Зинаида Гиппиус - Том 5. Чертова кукла
– Оставьте меня, Литта. Мне тяжело говорить. Ну, знал… да не понимал. Не хотел понимать.
– Флорентий, Флорентий… Так верили?
– Они его любят. Свято любят, хорошо: лучше, чем он хотел бы.
– Зачем, Господи, зачем?
– Нет, Литта. Ничего. Надо только понять, кого любишь. Ведь он… разве он? Не он. Призрак, мара… Не бойтесь, – прибавил он, слабо и странно улыбнувшись, – я никого призраку не выдам. Ни себя, ни вас, ни их всех… И дела настоящего ему не предам.
Не понимая, с ужасом и болью глядела она на него широко открытыми глазами. Залепетала отрывочно, спеша, свое, о чем думала, что хотела раньше сказать:
– Он всегда, всегда соображал… не решался, что выгоднее… Где скорее удача… Выбирал, куда. Ему все равно, какое во имя. Лишь бы шли, лишь бы власть. Он ведь для себя. Он только в себя одного верит. А больше ни во что. Не теперь, так потом, повернет, куда сам захочет. Не лжет, все молчит, а мы верим. Куда захочет.
Флорентий, кажется, не слышал. И она остановилась, не зная, что еще надо, как сказать то, чем полна душа. Ведь нельзя же, ведь надо бороться… А она опять одна, Флорентий смотрит не видя, не слушает… О чем думает?
– Флорентий, Флорентий! Что же нам делать?
Он глубоко вздохнул, точно проснувшись. Обнял Литту, нежно и тихо поцеловал ее в лоб; тотчас же повернулся и вышел. Пятно фонаря побежало за ним, скользнуло за порог и сникло. Литта осталась одна в темной переплетной. Только яркая, желтая полоса светилась под дверью в спальню.
Захотелось упасть на темный пол и плакать громко, долго, кричать и плакать. Но только губу закусила, – нет! И даже ни секунды не осталась дольше в этой темноте. Пойдет, поговорит хоть с Ленусей. Если б не ночь, не вьюга на дворе!
Глава тридцать четвертая
Единая власть
Выйдя из дому, Флорентий закрыл фонарь и остановился на дворе.
Сверху не сыпало; только острый ветер порывами хватал и крутил снег на верхушках сугробов. Если привыкнуть, уж не так черно: мутно белели снега, белее неба, темнел вдали забор, огоньки мелькали во флигеле.
Флорентий постоял, потом тихо побрел по двору. Часто Роман Иванович ночевал не в большом доме, а во флигеле. Пожалуй, и сегодня так будет. Дорого бы дал Флорентий, чтобы сегодня остаться одному.
Впрочем, не надо. Он решительно направился к флигелю.
Романа Ивановича застал за ворохом бумаг. Лицо внимательное, но повеселевшее, ясное.
– Смотри-ка, Флорентий, – сказал, не подымая головы. – Даже досадно, что приходится вот эти, Варсискины, уничтожать. Великолепные, по времени как раз. Очень бы пригодились. Да незаконно отпечатаны. Свезу-ка я их завтра, припрячем пока в месте злачном, а там видно будет!
Флорентий ничего не сказал, разделся и прошел за перегородку.
– Да что с тобой? – уже другим, более строгим голосом спросил Роман Иванович.
Опять не ответил Флорентий. С полминуты длилось молчание. Шуршали бумаги, шипела плоская висячая лампа над столом.
Флорентий, наконец, вышел, стал в дверях.
– Ты завтра в монастырь поедешь, Роман?
– Если успею. Завтра думаю в город опять. Авось что-нибудь удастся. Ведь глупо же, право. А в монастырь послезавтра. Варсиса надо выписать, непременно.
– Послушай, Роман… – начал было Флорентий и остановился.
– Ну, что? А впрочем, не говори. Сам знаю. Барышня, наверно, взбунтовалась. Жалею, что при ней пришлось так, сразу. Скверная у нее школа. Ты же меня, Флорентий, изумляешь. Блажишь и наивничаешь. Опомнись, сделай милость.
Говорил рассеянно, пробегая бумажки, откладывая одни, разрывая другие.
– Значит, мне завтра к дьякону?
– Да, первым делом. За него я не боюсь, Варсис отлично подготовил. С осторожностью, конечно, взяться.
– Не послушает?
– Пустое. Наконец можешь передать, что я приказываю. Пусть не разбирается до времени. Торопиться, однако, не следует, мы незаметно руль повернем. Наладится дело. Сейчас – для серьезных выступлений рано. Зачем на глупости лезть. Оттого и злят меня случайности. А тут еще зима – самое русское бунтовское время. Зимы следует опасаться, если рано, не подготовлено как следует. Зато коли быть в России не бунтику, а бунту – тоже к зиме надо пригонять.
– Роман, а как же ты тех-то, петербургских-то, заставных, поворачивать будешь?
– Заставных? Да, да, конечно… посмотрим, подумаем… Время терпит… – Он рылся в бумагах. Вдруг поднял глаза и, вглядевшись в бледное лицо Флорентия, сказал уже внимательнее:
– Да ты, кажется, серьезно расстроен? Чем? Бросил бумажки. Поднялся.
– Мне жаль, если я тебя огорчил, – произнес мягко. – Ведь тут недоразумение, друг. Барышне свойственно ужасаться, не понимать реальности; да придет в разум. Не глупая. А ты-то что?
Флорентий молчал.
– Собственно, и перемены никакой нет. Мы выжидали, соображая, за который конец палки – помнишь о палке? – хватать. Само собою пришло время определиться. Ну и будем определяться. Своего достигнем, не бойся.
Помолчал, усмехнулся.
– Знаю, что барышню смутило, да и тебя за компанию. Как это красное знамя – да вдруг на белое, а то и на черное сменить? Экое фразерство! И пятого и десятого хочется, да еще чтоб и ручек не замарать. И Бога подавай, – и свободы, равенства сию минуту. Нет уж, голубчики, коли на Боге строить, единовластия не обойти. Так ли, иначе ли, говори слово, не говори – выйдет на одно. Вот мое дело; а я в нем – кто? Не хозяин? Ошибаешься. Роман ли, Степан ли хозяин – это уж вопрос второй. Только оттого и дело есть, что есть хозяин. Я вот с ними, с нашими, не говорил, а их психологию лучше твоего знаю. Да и твою, пожалуй. И ты от хозяина работал. Что ж вдруг бессмысленные мечтания одолели?
Флорентий молчал. Глядел без испуга, с глубоким вниманием и как-то чуждо. Чуждым голосом, глуховато проговорил наконец:
– Да, у меня все иначе… Я иначе думал… и думаю. Роман Иванович собрал отложенные бумажки, спрятал их в боковой карман, кучу на полу отпихнул ногой. Произнес немного резко:
– Ну, это меня не касается. Думал так, вышло иначе. Поговорим на досуге. А сейчас думай о деле. Завтра я, значит, уеду, а ты к Хрисанфу, подготовь его. Собирать опасно. Не забудь и Кучевых. С ними надо очень осторожно. Пока гни на успокоение. Выберемся из истории, пойдет гладко.
– Это сжечь? – указал Флорентий на полуразорванные бумаги. – Ты идешь в большой дом?
– Да. Поздно уж. К царевне нашей наверх не зайду. Пусть одна подумает. Да и рано вставать завтра.
Он накинул темную шубу.
– Фонаря не надо. Постой, вот еще что. Где наши револьверы?
– Где-то… у меня. Я сам думал…
– Вот то-то. Вероятнее всего – обойдется. Но следует предвидеть и невероятное. Если эти ослы идиотски раздуют пожар, начнут действовать, пригонять, чего доброго, солдат… Дураки полезут на стену… Не удирать же нам. Тут уж бери, что есть, поздно.
Махнул рукой.
– Да вздор, обойдется. Револьверы завтра посмотрим, приведем в порядок. Во всяком случае – скоро только сказка сказывается.
Уже выходил, когда Флорентий негромко и задумчиво его окликнул:
– Роман! А Ржевский? Он согласится на это, надеешься?
Блеснули зубы под черными усами.
– Ржевский? Не согласится, так черт с ним! Дело мое, я за него и отвечаю. Не о людях думаю, а о деле прежде всего.
С визгом хлопнула дверь в сени. Роман Иванович ушел спать.
Глава тридцать пятая
Потом скажу
Бывает, что Литта с величайшим равнодушием думает обо всем, кроме себя. Роман Иванович, мужики, Пчелиное, Флорентий, какие-то устроения, идеи, организации, Россия, общественность, правительство, церковничество, – что за пустяки! И что ей-то до всего этого? Пусть будет, пусть не будет… Она, Литта, для себя первая, сама для себя все, у нее своя жизнь, своя боль, своя любовь… Да, вот это. И кинуться сейчас, закрыв глаза, прочь от этих ненужностей, найти Михаила, – все равно какой он, лишь бы он, – обнять его, все ему сказать, пожаловаться милому, родному человеку, и пусть он утешит, и пусть будет только то, что между ними двумя, только они двое, только их любовь. Одно это важно, одно это есть.
Так бывает… когда боль вдруг обострится, истончится, иглой нижет, терпеть нельзя. Бывает – и проходит, и снова Литта ясная, бодрая, снова идет, сжав зубы, потихоньку, туда, куда думает, что надо. Не для себя и для себя.
У нее большой козырь в руках: видит Романа Ивановича. Следила, ждала – и вот, все выходит так, как она ждала. На нее он сразу после Москвы будто перестал обращать внимание; порою скажет что-нибудь полунасмешливо и ласково; но редко. И это она понимает: отчасти политика, отчасти искренняя забывчивость – ему не до нее. И сердит он: не уверен, не ясно видит, что с ней происходит. Может быть, думает все-таки, что «обойдется», что ей уж некуда, только за ним. Разно думает, когда о ней думает.
