Константин Станюкович - Избранные произведения в двух томах. Том 2
Невзгодин терпеливо выслушал эту горячую тираду и ничего не ответил.
— Что ж вы молчите? Или и теперь не верите?..
— Словам я вашим верю, но…
— Но что? — нетерпеливо перебила Маргарита Васильевна.
— Позвольте мне пока остаться Фомой неверным… Ведь Николай Сергеич вас очень любит.
— Но я его не люблю! И я это ему сказала вчера.
— А если он не совладает со своей страстью…
— Этого быть не может…
— Однако?
— Я помочь не могу…
— Но пожалеть можете и пожалеете, конечно?
— Положим… Что ж дальше… К чему вы это ведете?
— А если пожалеете, то, пожалуй, и не оставите его, если не полюбите кого-нибудь другого.
— И буду опять его женой, хотите вы сказать? — негодующе спросила Маргарита Васильевна.
Невзгодин благоразумно промолчал и через минуту мягко заметил:
— Жизнь не так проста, как кажется, Маргарита Васильевна, и человек не всегда поступает так, как ему хочется… И вы простите, если я рассердил вас… Увы! На мне какой-то рок ссориться даже с друзьями… Но поверьте, я искренне буду рад, если вы обретете счастье хотя бы в вашей личной жизни.
Он проговорил это с подкупающей искренностью. Маргарита Васильевна несколько смягчилась.
— Так вы не очень сердитесь, Маргарита Васильевна?
— Да вам не все ли это равно?
— Не совсем.
— Ну, так я скажу, что сержусь. Вы меня обидели! — взволнованно проговорила Маргарита Васильевна.
— Если и обидел, то невольно… Простите.
— Прощу, когда вы убедитесь, что я умею исполнять свои решения.
— Но все-таки пока не смотрите на меня, как на врага… И в доказательство протяните руку.
Маргарита Васильевна протянула Невзгодину руку. Он почтительно ее поцеловал.
Несколько минут длилось молчание.
Невзгодин чувствовал, что Маргарита Васильевна все еще сердится, и наблюдал, как передергивались ее тонкие губы и в глазах сверкал огонек.
И в уме его проносилась картина будущего примирения супругов. Он раскается ей в своем фразерстве, объяснит, почему он не герой, напугает ее своей загубленной жизнью без нее и припадет к ее ногам, выбрав удобный психологический момент. И она пожалеет, быть может, такого красавца мужа и отдастся ему из жалости, как отдавалась раньше из уважения к его добродетелям. По крайней мере, так будет утешать себя, не имея доблести сознаться, что в ней такое же чувственное животное, как и в других…
А все-таки ему было жалко Маргариту Васильевну. И он припомнил, какие требования предъявляла она к жизни, когда была девушкой, как высокомерно относилась она к тем женщинам, которые живут лишь одними интересами мужа и семьи, как хотелось ей завоевать независимость и выйти замуж не иначе, как полюбивши какого-нибудь героя и быть его товарищем… И вместо этого — замужество по рассудку, из-за страха остаться старой девой. Даже храбрости не было отдаться своему темпераменту, не рискуя своей свободой… И теперь неудовлетворенное честолюбие несомненно неглупой женщины, не знающей, куда приложить ей силы. Разочарование в героизме мужа, разбитая личная жизнь и постоянное резонерство, которое мешает ей отдаваться непосредственно жизни и жить впечатлениями страстного своего темперамента, который она старается обуздать.
Невзгодину казалось, что он понимал Маргариту Васильевну и что она такая, какою он себе теперь представлял. Как далеко было это представление от прежнего, когда Невзгодин, влюбленный, считал Маргариту Васильевну чуть ли не героиней, способной удивить человечество.
И ему вдруг стало жалко прежних своих грез, точно с ними улетела и его молодость. Ведь и его личная жизнь не особенно удачная. И он не любит ни одной женщины… да и вообще одинок. Счастье его, что в нем писательская жилка. Как бы скверно ему жилось на свете без этой чудной творческой работы, которая по временам так захватывает его… И теперь, после нескольких дней пребывания в Москве, он чувствовал позыв к работе… Крайне сочувственное письмо, полученное им сегодня вместе с корректурами от редактора журнала, в котором печаталась повесть Невзгодина, подбодрило его, и он решил исправить и другую свою вещь и послать ее тому же редактору.
— Вы в Москве думаете оставаться, Маргарита Васильевна? — спросил наконец Невзгодин.
— В Москве. Сперва поселюсь в меблированных комнатах, а потом, при возможности, найму квартиру… Уехать мне нельзя. Тут у меня занятие… Поближе к редакциям быть лучше, а то того и гляди потеряешь работу… И наконец, это новое дело… Не оставлю я его.
— И вы надеетесь, что ваша мысль осуществится?
— Разумеется, надеюсь. Аносова уже обещала пятьдесят тысяч.
— Обещала, но не дала?
— Что за противный скептицизм! Она не отступится от своего слова.
— Ну, положим, и не отступится. А еще на каких богачей надеетесь?
— На Рябинина! Слышали про этого миллионера?
— Еще бы! Знаменитый фабрикант и безобразник. Имеет гарем на фабрике и в то же время собирается, говорят, издавать газету в защиту бедных фабрикантов, которых все обижают.
— Еще надеюсь на Измайлову.
— На эту бывшую Мессалину и дисконтершу[43] на покое? Чего ради они дадут вам денег на устройство дома для рабочих? И кто вас надоумил к ним обратиться?
— Аглая Петровна.
— Она, этот министр торговли в юбке? В таком случае надо попытать счастья.
— К Рябинину я поеду сама. А к Измайловой надо послать мужчину.
— И это советовала великолепная вдова?
— Да. И советовала, чтобы к ней обратился с просьбой Николай Сергеич.
— Отличный психолог Аглая Петровна! Превосходно распределяет роли! — усмехнулся Невзгодин.
— Мужа я просить не хочу, — продолжала Маргарита Васильевна. — А вот если бы вы, Василий Васильич, не отказались помочь делу и поехать к Измайловой, то я была бы вам очень благодарна.
— Я? С моей тщедушной фигурой? — воскликнул, смеясь, Невзгодин. — Да вы, видно, хотите провалить дело, посылая меня, Маргарита Васильевна! Измайлова со мной и говорить-то не захочет.
— Полно смеяться. Я вас серьезно прошу.
— Да я не отказываюсь. Отчего и не посмотреть на Мессалину, обратившуюся в мумию.
— Так поезжайте. А я вам достану от Аглаи Петровны рекомендательное письмо. Кстати, вы и писатель… А Измайлова их уважает…
— Извольте, я поеду, но, если даже и обещания не привезу, вина не моя.
В эту минуту двери бесшумно отворились, и на пороге появилась Катя с докладом, что самовар готов.
— Вот чудный вестник! Я ужасно чаю хочу! — проговорил Невзгодин, поднимаясь вслед за хозяйкой, чтоб идти в столовую.
И снова Катя была обманута в ожиданиях:
Ее быстрый взгляд, давно изощрившийся все видеть во время внезапных появлений в комнату, когда в ней сидят вдвоем хозяйка и гость, не уловил никаких признаков любовной атмосферы, и лица и положения обоих собеседников не внушили никаких подозрений даже и Кате, знавшей по опыту, как горячо целуют в какую-нибудь короткую секунду самые почтенные мужья в коридоре, почти на глазах у жен.
Но она все-таки не теряла надежды узнать «всю правду».
Маргарита Васильевна стала разливать чай, продолжая разговаривать с Невзгодиным. Они теперь говорили о статье в «Старейших известиях» и хвалили письмо Косицкого и сдержанный ответ оклеветанных. Несмотря на то что Катя нарочно подала два стакана, Маргарита Васильевна даже и не подумала спросить: дома ли муж и не хочет ли чаю?
Это отношение к мужу решительно возмутило горничную.
«Они пьют себе чай и закусывают, а бедный Николай Сергеич сидит себе один-одинешенек, точно оплеванный!» — подумала Катя, стоявшая в коридоре и жадно прислушивавшаяся к тому, что говорят в столовой.
И она прошла к кабинету и приотворила двери.
Николай Сергеевич по-прежнему сидел за письменным столом, откинувшись в кресле.
Тогда Катя, оправив волосы, вошла в комнату и тихо приблизилась к профессору. При виде его подавленного, грустного, слегка осунувшегося лица ей сделалось бесконечно жалко Николая Сергеевича.
— Что вам, Катя? — спросил Заречный.
— Чаю не угодно ли, барин? Только что самовар барыне подала! — говорила Катя как-то особенно почтительно-нежно, взглядывая робко и в то же время значительно на Заречного.
— А барыня вернулась?
— Недавно вернулись вместе с господином Невзгодиным… Они в столовой…
Заречный поморщился, точно от боли.
«Опять этот Невзгодин!» — подумал он.
— Так прикажете чаю, Николай Сергеич? Может, и кушать хотите… Я вам сюда подам, если вам не угодно выйти… В одну минуту все сделаю.
— Я ничего не хочу.
Заречный поднял глаза на заалевшее хорошенькое и свежее лицо горничной и вдруг перехватил такой восторженный и пламенный взгляд, что тотчас отвел глаза в сторону, несколько удивленный и сконфуженный, и проговорил неожиданно для самого себя мягко:
