Анатолий Гребнев - Записки последнего сценариста
В новой стране, свободной, мы не создали еще, надо признать, ничего равноценного. Можно ли сделать вывод, что цензура полезна для искусства там, где его угнетают, оно поднимается? Не хотелось бы так думать. Однако именно энергия сопротивления до сих пор питала все лучшее, что нам удавалось. Это так.
Простор, распахнутый свободой, вдруг оказался малонаселенным, рабочие места - не занятыми. Отчего так? Где искать ответ?
В этом смысле скромная оттепель начала 60-х была обеспечена не в пример щедрее. Там были шестидесятники. Полные сил, надежд, идеализма, они ждали своего часа. Они что-то даже успели сделать.
На смену им выступили семидесяхнутые и восьмидерасты, так зло окрестил новое поколение кто-то из его представителей.
Свобода быть самим собой не усовершенствовала человеческую породу. Может, я хватил лишку? Да нет, это правда. Избавившись от догм и запретов, от каких-то общих норм поведения, часто показных, от ханжества, то есть став наконец самими собой, мы без стеснения, уже не таясь, явили друг другу, как оказалось, не лучшие черты. Начать с того, что свобода не сплотила, а разделила, рассорила нас. Надо же! У нас сегодня два МХАТа, две Таганки, два Ермоловских театра, и этим список не кончается. Разделились гражданственный "Огонек", заслуженная "Юность", "Комсомолка", даже "Литературное обозрение", теперь вот уже и "Известия" - почему-то именно те, кто был в авангарде.
При том - всеобщее уныние. Что же это такое, кого ни встретишь, вздыхают о прошлых благополучных временах. "Старые песни о главном" стали лейтмотивом жизни. Все забыто. Возражений, резонов, напоминаний не слышат. Слышать мы не умеем.
Если уж винить реформаторов, то как раз в том, что не учли "человеческого фактора", как это одно время называлось при Горбачеве. Не они первые!
Вот и наша "модель": брали в расчет предполагаемых режиссеров, сценаристов, бизнесменов, чего уж лучше. Но сценаристы и режиссеры, мы с вами, оказались без новых идей, а в бизнесе у нас пока еще каждый второй Шура Балаганов, по привычке лезущий в чужой карман за полтинником.
Хотели избавиться от опеки государства, но при том получать от него же деньги на картины. Что, в общем, и происходит, только денег на всех не хватает. Вот к какому рынку пока пришли.
За виноватыми ходить далеко не надо, имена на слуху, их назовет вам ребенок: Гайдар и Чубайс. Попробуйте поспорьте. У нас соответственно Климов, Смирнов и V съезд.
Кстати, если уж о съезде: Климов на нем даже не выступал, а Смирнов, тот и вовсе не был делегатом. Но кто это помнит?
Зато знают и помнят, кто из наших революционных секретарей успел за четыре года секретарства обзавестись прочными должностями вне союза, связями, в том числе международными, которыми пользуется и по сию пору. И это правда.
Что тут скажешь? Разве реформаторы не такие люди, как все?
...Итак, VI съезд, июнь 1990-го.
Кто-то выступил лучше, кто-то хуже. Без разницы. Опять кого-то забаллотировали, но это уже не имело значения. Нас, бывших, никто не разоблачал. Но и спасибо не сказали. Забыли.
Что запомнилось? Выступления делегатов из республик. Отделяться, что интересно, никто не хочет. Идею конфедерации лениво поддерживают. Но поддерживают. А иначе, признаются в кулуарах, с глазу на глаз, дома нас не поймут. Ведь нам возвращаться...
Отдельная встреча с литовской делегацией. В Литве блокада: Москва еще пытается удержать прибалтов. "Ничего, выживем,- утешает нас литовский режиссер.- Блокада научила нас ценить хлеб, тепло, время. С бензином тоже как-то устраиваемся - покупаем слева у ваших же военных".
Последний вечер, завершающий. Посидеть на прощанье. Собираемся в кабинете Климова, ныне уже Давлата Худоназарова и Андрея Разумовского. Печально-значительные лица у наших милых и верных помощниц - Гали Пешковой и Наташи Бирюлиной. Они своим видом напоминают нам, что это прощальный ужин. Они же, конечно, и позаботились, чтобы был накрыт какой-никакой стол.
И впрямь прощаемся. С этими четырьмя годами, перенесшими нас всех со скоростью самолета из одной эпохи в другую, как на другой континент. С этой головокружительной жизнью. А еще и друг с другом - когда еще соберемся этой компанией, за бутылкой. Хотя уверяем друг друга, что соберемся.
Это - июнь 1990-го.
Через год с небольшим, в августе 91-го, 19 числа, все, как по команде, здесь, на месте. Сбежались, никто не звал. Старые и новоизбранные, молчуны и краснобаи, те, кто работал, и те, кто филонил, кто тянул одеяло на себя и кто не тянул, горластые и скромные, хорошие и плохие - все мы, оказывается, одна семья. В доме на Васильевской не закрываются двери, звонят без умолку телефоны, стучат машинки. Подписи. Поступки. Еще ничего не ясно.
Рафинированные киноведы из "Искусства кино", вместе с главным редактором Костей Щербаковым, расклеивают листовки-воззвания у себя на улице, с ведерком и кисточкой в руках.
21-го к вечеру все проясняется. Танки на Ленинградском проспекте бесконечной вереницей - из города в сторону области, обратно. Какое-то злорадное, яростное чувство торжества, победы над бездарностями, облегчения, а еще и гордости за всех нас... Значит, все не зря... А помнишь эту длинную очередь на Брестской, от самого Белорусского, когда у нас в Белом зале выступал Сахаров, только что из ссылки... А помнишь, как два дня и две ночи подряд выбирали своих депутатов. И как наконец объявили результат - какие это были минуты! А помнишь...
Что там, в конце концов, все наши беды и разочарования, если выпадают в жизни такие минуты. Жизнь состоит из минут.
Глава 21
"ПРОХИНДИАДА" С ПРОДОЛЖЕНИЕМ
Рукопись была уже готова, когда один из издателей подал идею дописать в конце еще какую-нибудь историю, по возможности повеселее, разбавив ею уж очень серьезные и глубокомысленные, по его мнению, последние главы. Он имел в виду, по-видимому, какие-нибудь забавные случаи вокруг съемок, подробности из жизни звезд, что-нибудь из тех баек, каких всегда в избытке у каждого уважающего себя киношника.
Я не стал отказываться, наоборот, с благодарностью принял этот совет, так как считаю, что юмор никогда и ничему не повредит. Тем более, что и мне, пожалуй, есть что вспомнить, в том числе и из жизни популярных звезд.
Что касается модной нынче исповедальной темы, то есть собственных похождений, то признаюсь сразу: ни с кем из актрис романов у меня не было, а случись такое, я, наверное, не стал бы звонить об этом на каждом углу, тем более описывать в книжке. Меня, впрочем, уверяют, что сами кинозвезды, быть может, до смерти рады, когда амурные истории с их участием становятся достоянием публики. "Гораздо обиднее, по-моему, если вообще никто ничего про них не напишет",- говорит по этому поводу Андрей Кончаловский, установивший в этом смысле своеобразный рекорд откровенности в двух своих недавно вышедших книгах.
Мне тут сказать нечего. У автора к актерам, будь то он или она, совсем особое чувство, когда они играют написанные тобою роли, становясь твоими созданиями,- так бы я это объяснил. Это твои дети. Чувство, которое, может быть, трудно понять, если его не испытал... Тем не менее романы в съемочной группе, особенно в экспедициях, дело обычное, люди день и ночь вместе, живут бок о бок, и вообще эта ненормальная будничная праздничная жизнь остается в памяти навсегда; говоря "картина", вспоминают не о премьере, не о рецензиях, успехе или неуспехе, а как раз о том, как и где жили и кто был рядом, и как везло или не везло с погодой.
Недавно я написал об этом сценарий - "Кино про кино". Там как раз съемочная группа, экспедиция, какой-то бывший Дом творчества, где все они разместились,- нынче пансионат "Родник". Те, кто знает, вспомнят бывшее наше Болшево. А "Родник" - это, как выясняется, некие Роднянский и Николаев, нынешние владельцы дома. А к концу дом снова продан, и теперь это уже "Дубки" - Дубровский и Кириллов или как-то еще... А для героев фильма тут целая жизнь, сплетение судеб, дружбы, романы, страсти. Снимают они при этом какую-то муть - триллер, потом переделывают его в мелодраму. Так ли уж важно, что именно и с каким результатом...
Так вот, из жизни звезд.
Можно бы, впрочем, и про братьев режиссеров; тут у меня целая коллекция сюжетов - я, смею утверждать, постиг за годы близкого общения сокровенные тайны психологии этих замечательных людей, что позволяло иногда даже манипулировать ими, признаюсь в этом. Ну, например, подсунуть самый первый вариант сцены под видом четырнадцатого, зная, что капризный мэтр, уже позабыв, что и когда он забраковал, но видя твои труды, наконец-то вздохнет с облегчением: ну вот, теперь то, что надо! Или, в другом случае, выдавать свою придумку за его, аккуратно подводить его к этому. Здесь, словом, целая наука. Иногда за выпивкой я даже делился ею со своими жертвами, и те снисходительно улыбались.
Одни из моих мэтров отличались крайней неуверенностью и самоедством, другие - непрошибаемым упрямством, третьи - тем и другим одновременно. На любой случай существуют свои приемы. Упрямого лучше не тормошить, согласиться: "ладно уж, пусть будет так",- но с безразлично-обреченным видом: "что ж, если ты так хочешь, я не настаиваю, пожалуйста",- пока он сам не взвоет: "Нет уж, давай сделаем по-твоему! Говори! Как ты хотел?"
