Надежда Тэффи - Том 1. Юмористические рассказы
И если гость все-таки уедет, то, значит, он закоренелый педант, сушка, немец, выжига, у которого только расчет на уме да узкая выгода, – неприятный и опасный человек.
Я себе представляю, что было бы, если бы в общество действительно пунктуальных людей затесался один разгильдяй. Он бы в первую же четверть часа разорил и обездолил всех, потому что в расписании делового дня пунктуальных людей все должно быть сделано точно в определенное время, и так подогнано, что одно из другого вытекает и обусловливает третье.
Пунктуальный А. должен ровно в девять часов утра получить нужные документы, чтобы ровно в половину десятого (время на переезд рассчитано строго), передать документы пунктуальному Б., который, подписав их, в свою очередь, ровно в десять должен доставить пунктуальному В. на вокзал. Там, куда едет В., его ждут тоже пунктуальные люди, у которых все сроки высчитаны и намечены по часам.
И вот в эту комбинацию стоит вместо любой буквы – А., или Б., или В. подставить разгильдяя, опоздавшего на четверть часа, – и все пропало. Все расчеты как помелом сметет. Взвоют пунктуальные люди.
– Эх, дал я маху! Нужно было загодя приехать. Лучше подождать, чем опоздать.
И вот они уже деморализованы. Они всюду будут торопиться без толку, всюду терять часы на бесполезное ожидание, на каждое дело тратить времени вдвое больше потребного, потеряют доверие и уважение и пропадут ни за грош.
Но, к счастью, у человека есть способность приспособляться, и вот, в ограждение себя от опасности, угрожающей вторжением разгильдяя, люди стали считаться со временем только приблизительно.
А., вместо того, чтобы сказать: «Приеду ровно в половине десятого», говорит: «Ждите меня около десяти». А так как слово «около» имеет протяженность в обе стороны и притом ограниченную только личным времячувствованием, то Б. может спокойно и не ропща на судьбу прождать с девяти до трех.
И не будет волноваться, что не поспеет к В. на вокзал, потому что знает, что В. все равно на поезд опоздает, да и там, куда В. едет, подождут. Над ними не каплет.
Таким образом, из минуты составляются часы, из часов – дни, из дней – годы. Вся жизнь тормозится, может быть, всего где-нибудь в одном месте, в одной точке. Может быть, в целом мире за все существование земли и был всего один разгильдяй, да еще, пожалуй, во времена какой-нибудь Римской империи, – а все пошло прахом. Потому что на нашу погибель сцеплены мы все проклятой цепью в веках и пространствах, и не вырвать из нее ни одного звена никому и никогда.
Не к чему и стараться.
А часы в починку отдать, это – дело другое. Это – дело культурное, часы должны быть в порядке.
Вы слышите их во время паузы серьезного разговора, слышите, замерев от счастья на груди любимого существа, и слышите в последний момент земного своего существования, когда доктор, взяв вашу руку, старается уловить угасающий пульс.
Часами отмечаются ваше рождение и ваша смерть. Поэтому, держите их в порядке.
Но если спросят вас, когда хотите вы быть в назначенном месте точно и определенно, отвечайте, не смущаясь, как ответил бы ваш предок-троглодит:
– Да как-нибудь этак, вечерком, когда станет смеркаться.
По крайней мере, никого не подведете и не нарушите мировой бестолочи.
Светская колея
Продолжительное летнее общение с природой вредно действует на светские таланты человека.
Кто весной считался душой общества, т. е. весело поворачивался во все стороны и, не умолкая, отвечал и спрашивал, тот частенько осенью сидит в углу и мычит.
Природа приучает к молчанию и мычанию. Но, главное, отучает от легкомысленного отношения к окружающему.
В общении с природой все должно быть серьезно и правильно.
Лезете вы, например, на гору, вы сначала потыкаете уступ палкой, потом нащупаете его ногой – прочный ли, потом осторожно подтянете другую ногу, потом посмотрите вниз и прищелкнете языком. Потом потыкаете палкой следующий уступ, и если соседний камень сорвется и поскачет, подпрыгивая, вниз, вы можете опять прищелкнуть языком и даже сказать «эге».
Все осмысленно, все правильно, все серьезно.
Поэтому, когда вы вернетесь к прежней городской жизни, то первая же услышанная вами ерунда может вас привести в самое невылазное недоумение.
– Ну, что, как вы… вообще? – спросят у вас.
– То есть, что именно? – бестактно допытываетесь вы.
– Ах, да все вообще… – объясняют вам и, видимо, жалеют, что связались.
А вы молчите и напряженно улыбаетесь, точно вас уличили в краже чужого чемодана, и приходится делать bonne mine au mauvais jeu[54].
А случись услышать такой же вопрос хотя бы прошлой весной, когда вы уже раскатились за зиму по привычным рельсам, вы бы ни на минуту не задумались. Вы бы прямо ответили, что вы «вообще, ничего». Все бы сделали вид, что очень хорошо вас поняли, и все бы пошло, как по маслу.
«И, собственно говоря, что тут особенного, что она так спросила? – думаете вы весной. – Почему она непременно должна предлагать осмысленные вопросы? Ведь поет же соловей, сам не зная зачем и почему, и благоухает цветок, совершенно не уясняя себе цели этого занятия. Спросите у бабочки, для чего она летает, – много, подумаешь, услышите умного от нее в ответ. Так почему же дама не может разговаривать так глупо, как ей хочется?»
Но осенью бывает тяжело.
Стараешься сесть где-нибудь около портьеры, чтобы хоть с одной стороны спрятаться от тех, что собираются спросить, «как вы, вообще».
– Какая вы стали молчаливая, – язвит хозяйка. – Вы все где-то витаете, парите…
– Мм… – отвечаю я.
– Ну, расскажите нам что-нибудь.
Это предложение способно заткнуть рот самой болтливой сороке в мире. Не знаю, нашелся ли хоть раз с тех пор, как затвердела земная кора, человек, который бы ответил:
– А, вот что я вам расскажу.
И пошел бы плавно рассказывать интересную историю.
Обыкновенный же человек отвечает просто:
– Я ничего не знаю.
Или:
– Я ничего не умею.
На первое ему говорят:
– Ну, наверное, что-нибудь да знаете!
А на второе кричат:
– Ну, как так не уметь. Вы, верно, просто не хотите.
– Да, нет, я хочу, да только не могу…
Диалог этот может продолжаться до бесконечности, или пока вы не догадаетесь (на что способны только весною) воскликнуть:
– Э, да лучше вы сами что-нибудь расскажите.
Тяжело бывает осенью.
Тяжелее всего сознание полной безвыходности своего положения.
Если совершенно запереться от людей, то люди сами придут к вам и спросят:
– Как вы, вообще?
Недавно видела я человека – душу общества. Он громко расспрашивал о вещах, до которых ни ему, ни кому-либо на свете не могло быть никакого дела, бодро и весело отвечал на вопросы, смеялся, так аппетитно потряхивая плечами, что казалось, будто на них эполеты.
Я следила за ним, замерев от восхищения.
– Ну, как вы, вообще? – спрашивают его.
– Я-то? Да, как вам сказать, – помаленечку, как говорится – потихоньку, полегоньку. Вот теперь осень вступила в свои права, пошли дожди, станет сыро, – не правда ли? Ха-ха-ха!
Все соглашались, что он прав безусловно, а я думала:
– Вот бы мне так поговорить! Вот бы мне так!
– Осень, вообще, всегда дождлива, – сверкал он новыми блестками. – Как осень, так и дождь, ха-ха-ха, так и дождь!
И опять никто не противоречил, и беседа текла мирно и сладко, как молоко в медовых берегах.
– Вот бы мне так! Вот бы мне так!
И, увлеченная этим светлым образом, я решила взять себя в руки, и твердой ногой вступить на путь светского общения.
Для начала выбрала я тихую, скромную семью, состоящую из чьего-то дедушки и чьих-то племянниц. Люди были добрые и не взыскали бы строго, если бы я оплошала на первый раз.
Пришла я к ним, когда все были в сборе, – за чаем после завтрака.
Племянницы хозяйничали около стола. Дедушка – старик серьезный, бровастый и глуховатый, всецело поглощен был личными делами: мял в чашке набухший от чая хлеб, подливал в него молока, подмешивал варенья и сверху еще подмасливал маслом.
Я, решив быть светской, с уважением смотрела на его хлопоты. Но он, кажется, не замечал этого. А, может быть, притворялся.
Наконец, дедушка деловито зачерпнул, попробовал и сердито оттолкнул чашку:
– Свиньи!
– Про кого бы это он? – подумала я и решила, что так как стряпал пойло он сам, то и сказал «свиньи» про себя, но, из уважения к собственной старости, выразился во множественном числе.
Как тут быть! Душа общества, наверное, нашелся бы. Он бы как-нибудь захохотал, ввернул бы что-нибудь меткое про осень, и всем бы стало приятно.
И я, стараясь не слишком волноваться, прокашлялась и громко сказала старику от всей души:
– Осенью часто идет дождь, ха-ха!
