Лев Толстой - Полное собрание сочинений в 90 томах. Том 37
1) О религии.
2) О войнах.
3) Об отечестве, государстве.
4) О податях.
5) О пьянстве.
6) О представительстве.
7) О вознаграждении за труд.
8) О тюрьмах.
9) О казнях.
10) О богачах.
11) О наследственности.
12) О печати.
13) Об искусстве.
14) О науке.
15) О суде гражданском.
16) О суде уголовном.
17) О воспитании.
18) О труде.
19) Об охоте.
20) О питании мясом.
21) О городах.
22) О церкви.
23) О мощах.
24) О таинствах.
25) Об уважении древности.
26) Об играх.
27) Об образовании.
28) О власти — насилии.
29) О земле.
30) О науке.
31) Об искусстве.
* № 2 (рук. № 1).
ПЕЧАТЬ
В доме Смирновых. Два гимназиста 5 класса: Юдин и Смирнов, и Соня 15 лет, и В а н я 8 лет.
Входит дворник Матвей с тяжелой ношей за спиной.
Матвей. Куда, барчуки, эту штуку сложить?
Юдин. Что это?
Смирнов. Это газета «Истина» за прошлый год. Папа взял в редакции. (Дворнику.) Да вот сюда сложи. (Дворник кладет в угол.)
Ваня. Вот сколько написано.
Дворник. Да, брат, писали, не гуляли. (Смеются.)
Юдин. И зачем только твой отец выписывает эту гадкую газету?
Смирнов. Как гадкую? Тут всё верно объясняется.
Юдин. Как же верно, когда утверждается, что так и должна быть, когда подати выколачиваются, и всякие незаконности.
Смирнов. Потому что никто не имеет права поступать самовольно. А если поступают, то должны быть наказаны. Этого нигде не будут терпеть.
Юдин. Неправда. Мы стоим за народ.
Смирнов. За народ. Жидовские газеты только это говорят.
Юдин. Нет, «Современное слово» не кривит душой.
Дворник. Это какая же — хорошая? Хорошая или нехорошая — не знаю, а тяжелая. Ну, скажите же папаше, что принес. (Уходит.)
Смирнов. Хорошо, спасибо. Отец взял за год из-за фельетонов Скрипицына.
Юдин. А дядя говорит, что это пустобрех. Он вчера читал маме, как его Никитин в «Современном слове» отделывает. Все смеялись.
Смирнов. А мы считаем, что Никитин дурак.
Юдин. Ну, это я бы не советовал тебе говорить.
Смирнов. Отчего? Я как думаю, так и буду говорить. Если есть законы, то надо им повиноваться.
Юдин. Зачем? Вот если бы ты читал Никитина, ты бы понял, когда можно и должно повиноваться, когда...
Соня. А я думаю, что об этом не надо рассуждать.
Смирнов. <У каждого свое мнение.> Du moins, des opinions saillit la vérité.[102]
Соня. Да как же одна газета говорит одно, другая совсем другое. Кто же прав?
Смирнов. Вот видно, что девочка, и рассуждаешь, как женщина. На то у каждого свой ум, ч[тобы] решать.
Ваня. А какая же газета [говорит] правду, а какая неправду?
Смирнов (смеется). В этом-то и дело, чтоб узнать, кто прав.
Ваня. А я думаю, что этого совсем не нужно.
Юдин. Чего?
[Ваня.] Да всех газет этих. Каждый сам рассудит.
Юдин. Ну, рассудил.
* № 3 (рук. № 1).
СУД
Маша 10, Гриша 12, Люся 6. (Мать шьет.)
Маша (прижимает к груди картину). Тетя сказала: это тебе, а это Грише.
Гриша. И неправда. Она не говорила: это тебе, а это Грише, а тетя сказала: тебе и Грише. Разумеется, всякому хочется самое лучшее себе. А ты и схватила самое лучшее.
Маша. Нет, она мне дала картину, а тебе книжку.
Гриша. Вот и врешь. Люсе она дала куклу, а нам вместе. Люся, ты слышала?
Люся. Нет, я не знаю. <Только вы лучше разделите.
Маша (смеется). Вот умно как! Что ж мы разорвем и картину и книжку?>
Гриша. Надо у мамы спросить.
Маша. И спроси. (Идут к матери.)
Гриша. Маша выдумала, что тетя подарила ей картину, а не вместе. Правда, что она сказала: вам вместе.
Маша. Нет, она сказала: это тебе. Ведь правда?
Мать. В чем у вас спор?
* № 4 (рук. № 4).
[ЛЮБИТЕ ОБИЖАЮЩИХ ВАС]
(Маша 10-ти лет и Ваня 8-ми).
Маша. Отчего же тебе скучно? Кататься ездил, вечером будет угощение.
Ваня. Как это ты не понимаешь. Веселье совсем не в этом.
Маша. А в чем же?
Ваня. Вот если бы ты меня побила, как третьего дня. Вот это было бы мне веселье.
Маша. Зачем ты, Ваня, поминаешь про это? Ведь ты простил меня. Я знаю, что я была виновата. Ты простил, ну что ж поминать.
Ваня. Ах, как ты не понимаешь. Я не хочу тебе поминать, а я только говорю, что не весело.
Маша. Не понимаю.
Ваня. Чего ж тут понимать. Помнишь, как в прошлое воскресенье дядюшка П. И., как я его люблю...
Маша. Кто ж его не любит. Мама говорит, что он святой. Это и правда.
Ваня. Ты помнишь, прошлое воскресенье он рассказывал историю, как одного человека все обижали, а он тех-то и любил, которые его обижали. Они его ругают, а он их хвалит. Они его бьют, а он им помогает. Дядя говорил, что если так делать — самая большая веселость. И я вот третьего дня и стал так делать. И вот, когда ты меня побила, а я тебя стал целовать, и ты заплакала. И мне стало так весело. И с Колей и с няней так раз сделал, и всегда весело. А раз не удержался с Колей.
Маша. Так это от этого?
Ваня. Да. От этого и скучно теперь.
Маша. Некому прощать?
Ваня. Да.
Маша. Так тебе хотелось, чтобы тебя побил кто-нибудь?
Ваня. Даже очень бы хотелось.
Маша. Как ты был дурачок, так и остался.
Ваня. Пускай совсем дурак, а только теперь мне никто ничего не сделает.
Маша. Отчего никто ничего не сделает?
Ваня. Оттого, что мне всё хорошо.
Маша. Вот чудак.
НЕ МОГУ МОЛЧАТЬ
** № 1 (рук. № 1).
Беру в руки газету, в заголовке: 7 смертных казней — 2 там, 4[103] там, 1 там, 8 смертных приговоров. То же было вчера, то же 3-го дня, то же каждый день, уж месяцы, чуть не годы. И это делается в той России, в которой не было смертной казни, отсутствием которой как гордился я когда-то перед европейцами. И тут неперестающие казни, казни, казни. То же и нынче. Но нынче это что-то ужасное, для меня, по крайней мере, такое, что я не могу не то что молчать, не могу жить, как я жил, в общении с теми ужасными существами, которые делают эти дела. Нынче в газете стоят короткие слова: исполнен в Херсоне смертный приговор через повешение над 20 крестьянами, т. е. 20, двадцать человек из тех самых, трудами которых мы живем, тех самых, которых мы развращаем[104] всеми силами, начиная с яда водки, которой мы спаиваем их, и кончая солдатством, нашими скверными установлениями, называемыми нами законами, и, главное, нашей ужасной ложью той веры, в которую мы не верим, но которою стараемся обманывать их, 20 человек из этих самых людей, тех единственных в России, на простоте, доброте, трудолюбии которых держится русская жизнь, этих людей, мужей, отцов, сыновей, таких же, как они, мы одеваем в саваны, надеваем на них колпаки и под охраной из них же взятых обманутых солдат мы взводим на возвышение под виселицу, надеваем по очереди на них петли, выталкиваем из-под ног скамейки, и они один за другим затягивают своей тяжестью на шее петли, задыхаются, корчатся и, за три минуты полные жизни, данной им богом, застывают в мертвой неподвижности, и доктор ходит и щупает им ноги — холодны ли они. И это делается не над одним, не нечаянно, не над каким-нибудь извергом, а над двадцатью[105] обманутыми мужиками, кормильцами нашими. А те, кто главные виновники и попустители этих ужасных преступлений всех законов божеских и человеческих — г-н Столыпин говорит бесчеловечные, глупые, чтоб не сказать отвратительные, спокойные речи, старательно придуманные глупости о Финляндии, и [в] думе господа Гучковы и Милюковы вызывают друг друга на дуэль, и самый глупый и бесчеловечный из всех г-н Романов, называемый Николай вторый, смотрит казачью сотню и за что-то благодарит.[106]
Ведь это ужасно. Нельзя и нельзя так жить. Я, по крайней мере, не могу так жить, не могу и не хочу и не буду. Затем и пишу это[107] и буду всеми силами распространять то, что пишу, и в России и вне ее, чтобы или кончились эти ужасные нечеловеческие дела, или кончил бы я и или посадили меня в каменный мешок, где бы я чувствовал, что не могу ничего сделать, или лучше всего (так хорошо, что я не смею и мечтать о таком счастии) надели бы на меня на 21-го или 21000 первого саван, колпак и так же столкнули с скамейки, чтобы я своей тяжестью затянул на своем старом горле петлю.
[108] Нельзя, нельзя так жить. Ведь все эти творимые ужасыг ведь оправдание их — это я с своей просторной комнатой, с своим богатым обедом, с своей лошадью. Ведь мне говорят, что всё это делается, между прочим, и для меня, для того, чтобы я мог жить спокойно и со всеми удобствами жизни. Для меня, для обеспечения моей жизни все эти высылки людей из места в место, для меня эти сотни тысяч голодных, блуждающих по России рабочих, для меня эти сотни тысяч несчастных, сидящих, как сельди в бочонке, и мрущих от тифа в недостающих для всех крепостях и тюрьмах. Для меня эти полицейские шпионы, доносы, подкупы, для меня эти убивающие городовые, получающие награды за убийства, для меня закапывание десятков, сотен расстреливаемых. Для меня эти ужасные виселицы и работа трудно добываемых, но теперь уже не так гнушающихся этим делом людей — палачей.
