Федор Сологуб - Том 6. Заклинательница змей
Недаром поэтому Ф. Сологуб в своей трагедии «Дар мудрых пчел» заставляет тени умерших искать смысла минувшей жизни в ней самой, а не в туманах Аида. Персефона тоскует по живой жизни, и тени умерших вспоминают об этой жизни, как имевшей ясный субъективный смысл.
ИтогиВся жизнь в ее целом, жизнь как таковая — сплошное мещанство: вот положение, проходящее через все творчество Ф. Сологуба и сближающее его прежде всего с Чеховым, а через него и с Лермонтовым. Вся жизнь — сплошная передоновщина: вот впечатление, вынесенное Ф. Сологубом от столкновения с «дебелой бабищей жизнью»… Если это так, то праздны и тщетны все попытки найти общий смысл и жизни человека, и жизни человечества; единственным спасением из этого омута мещанства для захлебывающихся в нем отдельных людей является либо «блаженное безумие», либо избавительница смерть. Есть, впрочем, и иной выход; этот выход — одиночество, пытающееся найти себе метафизическое оправдание в солипсизме и ищущее дорогу индивидуального спасения в культе красоты. Последнее ведет, в свою очередь, к двум противоположным результатам, которые могут быть охарактеризованы нами как романтизм и реализм поэта. С одной стороны, Ф. Сологуб воздвигает причудливые миры своей фантазии, в которых он ищет смысла и спасения от бессмысленности окружающего мещанства; с другой стороны, он начинает ценить красоту не только в своем вымышленном, но и в действительном мире. Оба эти мира он совмещает: надо жить всей полнотой переживаний в данном нам мире трех измерений и надо восполнять эти переживания творчеством мира четырех измерений, полетом «за пределы предельного»… В общей полноте переживаний и заключается единственный смысл жизни, поднявшейся над уровнем передоновщины: но смысл этот исключительно субъективный, а объективного нет и быть не может. Объективного смысла человеческой жизни нет, ибо жизнь эта — «каприз пьяной Айсы»; объективного смысла истории человечества нет, ибо история эта — «анекдот, рожденный Айсою».
Так говорит нам Ф. Сологуб. Хотел ли он сказать это — для нас безразлично, но это сказалось во всем его творчестве; и в этом его связь не только с Чеховым и Лермонтовым, но и с Достоевским.
И Ф. Сологуб, и Л. Андреев, и Л. Шестов — все они вышли из Ивана Карамазова, как ни различны они по настроению, по взглядам, по значению в русской литературе. Значение Ф. Сологуба в истории русской литературы — не велико: он слишком интимный, слишком индивидуальный поэт, чтоб занять своим именем десятилетие, создать эпоху, школу. В этом отношении он родствен Л. Шестову и совершенно противоположен Л. Андрееву: и Ф. Сологуб, и Л. Шестов — писатели «для немногих», они никогда не будут пользоваться всеобщим признанием. Это не порицание и не хвала: с одной стороны, художником «для немногих» является такой глубокий и тонкий писатель, как Тютчев; а с другой — писателем «для всех» оказывается такой тонкий и проникновенный художник, как Чехов. Про Ф. Сологуба можно сказать словами Тэна об одном из французских писателей: он занимает в литературе высокое, но узкое место. Вернее, наоборот: Ф. Сологуб занимает в нашей литературе узкое, но высокое место. Его «Мелкий бес» один закрепляет за ним такое место в литературе, если даже не говорить об его стихах и о таких маленьких шедеврах, как многие мелкие рассказы Ф. Сологуба — особенно те, в которых на сцену выводятся дети (например, «В плену», «Два Готика», «Земле земное» и др.). Такое же узкое, но высокое место занимает Ф. Сологуб и своими стихами: в истории русской поэзии девяностые годы будут охарактеризованы именами К. Бальмонта и В. Брюсова, а Ф. Сологуб со своей тонкой, интимной поэзией и здесь займет обособленное место — узкое, но высокое. Это не мешает ему быть тесно связанным с отдельными великанами русской литературы — с Лермонтовым, с Чеховым и Достоевским; с первыми двумя он связан своим отношением к мещанству жизни, а с последним — своим отношением к карамазовским вопросам, которые своим ядом отравили его сердце.
Это — главное, это — существенное в творчестве Ф. Сологуба. И по сравнению с этим ничтожными и мелкими являются все черты самовосхваления, самообожания и вообще того горделивого юродства, которые мы находим не у одного Ф. Сологуба, но и у многих родственных ему современных писателей. Многих читателей приводят в негодование такие перлы, как, например, предисловие Ф. Сологуба к его трагедии «Победа смерти»: «Разве стихи его не прекрасны? — говорит в третьем лице о самом себе Ф. Сологуб в этом предисловии, — разве проза его не благоуханна? разве не обладает он чарами послушного ему слова?»… И читатель со смехом или негодованием отодвигает от себя книгу самоупивающегося автора… Но, конечно, поступать так — значит, из-за деревьев не видеть леса. Надо подняться выше подобного мелкого самовосхваления, надо обращать фокус своего внимания не на эти мелкие авторские причуды, всегда так или иначе объяснимыми нравами литературной кружковщины или условиями личной психики; надо «смотреть в корень» творчества писателя, искать общей связующей нити этого творчества. И в том же предисловии, из которого многие злорадно вырывают только что приведенную фразу, есть другая, гораздо больше заслуживающая внимания, «Всеми словами, какие находит, он говорит об одном и том же. К одному и тому же зовет он неутомимо», — говорит о себе сам Ф. Сологуб в этом же предисловии; и на эти слова надо обратить внимание, так как действительно они подчеркивают то единство творчества Ф. Сологуба, о котором мы говорили на предыдущих страницах. Нити творчества Ф. Сологуба — многочисленны, сложны и идут переплетаясь, но направление этого пути — действительно, едино. «Безумие», «одиночество», «любовь», «красота», «смерть» — как бы ни отвечал Ф. Сологуб на стоящие перед нашим сознанием карамазовские вопросы, но несомненно во всяком случае, что «всеми словами, какие находит, Ф. Сологуб говорит об одном и том же…». Он говорит о смысле жизни, о цели жизни, об оправдании жизни…
Приложения
Камень, брошенный в воду (Семья Воронцовых)
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Анна Павловна Воронцова — 70 лет, бодрая старуха, вдова-генеральша, живет безвыездно в родовом имении на Волге.
Гавриил Алексеевич — ее сын, 49 лет, бывший профессор.
Мария Александровна (Мэри) — его жена, 29 лет.
Кирилл — брат Гавриила, 25 лет, холостой, живет в имении, хозяйничает, служит по земским выборам.
Римма Николаевна Критская — 31 год, школьная подруга Мэри.
Михаил Сергеевич Левченко — 28 лет, горный инженер, гражданский муж Критской.
Аглая Семеновна — переписчица, работающая у Воронцова, — бесцветная девица, 28 лет.
Сергей Петрович Куликов — приятель Кирилла, местный врач, 45 лет.
Глаша — горничная Мэри, 22 года.
Садовник Павел — в усадьбе Воронцовых, 25 лет.
Михаил — его брат, 35 лет.
Деревенская баба, девчонки.
Действие происходит летом 1914 года в усадьбе Воронцовых на Волге, в одной из верхневолжских губерний.
Действие первое
Открытая терраса с видом на Волгу; ступеньки в сад от террасы. У края цветника на площадке белый садовый диван. Куртины цветущих пионов. Вдали березовая аллея. Солнечное утро в конце мая.
Явление первоеНа террасе Анна Павловна и Гавриил, пьют кофе. У Гавриила мягкое, интеллигентное выражение лица: большой лысый лоб, утомленные глаза; золотое пенсне, рыжеватая бородка клином. Он рассеян, часто кладет руки в карманы, точно что-то ищет.
Анна Павловна. Уж так я рада, так рада, что и слов нет… И как это вы надумали — в деревне пожить… А я уж не чаяла, — век, думала, будете по заграницам да по Павловскам мотаться.
Гавриил. Доктора Мэри прямо сказали, что для нее город — отрава. Даже и зиму велели в деревне жить. Да только уж не знаю, — соскучится, пожалуй. Вот разве цветами займется, — она все мечтала розы разводить.
Анна Павловна. Слава Богу, цветов у нас хоть отбавляй. Живем, можно сказать, среди роз… А вот скажи мне, Гаврюша, отчего твоя Мэри чудная такая: все что-то думает, плачет, — тоскует, что ли? Да о чем?
Гавриил. Это после болезни… Впрочем, у нее вообще нервы неважные. Все ее чрезвычайно волнует, огорчает. Грубость всякая человеческая.
Анна Павловна. Да чего же ей не хватает? (Пауза.) Ты меня прости, Гаврюша, а только женщине без детей в ее летах ух… как скучно должно быть. Какая же это жизнь — без детей. Да отчего это нынче дети не рождаются? Не хотят их, что ли? Сколько ты уже лет женат, Гаврюша?
Гавриил (не поднимая глаз). Пять.
Анна Павловна. Вон, поди ж ты, пять лет… (Задумывается.) Нет, Гаврюша, прости меня, а все то как будто не так. Не знаю уж, — я ли ничего не понимаю, или уж свет кругом пошел, — только мы лучше вас жили, проще как-то и веселее. Выезжали, танцевали, веселились; замуж выходили рано, жили на просторе, в усадьбах, дети рождались здоровые, сами хозяйством занимались. И всего было много, всего хватало, и жили весело и привольно. Никаких этих мечтаний, тоскований и в помине не было. Чтобы замуж выходить под тридцать лет, как теперь, или без детей с мужьями жить, — что-то об этом мы и не слыхивали.
