Борис Фальков - Тарантелла
Что ж, и мы готовы подыграть им, приподымаемся и усаживаемся в полоборота к ним, так что угол сиденья стула показывается между нашими растянутыми портняжными мышцами, выдвигается оттуда им всем навстречу, как защитный рог. Так поступает при надвижении опасности львица, напрягает мышцы и поворачивается к ней лицом, чтобы с готовностью встретить её, изменяет позу но не изменяет самому достоинству своих поз. Конечно, она не знает, что именно вся эта окружившая её справа и слева, и спереди, шакалья стая предпримет в следующий миг. Но пока ещё тянется, длится миг этот, и все шакалы пока только смотрят на нас. Так что, храни нас теперь Бог. С нами Бог, а с ними Дон Анжело, предводитель всех убийственных ангелов цирюльни, посредник между человеком и кооперативом смерти. Оказывается, он находится совсем близко, прямо перед нами, чуть правее наших коленей, в двух шагах от них. Ещё один шаг - и он наступит на нашу ступню.
Мы с достоинством, не спеша убираем тапочек с его пути, задвигаем ногу под стул, но тут же выдвигаем назад: вперёд. Сопровождающие движение звуки, шарканье и визг подмётки, вызывают у нас улыбку, и мы используем её, чтобы передать отсутствие в нас страха: удлиняем её. Это правда, страха действительно нет, мы уже, кажется, успели расстаться с ним прежде, чем со всем другим. Сейчас даже очевидная опасность, что нас могут пристрелить из собственной "Беретты" и выдать убийство за самоубийство, уже не устрашит. Как и выполнение этой простой комбинации.
Дон Анжело ничем не выдаёт, что оценил выразительность нашего па, усиленную соответствующей мимикой. В то же время, пока мы проделываем наше упражнение, он выполняет своё: медленно и неуклонно придвигается, надвигается на нас. Как лев над львицей встаёт он над нами, готовится налечь нам на плечи всей своей тяжестью. Его взгляд уставлен чуть выше нашей переносицы, и вместе с ним все его подручные шакалы уставились туда же, мы ясно ощущаем давление их совместного взгляда, продавливающего впадину между нашими надбровными дугами. С вынесенным вперёд для следующего шага коленом Дон Анжело подобен приостановленному в движении бегуну, отлит в статую движения. Почти неподвижный и в своей неподвижности вырастающий над нами, занесенной над нашей головой лапой готовится он облапить нашу холку. Но так и все другие, неподвижно сидя на своих стульях, вместе с тем сдвигаются вокруг нас, вырастают и встают над нами. О, такие не отступят, не лягут, пока не пожрут добычу, не упьются её кровью. И хотя середина этой, и любой другой сцены там, где находимся мы, но и нам недоступно отступление: окружённые спереди, мы припёрты к её заднику, к безоконной стене, и значит - окружены со всех сторон.
Нас загоняют в тупик, в нём никого, кроме нас. Мы одни, не можем отступить ни во чью спасительную тень, только одна наша собственная тень лежит у нас под ногами, отбрасываемая нависшим над головой бра. Его горчичный свет сконцентрирован на нас, предательски высвечивает любое наше движение, любую попытку его проделать. Саму предваряющую его мысль можно прочитать на нашем лице без затруднений, заранее узнать о нём и успеть приготовиться к нему, отразить его. В то же время их лица тонут в глубокой тени козырьков кепок, и нам из нашего света совершенно не видна их мимика. Желтоватый налёт, которым он покрывает нас от головы до тапочек впрямую и косвенно: отражаясь от потолка, заливает нам и глаза. Подсвеченные со всех сторон лучами этого soffitto наши волосы уподобляются сияющим змеям, сплетаются в мерцающую корону, в золотой, украшенный терниями венец.
Сияя им, мы устремляемся в единственный оставленный нам выход из тупика, используем чужие приёмы: перенимаем у скрипача оставленную им прежнюю манеру и прикрываемся ею. Несоответствием её нашему облику, и неожиданностью применения этого приёма, мы намерены отвести непосредственную опасность. По меньшей мере, комичной пародией на развязность оттянуть исполнение угрозы.
- Всё-всё, а что ж ещё, папочка? - хихикаем мы, хлопая скрипача по колену. - Родовые схватки, что ли? Так мы ж ещё свадьбу сыграть не успели... Но я не забуду тебя, акушер, если что. Если не врёшь, что имеешь и такой опыт. Только отмой сначала свои грязные руки!
Начав совсем тихонько, мы заканчиваем реплику с большим подъёмом, чтобы как следует проакцентировать её концовку. Она должна выглядеть так, будто мы бросаем им вызов: на глазах у всех меняем свой льняной жилет на бронежилет. Мы ещё раз засвидетельствуем отсутствие в нас страха, как бы ни противоречило этому отсутствию присутствие брони. Никакие противоречия не в состоянии поколебать нас, кажется, мы потихоньку простились и с излишним к ним почтением. Мы и сами теперь создаём противоречия, и они служат нам: скажем, для нас существенно итоговое упоминание о руках, а для всех других то, с чего началась реплика, что сказано об акушере и схватке. Оно ясно укажет на симптомы, с которыми им приходилось иметь дело, чего нельзя сказать о полицейских операциях. Не проакцентированное, а провокационно скрываемое в тени поставленного в другом месте акцента, произнесенное в начале заставит к нему прислушаться, и обязательно вызовет реакцию.
Так и есть, вызов принят: картёжники, наконец, утрачивают свою неподвижность. Они откладывают свои карты, складывают их аккуратно на столы рубашкой кверху, не дожидаясь указаний своего крёстного папаши. Так и предполагалось, для того и был пущен в ход этот приём, провокация: их невольное ответное движение должно стать началом их воли, неподчинения своему предводителю, восстания против его тиранической власти. Кое-какие навыки собственного освобождения у нас есть, они же помогут освободиться и другим: достаточно оставить этого архангела-насильника в одиночестве, как следует проодиночить его - и он уже никому не опасен. По слухам, он скверный солист, совершает свои убийства только в стае и чужими руками, а слухам, известно, можно верить. Мы сознательно сводим уже и без того до предела сведенные брови, выкатываем и без этого дополнительного усилия выпученные гневом глаза. И добавляем ещё громче, оглядывая их всех уже не со скрытым, с открытым вызовом:
- Только у вас тут рожать опасно, пока корячишься - обокрадут. Вы уже все слыхали, люди добрые, что меня тут у вас обокрали, высосали подчистую? Братья мои и сидящие по домам сёстры, которые не слышат меня, крадя у меня - вы крадёте у самих себя! Мои ипостаси, детёныши мои, протягивая губы к сосцам моим млечным - вы сосёте у себя.
И не прибегая к паузе, без подготовки снова используем показанный нам чужой приём, неожиданно подпускаем заботливую нотку:
- Сося у себя - сосёте у меня, сося молоко матерей своих - вы высасываете моё молоко. Силы небесные, все сосцы ваши - мои! Сосцы овец и коров ваших, которых вы уморили жаждой, свисают из моего брюха. Сосцы моего вымени свисают оливками на ваших деревьях, которые вы засушили. Мать-корова небесная, сосцы мои свисают звёздами из всех углов неба, которое вы закрыли поднятой вашими штанами пылью! Из всех углов, восточных и западных, правых и левых, северных и южных, верхних и нижних. Ибо все углы неба - углы вымени моего.
Приём усваивается не без осложнений. Чтобы показать всем сопровождающую его мимику, нам приходится выдвигать лицо из подмышек Дона Анжело, вплотную надвинувшегося на нас, обныривая его наглый животик то справа - то слева. Проворачивая наши глазные яблоки, мы упираемся носками тапочек в пол, чтобы создать точку опоры, так налиты кровью и тяжелы эти яблоки. Будто старая мельница проворачивает свои жернова: всем слышен скрип.
Но результаты применения этого приёма лучше, чем у подсказавшего его нам. И не намного хуже, чем у их священной коровы, почитаемой ими фурии. Разве не об этом говорят их ответные взгляды, не об этом кричит то, что они прячут от нас свои глаза, узнавая нас? Мы ужасающе прекрасны, нас узнают по этому признаку и приходят в ужас, и это тоже прекрасно. Приведя ответчика в священную панику, отражённый от них наш собственный ужас возвращается к нам, чтобы без помех, свободно разжечь себя же. Только так и живёт свобода, в самой себе, когда нет ни кругом, ни спереди, ни сзади, ни впереди ничего, кроме тени, да и то - тени самой себя, тени свободы. Ничего кругом, ни жребия, ни судьбы, мы расстаёмся с ними, чтобы более не быть подверженным им. И они уже неразличимы, сплавляются в одно, неотличимы и от нас: в нас сплавляются они и мы сами становимся ими.
Точно по тому же рецепту следует сплавить, но отсюда, Архангела Цирюльни. Напугать и согнать его с его властной позиции, занять его место, стать им, чтобы вполне освободить его тупых рабов.
- Ну-у-у... - рычим мы, оскалив зубы и вращая головой слева направо, и обратно: так огрызается окружённая стаей гиен львица, царапая когтями свою грудь. - Ну, чего зенки вылупил, царь паучий! Тебе придётся меня полюбить, как себя. Как любит отца блудный детёныш, половинка его души. Как люблю себя я.
