Николай Наседкин - Самоубийство Достоевского (Тема суицида в жизни и творчестве)
Но и этого мало. Можно даже ребёнку привыкнуть в какой-то мере к чужим увечьям, крови, обычным смертям, составляющим больничную атмосферу, но случилось происшествие, которое так потрясло маленького Фёдора, что он на склоне жизни будет его с содроганием вспоминать. Незадолго до своей смерти он в салоне А. П. Философовой рассказывал: "Когда я в детстве жил в Москве в больнице для бедных (...) где мой отец был врачом, я играл с девочкой (дочкой кучера или повара). Это был хрупкий, грациозный ребёнок лет девяти. Когда она видела цветок, пробивающийся между камней, то всегда говорила: "Посмотри, какой красивый, какой добрый цветочек!" И вот какой-то пьяный мерзавец изнасиловал эту девочку, и она умерла, истекая кровью. Помню (...) меня послали за отцом в другой флигель больницы, прибежал отец, но было уже поздно..."46.
Если бы Достоевский вздумал написать своё "Детство", то оно, вероятно и скорее всего, получилось бы менее мрачным по колориту, чем "Детство" будущего "буревестника революции" Максима Горького, но и таким благостным, умильным и сентиментальным вроде "Детства" Л. Толстого, уж точно не было бы. Да, Достоевский не испытал в детстве голода и жестоких побоев, как маленький Алёша Пешков, его даже не наказывали розгами, как Николеньку Иртеньева (Лёвеньку Толстого), но условия своеобразной домашней тюрьмы, надо думать, не так уж много доставляли радостей. Андрей Михайлович, младший брат писателя, вспоминал, как ему, Андрею, приходилось каждый день по два часа, пока отец спал-отдыхал после обеда, отгонять от него мух, и, не дай Бог, если хоть одна муха "папеньку" укусит. Приходилось ли подобным образом "развлекаться" в детстве Фёдору - неизвестно, но Андрей упоминает, к примеру, как старшие братья боялись уроков латыни, которую преподавал им самолично отец. Ещё бы! Подростки во всё время урока должны были стоять навытяжку и поминутно ждать: вот-вот "папенька" вспылит, что непременно и случалось чуть не каждое занятие...47
Спустя много лет, в конце 1876 года, уже будучи известным писателем, Достоевский получил среди прочих письмо от помощника инспектора Кишинёвской духовной академии М. А. Юркевича, который сообщал о трагическом событии, взбудоражившем весь Кишинёв: 12-летний воспитанник местной прогимназии не знал урока и был наказан - оставлен в школе до пяти часов вечера. Мальчик походил-послонялся по классной комнате, нашёл верёвку, привязал к гвоздю и - удавился-повесился.
Юркевич знал, кому и зачем писал-описывал "маленькую трагедию" автор "Дневника писателя" чрезвычайно интересовался самоубийствами, а самоубийствами детей - в особенности. И действительно, в первом же, январском, выпуске "ДП" за 1877 год Достоевский уделяет кишинёвскому событию целый раздел первой главы под названием "Именинник". А начинает он её так: "Помните ли вы "Детство и отрочество" графа Толстого? Там есть один мальчик, герой всей поэмы..." (25, 34) и далее Достоевский напоминает-рисует психологический портрет Николеньки Иртеньева, особенно подробно останавливаясь на эпизоде, когда тот провинился на семейном празднике по поводу именин сестры и его наказали - заперли в тёмном чулане. И вот Николенька, в ожидании розог, начинает мечтать-фантазировать, как он вдруг внезапно умрёт, взрослые обнаружат его остывающий труп, начнут над ним плакать, жалеть его и корить-попрекать друг друга за его внезапную трагическую смерть... "Чрезвычайно серьёзный психологический этюд над детской душой, удивительно написанный", - подытоживает-констатирует автор "Дневника писателя".
И эта уверенность тона красноречиво свидетельствует, что Достоевский знает, о чём говорит, что он не понаслышке, не только из книг и от других людей представляет, о чём может мечтать впечатлительный, с богато развитым воображением мальчик, уже наказанный или даже в ожидании неотвратимого наказания. И пусть его в детстве не наказывали розгами, но гнев отца уже сам по себе был страшным наказанием. О, это желание в горькую, позорную, обидную, слёзную минуту отомстить всему миру, всем эти жестоким взрослым своей собственной внезапной смертью, - эта мысль о самоубийстве в пассивной форме (взять бы да и умереть ни с того ни с сего!), которая любит посещать детские неокрепшие мозги, наверняка мерцала-вспыхивала не раз и в голове маленького Феди Достоевского.
К слову, ему не так уж обязательно было, работая над главой "Именинник", брать в качестве примера маленького героя графа Толстого. Он вполне мог припомнить собственные произведения, ибо не раз и не два экзальтированные мальчики и девочки в его повестях и романах грезят о собственной внезапной гибели точно так же, как Николенька Иртеньев. Ещё в "Неточке Незвановой" (в журнальном варианте) маленькому Ларе так невмоготу жить, что он мечтает убежать на могилу к своей маменьке и там умереть. Тринадцатилетняя Нелли из "Униженных и оскорблённых" жизнь свою ни во что не ставит, даже заявляет-утверждает, что хочет умереть и в конце концов в финале романа действительно умирает. Аглая из "Идиота" признаётся, что в детстве раз тридцать думала отравиться. Лиза, дочь Трусоцкого из "Вечного мужа" (восьми лет всего!), хотела в злую минуту выброситься из окна. Несчастная калека Лиза Хохлакова ("Братья Карамазовы"), хотя уже почти и взрослая девица (14 лет), но по поведению ещё сущий ребёнок, восклицает убеждённо: "Я убью себя, потому что мне всё гадко! Я не хочу жить...", - и затем всерьёз угрожает Алёше Карамазову, что отравится, если тот немедленно не передаст её записку своему брату Ивану. (10, 84)
Романтик Виктор Гюго обронил как-то (в "Человеке, который смеётся") фразу-афоризм: "...детям неведом тот способ взлома тюремной двери, который именуется самоубийством"48. Реалист Достоевский неоднократно в своём творчестве как бы поправлял-опровергал высоко ценимого им французского писателя: да, младенцам, может быть, такой чудовищный способ избавления от каторги жизни и не ведом, но вот детям, подросткам - сколько угодно. Причём, они способны лишить себя жизни не только по действительно катастрофической причине, как Матрёша, жертва Ставрогина в "Бесах", но и, казалось бы, из-за мелочи, из-за совершеннейшего пустяка. По крайней мере, так считают взрослые. Они даже и не стремятся понять этот страшный феномен, или объясняют-толкуют его поверхностно, совершенно, по мнению Достоевского, извращённо и неправильно.
В "Голосе" от 21 февраля 1876 года промелькнуло сообщение, что в Кишинёве по неизвестной причине застрелился ученик реального училища. Писатель в тот же день делает помету в рабочей тетради с подготовительными материалами к "Дневнику писателя": "О застрелившихся". Можно предположить, что Достоевского заинтересовал не только сам факт самоубийства подростка-учащегося, но и вот эта якобы неизвестность причины. Немногим более чем за месяц до этого он в той же рабочей тетради под особым знаком nota bene (заметь хорошо) записал: "NB. 19 января. Мнение В. В. Григорьева. Отменим везде в школах телесное наказание, прекрасно; но чего же, между прочим49, достигли? Того, что в поколении нашего юношества явилось много страшных трусов, боятся малейшей физической боли, и до того, что при малейшей опасности, угрозе или физическом страдании, трудных уроках, экзаменах сейчас вешаются. Стали страшно невыносливы..."
Так довольно подробно пересказав-законспектировав суждение профессора Московского университета и известного публициста В. В. Григорьева, Достоевский горько иронизирует: "Действительно, всего вернее объяснить несколько подобных случаев с нашими юношами единственно трусостью. Но странная, однако, точка зрения на предмет..." Тема, судя по всему, крепко задела писателя, начала томить, мучить, формироваться в публицистический текст. Поэтому-то, полученное в ноябре того же года письмо Юркевича из Кишинёва как бы замкнуло некую цепь, стало связующим звеном между сообщением "Голоса" о застрелившемся в том же Кишинёве ученике реального училища и рассуждениями профессора Григорьева о том, что ученики вешаются только лишь из-за глупого детского страха (24, 124-125) перед наказанием. Достоевский тут же помечает в записной тетради: "Письмо Юркевича",(24, 295) - подчёркивает это двумя чертами (даже пометы NB, видимо, показалось ему недостаточно!) и тут же излагает вкратце суть своего мнения: не в баллах (то есть не в оценке и страхе наказания) причина, а всё дело - в пошатнувшемся семействе, в неправильном воспитании.
В декабрьском номере "ДП" Достоевский много внимания уделяет теме самоубийства, но о кишинёвских случаях не упоминает, однако ж в рабочей тетради в конце декабря опять делает короткую запись: "Самоубийство мальчика (экономические причины)". Данная запись явно относится к письму Юркевича.(24, 314) Писатель, судя по всему, уже тогда решил написать о самоубийстве детей, школьников отдельно и подробно. Но в письме к самому Юркевичу от 11 января 1877 года Достоевский, поблагодарив его за сообщение факта самоубийства ребёнка и подчёркивая, что "факт очень любопытен, и, без сомнения, о нём можно кое-что сказать", тут же предупреждает-оправдывается так уж скоро это сделать не получится: "...в последнее время я уже довольно говорил о самоубийствах, и надобно выждать..."
