула. Маленькая, вся пыльная, с седыми букольками возле сморщенного личика, с недобрыми глазками, она выбрала книгу погрязнее и протянула ее через барьер Лапшину.
- И это - читатель! - патетически сказала она своей помощнице, внучке князя Абомелик-Лазарева, ловко скрывшей свое происхождение. Внучка ответила из-за книжного стеллажа:
- Право, мадам, я думала, что расхохочусь. Я ведь ужасно смешлива.
А Иван Михайлович качался в гамаке и читал. Он читал весь день и половину ночи в палате, читал за завтраком, читал, ожидая приема врача. Еще никогда в жизни он не был так счастлив. И, дочитав, он все никак не мог расстаться с истрепанным, засаленным томом, все подходил то к одному отдыхающему, то к другому и говорил сконфуженным, умиленным басом:
- Манилов, а? Это же надо себе представить...
Или:
- А повар наш в санатории - вылитый Плюшкин...
Отдыхающие недоумевали, пожимали плечами. Всем здесь было более или менее хорошо известно, что такое маниловщина, каковы бывают Плюшкины, что представляют собою Собакевичи. В неделю Лапшин прочитал всего Гоголя и особо предисловие к первому тому. Там, в не очень понятной статье были поименованы русские классики. За них и принялся Иван Михайлович. И читал еще одиннадцать дней, покуда его не выследил главный врач санатория - весь заросший колючей бородой, маленький, сутуловатый, кривоногий Сергей Константинович.
- Э-э, батенька! - взвизгнул он за спиной Лапшина и выхватил из его рук тургеневские "Записки охотника". - Вот где вы скрываетесь, вот почему вы никак в себя прийти не можете. Отправляйтесь за мной, будем беседовать...
В своем кабинетике доктор предложил Лапшину стул, сам сел на диванчик, подумал и, заложив ногу за ногу, начал допрос. В открытое окно не доносилось ни звука, был "мертвый час", санаторий спал.
- И не милорда глупого, Белинского и Гоголя с базара понесет! неожиданно сказал доктор, выслушав Лапшина. - Вот случилось. И как это ни смешно, я дожил и вижу оное своими глазами...
Иван Михайлович ничего не понял. Только через много лет, читая Некрасова, он чуть не подпрыгнул, наткнувшись на эту строчку.
- Понес мужик - произошло! - опять непонятно сказал доктор. - Ну и тем не менее надо мужику нынче лечиться, отдыхать и приводить свой организм в порядок. Ибо...
Тут доктор поднял палец:
- Ибо - дабы выдержать все, что ожидает наше молодое государство - наше государство рабочих и крестьян, - надо им, то есть сознательным и рабочим и крестьянам, быть здоровенькими. Понимаете, молодой человек, надо быть здоровенькими. Идите, ваша книга мною пока арестована, а в библиотеку я отдам соответствующее распоряжение. Идите и занимайтесь только вашим здоровьем. Необъятное же авось обнимете со временем. Большевики поразительный народище. Им это удается. Заметьте, никому другому в истории человечества, а им - вполне...
Распоряжение в библиотеку действительно было отдано. Иван Михайлович туда больше не ходил. Но съездил на линейке в город и, потратив все деньги, которые были при нем, купил все, что отыскал в бедном книжном магазинчике: тут оказался и Шпильгаген, и Гауптман, и Фет-Шеншин, и Шиллер, и также некто Игорь Северянин. Сергей Константинович поджидал Лапшина у двери в вестибюль санатория.
- Купили! - радостно сказал он. - Целый тюк. Нет, батенька, так не пойдет...
Тюк целиком был арестован до отъезда. А некто Игорь Северянин так и остался у доктора. Прощаясь, Сергей Константинович сказал твердо:
- Вот вам в обмен - поручик Михайло Лермонтов писал. Тут есть "Выхожу один я на дорогу..." Горячо рекомендую. А гений Игорь Северянин - это когда на кисленькое потянет или репейного маслица захочется - с купцами такое, с миллионщиками, в старопрежнее время бывало. Так-то, Ваня, товарищ Лапшин. Поезжайте с миром, чахотки у вас, слава создателю, нет, поживете еще годочков полсотни...
Попытался разгладить рукой свою ежеобразную бороду, кивнул и ушел в свой кабинет...
А Иван Михайлович, еще сидя на линейке, прочитал "Выхожу один я на дорогу..."
- Знаете это стихотворение? - спросил Лапшин.
- Знаем! - тихо ответила беленькая девочка.
- А я вот в первый раз его взрослым прочитал, - произнес Лапшин. - И не было бы революции, может так и по нынешний день не узнал бы про Лермонтова. Вопросы имеются?
Вопросов не имелось. Ребята сидели тихие, думали. Марья Семеновна заговорила размягченным голосом:
- Надеюсь, вам понятно, что товарищ рассказал вам о том, в каких жутких условиях находилось юношество при царизме и в каких прекрасных условиях находитесь вы...
Она еще долго, скучно и тягуче разъясняла девочкам и мальчикам все то, что рассказал им Лапшин, потом повернулась к нему и предложила:
- Давайте же поблагодарим товарища из милиции за очень теплую, дружескую, глубокую беседу...
Провожали Ивана Михайловича Бориска и Леонид вдвоем. Они все-таки надеялись, что он расскажет им какую-нибудь жуткую драму или в крайнем случае разъяснит, как поступают в институт сыщиков. Но он ничего не рассказал и ничего не разъяснил.
- Наведывайтесь к нам во Дворец! - пригласил на прощание Леонид. Запросто приходите, к нам некоторые взрослые часто заходят...
"К нам во Дворец! - опять про себя повторил Лапшин. - Слышали что-нибудь подобное? Запросто во дворец!"
Он усмехнулся, поворачивая на Невский, но вдруг нечто новое привлекло его внимание, и он тотчас же забыл и про пионеров, и про Дворец, и про то, как в далекие годы читал Гоголя.
Некоторое время он даже сам не мог понять, что заставило его сосредоточиться: женщина с муфтой или ее спутник в боярской шапке, высокий, чернобородый? Старуха с кульком, опасливо шагающая по скользкому тротуару? Военный с мальчиком?
Лапшин еще огляделся - быстро, коротко, тревожно, вбирая в себя эту вечернюю, бодро морозную, сверкающую огнями улицу рано наступившей зимы. Что же? Кто ему тут нужен?
И почувствовал: вот тот парень в кокетливо надетом вязаном колпаке, позванивающий коньками, вот тот светлокудрый юноша в длинном свитере, конькобежец со слишком чистым, чересчур открытым взглядом девичьи синих глаз.
Почему ему кажется знакомым весь этот облик, эти широкие, но устало-покатые плечи, этот легкий, размашистый, но не очень ровный шаг, эта поступь, это лениво-равнодушное и в то же время пристальное разглядывание женских лиц...
Невзоров, конечно же это он.
Нет, не он!
Лапшин ускорил шаг, обогнал юношу с коньками, резко повернулся и увидел искреннее изумление в больших, широко открытых, слишком чистых глазах. Не Невзоров, но из этих мальчиков. Не тот, который заступился за девушку в этой истории со Жмакиным, но из тех хороших мальчиков, которые всегда заступаются, в то время как плохие мальчики, вроде Жмакина, - всегда плохие.
- Извините! - сказал Лапшин, слегка дотронувшись рукой в перчатке до коньков юноши.
- Пожалуйста! - ответил недоуменно юноша, похожий на Невзорова.
"Ах ты, Жмакин, Жмакин! - подумал Лапшин. - Ах ты, Жмакин!"
Нет, это вовсе не был Невзоров. Возможно, что великолепный парень тренированный спортсмен, нежный сын, добрый брат и так далее, букет моей бабушки. И все-таки Лапшин думал о Жмакине. О его жестких глазах, отрывистой речи, о том, что у Жмакина нет такого цветастого колпака и добротного свитера, нет и давно не было семьи, товарищей, отца, который бы громко обиделся за своего положительного сына. И коньков у Жмакина тоже, наверное, не было...
