Максим Горький - Жизнь Матвея Кожемякина
- А что, матушка очень сердится на меня?
Поп остановился среди комнаты, словно прислушался к отдалённому, не понятому им звуку или вспоминая что-то забытое, помолчал и тоже спросил:
- Как вы сказали?
Кожемякин повторил, робея.
Тогда поп сел на стул и, оправляя волосы обеими руками, грустно проговорил:
- Она - никогда не сердится. Она есть некая мера, налагаемая на всё бескрылым разумом, и всё, что неизмеримо этой мерой, перестает быть.
Улыбнулся нехорошей, дрожащей улыбкой, вздохнул:
- Всё, чего разум не вмещает, - не существует!
И снова вскочил на ноги, широко размахнув рукавами рясы.
- Но разум не может вместить многого, что оскорбительно, нелепо, убийственно духу...
Наклонился к лицу Кожемякина и прошептал, обдав его запахом водки:
- А оно - существует однако!
- Да-а, - сказал больной, устало прикрывая глаза.
Поп, стараясь не стучать сапогами, отошёл от кровати, надел шляпу и, как слепой, вытянув руку вперёд, ушёл.
Кожемякину было неловко и стыдно: в тяжёлую, безумную минуту этот человек один не оставил его, и Матвей Савельев сознавал, что поп заслуживает благодарности за добрую помощь. Но благодарности - не было, и не было доверия к попу; при нём всё становилось ещё более непонятным и шатким.
А он стал являться чаще, принося с собою бумаги, читал и сам же браковал их.
"Видно, некуда больше ходить ему", - равнодушно думал Кожемякин.
Однажды поп застал у него Машеньку с Никоном, поздоровался с ними ласково, как со знакомыми, и, расхаживая по комнате, стал, радостно усмехаясь, присматриваться к ним, а они на него смотрели, как вороны на петуха.
- Гляжу я на вас, - вдруг сказал он, - какая вы славная, ладная пара!
Машенька наклонилась, чтобы спрятать покрасневшее лицо.
- Давно женаты? - спросил поп, остановясь около неё.
- Мы - не женаты, - торопливо и угрюмо сказал Никон, покусывая усы.
Кожемякин, сконфуженный, прибавил:
- Это - кум с кумой.
Машенька встала, спокойно говоря:
- Врут они оба, батюшка, я у этого, кудрявого-то, в любовницах, помните, каялась вам на духу?
Поп отступил от неё, потемнел, смутился и забормотал, спрятав руки в карманы:
- Да... вот как? Я не помню, но... Да, - это особый случай...
Он стал беспомощен, как ребёнок, заговорил о чём-то непонятном и вскоре ушёл, до слёз жалкий, подобный бездомному бродяге, в своей старенькой, измятой шляпе и вытертой по швам, чиненой рясе.
Ревякина пошла провожать его, а Никон, поглядев вслед ей, спросил:
- Видал, как Машка-то озорничает?
- Да, - облегчённо вздыхая, сказал Кожемякин. - А я думал, он вас проберёт!
Никон встал, пошёл кругом по комнате, говоря как бы сам с собою, опустив голову:
- Нравится мне этот поп, я и в церковь из-за него хожу, право! Так он служит особенно: точно всегда историю какую-то рассказывает тихонько, по секрету, - очень невесёлая история, между прочим! Иногда так бы подошёл к нему один на один спросить: в чём дело, батюшка? А говорить с ним не хочется однако, и на знакомство не тянет. Вот дела: сколь красивая пичужка зимородок, а - не поёт, соловей же - бедно одет и серенько! Разберись в этом!
Вошла Машенька, остановилась против Никона, сложив руки на груди, и ехидно спросила:
- Что - испугался правду-то сказать?
Он поднял руку в уровень её головы, легонько толкнул в лоб и ответил, усмехнувшись:
- Отстань. Какая там правда? Озорство твоё только...
"Хорошо, что не женился я!" - в десятый раз подумал Кожемякин.
За время болезни Кожемякина они укрепились в его доме, как в своём, а Машенька вела себя с хозяином всё проще, точно он был дряхлый старик; это даже несколько обижало его, и однажды он попенял ей:
- Уж больно просто ты со мной ведёшь себя, словно я мальчишка!
Женщина весело засмеялась.
- Ну, вот ещё! Разве ты в любовники годишься? У тебя совесть есть, ты не можешь. Ты вон из-за Марфы и то на стену полез, а что она тебе? Постоялый двор. Нету, тебе на роду писано мужем быть, ты для одной бабы рождён, и всё горе твоё, что не нашёл - где она!
Когда Никон узнал, что Кожемякин отказал всё имущество городу, а деньги отдал Сухобаеву в оборот, - он равнодушно проговорил:
- Это и лучше, без забот тебе. А Сухобаев не обманет, он сделает всё, как надо. Он прежде - честолюбец, а потом - всё другое.
Марья же очень удивилась, долго смотрела в лицо Кожемякина круглыми глазами, видимо, не веря ему, и брови её дрожали.
- Так-таки всё и отдал?
- Всё.
Поджав губы, подумав, сказала:
- Экой грех какой!
- Отчего - грех?
- Да так.
И, вздохнув, добавила:
- Вот что значит один человек!
- Не понимаешь ты этого дела, - сказал Кожемякин, немного задетый её отношением.
- Не понимаю, - созналась она.
Долго молчала и наконец, жалобно глядя на него, спросила:
- Может, лучше бы усыновить кого, ему бы отдать, сироте? А то - город! Как это? Тут все - разные...
Он начал объяснять ей, волнуясь и поучая, она слушала, облизывая губы, точно Сухобаев, и наконец, тихо засмеявшись, перебила его:
- Ну, ну, ладно! Твоё дело. И пусть на могиле твоей не полынь растет, а - малина!
Весь этот вечер она была особенно ласкова с ним, но всё-таки посмеялась ещё раз:
- Ой, Савельич, кабы все мужчины в тебя душой были - то-то бы нам, бабам, хорошо жить!
Когда он встал на ноги и вышел в город, ему стало ясно, что не одной Марье непонятен его поступок, почти все глядят на него, как на блаженного, обидно и обиженно.
Смагин уныло хрипел:
- Училища должна казна ставить, а нам бы - кредитное общество надо!
- Как сказать? - говорил Базунов, - конечно, и училище имеет тоже свой резон, однакоже...
Кулугуров смеялся:
- Что, брат, испугался смерти-то? Дорожку в рай мостишь, ага!
Очень удивил его Толоконников, - таинственно подмигнув, отвёл его в сторону и прошептал:
- Ошибся ты! В екклезиасте что сказано, забыл, кутяпа? "Познание умножает скорбь", сказано!
И, ткнув пальцем в лоб его, быстро отошёл, вдруг повеселевший отчего-то.
А Ревякин, безуспешно стараясь смотреть в лицо ему обоими глазами, несуразно бормотал:
- Дать бы эти деньги мне, эх ты! Я бы сейчас начал одно огромадное дело; есть у меня помощники, нашёл я, открыл таких людей - невидимы и неизвестны, а всё знают, всюду проникают...
Но ещё хуже, более злостно, стали смотреть на него, узнав, что он передал весь капитал в руки Сухобаева.
- Не блаженный ты, а - дурак! - кратко заявил ему Смагин, встряхивая обвислыми щеками, и Кожемякин ясно видел, что это - общее мнение о нём.
Только старый Хряпов, быстро отирая серыми, как птичьи лапы, руками обильную слезу в морщинах щёк, сказал при всех, громко:
- Правильно сделал, Кожемякин!
Вскоре Кожемякин заметил, что люди как будто устали относиться к нему насмешливо и враждебно, а вместе с этим потерялся у них и всякий интерес к нему: в гости его не звали, никто больше, кроме Сухобаева, не заходил в его дом и даже раскланивались с ним неохотно, небрежно, точно милость оказывая.
Первое время это и угнетало и сердило его, но однажды он подумал:
"Отчего ко мне льнут всё такие никчемные, никудышные люди, как Никон, Тиунов, Дроздов, и эти - нравятся мне, а к деловым людям - не лежит моя душа, даже к Сухобаеву? Почти четыре года вертелся я среди них, а что прибыло в душе, кроме горечи?"
И вдруг всё около него завертелось в другую сторону, вовлекая его в новый хоровод событий.
Никон Маклаков стал посещать его всё реже, иногда не приходил по неделе, по две. Кожемякин узнал, что он начал много пить, и с каждой встречей было заметно, что Никон быстро стареет: взлизы на висках поднимались всё выше, ссекая кудри, морщины около глаз углублялись, и весёлость его, становясь всё более шумной, казалась всё больше нарочитой.
Однажды он объявил задумчиво:
- А Петрушка Посулов хороший парень, с душой! Познакомился я с ним намедни. Сижу в "Лиссабоне", запел "Как за речкой зелен садик возрастал" поднялся в углу человек, глядит на меня, и, знаешь, лицо эдакое праздничное, знатока лицо! Потом идёт ко мне слепым шагом, на столы, на людей натыкаясь, слёзы на глазах, схватил за руку - "Позвольте, говорит, низко поклониться. Никогда, говорит, эту песню так не слыхал!" Ну, а какой я певец? Рассказываю больше, не пою. Подружились мы. Он с мальчишек по церковным хорам пел, а когда сюда ехать, уж помощником регента был. В театре игрывал и любит это... Вообще - ходок!
Никон опустил голову и засмеялся, почёсывая затылок.
- Прельстил он меня, как девица. А дела у него нет, и жить ему нечем. Отцово всё описано за долги и продано. Сухобаев купил. Да. Определил я его.
- Куда? - спросил Кожемякин.
- К Марье, в лавку...
Помолчали.
- Не боишься? - снова спросил Кожемякин.
Как ни бойся, как ни беспокойся,
А любови ты не убежишь!
- пропел Никон и засмеялся, сказав: - Дурацкая песня, из новых, Зосима привёз...
- Он чего делает, Зосима?
- Он? Пьянствует. Сон ему какой-то приснился, что ли? Всё болтает о потайных людях каких-то, о столяре, который будто все тайны знает, так, что его даже царь немецкий боится. Дай-ко, брат, водки мне.
