Владимир Шаров - Воскрешение Лазаря
У Халюпина в ВАСХНИЛ и даже в ЦК партии явно были покровители - возможно, из тех, кто вывел в люди Лысенко. Благодаря им он бы рано или поздно на свой райский Хэнань попал, но всякий раз Халюпин сам рубил под собой сук. Во-первых, сколько бы консультанты его на сей счет ни расспрашивали, он так и не удосужился объяснить, зачем древо познания нужно нашей стране. Хотя бы написал, что в его плодах много витаминов, уверен - хватило бы. Но Халюпин намеков не понимал и отвечал странной помесью из снов в духе тех, что Иосиф разгадывал фараону, и видений Иоанна Богослова. Немудрено, что командировки в Китай срывались.
Отец его письма читал, упоминания о них, но без цитат, есть в его блокноте, и вот теперь Кротов нашел полную ксерокопию подобного послания. Письмо огромное, почти на пятнадцать страниц. Были ли и другие, не знаю; пока посылаю это. Кстати, обрати внимание, сколько и здесь от Коли.
"По-видимому, Алтай. Обширный пологий холм, каких сотни по среднему течению Чарыша. На макушке одно-единственное деревце. Оно невысокое и аккуратное, будто подстрижено. В субтропиках на деревьях большие яркие цветы часто появляются еще до листьев, прямо на голых ветках, нечто подобное и тут. Правда, крохотные зеленые листочки, этакая зеленая рябь уже проклюнулась, но деревце прозрачно и кажется сетью, вместо же цветов - сочные нежно-розовые плоды, которые так и тянет сорвать. Они все забивают, в сущности, только их и видишь.
Внизу у подножия холма быстрая мелкая речушка, где перекаты, а их немало, даже отсюда, издалека, блестящая на солнце вода слепит. Названия ее я не знаю, но наверняка один из притоков Чарыша. От речушки, едва кончается прибрежный песок, начинается холм. Обычное алтайское разнотравье, однако то ли зима была малоснежной, или, несмотря на жару, лето пока не устоялось, сама трава невысока, чуть выше щиколотки, зато море цветов. Особенно много маков красных, желтых, фиолетовых, - и оттого все ярко, празднично. Прямо трудно удержаться - тянет бегать, прыгать, кататься по этому лугу и обязательно что-то кричать. Если же допечет солнце, можно окунуться в ледяную воду, речка рядом. В общем, благодать, не придумаешь, что бы еще попросить.
На холме тысячи людей, но они не толпятся, не суетятся, наоборот, взявшись за руки, водят хороводы. Смотреть на них тоже очень приятно. В хороводах, вперемешку - девочки, мальчики, взрослые мужчины и женщины. На мальчиках голубые матроски и белые трусики, у девочек, наоборот, белые на пуговках блузки и синие юбочки; те же цвета - синее и белое - у взрослых. Похоже на праздник Первого мая где-нибудь в Закавказье или, например, в Молдавии, словом, где май - уже лето.
Танцующие кольцами опоясывают весь холм. Внизу, у подножия, в хороводной ленте, если ее, конечно, разорвать и вытянуть в длину, будет не меньше нескольких километров, но чем выше и ближе к макушке, к деревцу, она короче и короче. Люди водят хороводы навстречу друг другу, то есть через один. Если, например, первая цепь, танцуя, идет справа налево, следующая, наоборот - слева направо. Иногда хороводы, особенно внизу, где ленты длинные, рвутся на части, каждая тут же образует свой круг, но скоро сам собой восстанавливается прежний, большой.
Я не сразу обратил внимание, что люди в хороводах часто отпускают соседей, теперь руки у них свободны, и они, не переставая танцевать, делают какие-то странные пассы. Будто они немые и так, руками, хотят что-то сказать, объяснить. Хотят, конечно, неправильное слово, им необходимо, им обязательно нужно, чтобы их услышали, и они отчаянно боятся не быть понятыми, того, что не только язык, руки их тоже немы. Я слежу за их движениями. Я знаю, что они обращаются не ко мне, и все равно, видя, как им это важно, пытаюсь угадать, ухватить смысл, иногда мне кажется, что вот-вот и я разберу; но чего-то не хватает.
Сейчас я вижу, что в танце их рук не было ничего сложного, просто я себе не верил. Чересчур мало то, что они говорили, вязалось с благодатью летнего дня, с цветущим лугом. Мне мешало и ощущение, что пока они лишь тренируются, репетируют, ожидая кого-то, кто еще не пришел. Тогда их горькие, их мучительные жесты разом сделаются понятны каждому.
Давно минул полдень, самые жаркие часы, и от того, что вчера прошла гроза, лило всю ночь, становится влажно, душно. Люди на холме по-прежнему слева направо и справа налево водят хороводы и по-прежнему время от времени что-то пытаются сказать своими руками. Но утренней страсти нет, они явно устали. Солнце еще высоко, когда на берегу реки появляется странная пара - мужчина и женщина. Они медленно бредут в сторону холма. Видно, что пара издалека, но откуда взялась, кто знает - то ли перешла вброд, то ли так и шла по нашему берегу. Заметил я ее поздно, уже метрах в двухстах от ближайшего хоровода.
И он, и она одеты в длинные серые хитоны, вернее, в лохмотья, которые от них остались. Все настолько ветхое, что с трудом прикрывает их наготу. Заметил пару и хоровод. Похоже, ее он и ждал. Да, ее, сомнений здесь быть не может. Те танцующие, что к ним ближе, забыв про усталость, про нестерпимо жаркий душный день, исступленно, из последних сил начинают делать в сторону пары свои пассы. Теперь я и вправду понимаю каждый жест, каждое движение рук, мне даже кажется, что я и раньше их понимал, чего тут понимать - просто как дважды два.
Пара - наши общие прародители Адам и Ева; танцующие умоляют их не идти дальше, остановиться. Вспомнить, что заповедовал им Господь, и не приближаться к древу познания, не начинать все сначала. Они плачут, говорят, что разве это кому-нибудь надо, ведь опять не будет ничего хорошего, лишь новые горе, беды, страдания... Перед ними - их дети, их плоть и кровь; неужели Адаму и Еве не жалко тех, кого они сами породили?
Сейчас, когда понял главное, я знаю и остальное. Одеяние Адама и Евы остатки погребальных саванов, в которые они были обряжены и в которых лежали в земле. Почва, наверное, была сухая, и на ткани нет комочков грязи, одна пыль. Такая земля в Иудейской пустыне. Лен пропитался этой пылью и сделался серым, будто пепел.
Знаю я и про танцующих. Хороводы - поколения, каждое следующее более многочисленно, значит, длиннее и лента. Там, наверху, у райского дерева, лишь Каин со своими детьми, да Сиф со своими. Ну и, конечно, не оставивший детей Авель. Трогательно, что они трое тоже держатся за руки. Вообще все очень печально и очень трогательно. Как можно не услышать их мольбу - жалкую, безнадежно искреннюю? Ведь в хороводах нет никого, кроме их детей, собственного их семени. Но Адам и Ева словно завороженные идут и идут дальше. Идут прямо к сверкающим на солнце, издалека кажущимся такими вкусными плодам.
Если смотреть со стороны, любой скажет, что перед нами красивый праздник. Нарядные бело-голубые матросские костюмчики, зеленая свежая трава, красные маки, солнце; важно, и что в отличие от рук лица, обращенные к Адаму, к Еве, ко мне, тоже веселые. Но вот танцующие начинают понимать, что плач их рук никто не замечает. Толку от него нет и не будет. У них остался последний шанс. Словно по чьему-то сигналу делая балетное па, они все вместе, разом, поворачиваются, и мы теперь видим другое: потухшие глаза, измученные, искаженные нечеловеческими страданиями черты. Тела танцоров, где кожа не прикрыта матросками, сплошь в язвах, коросте, гноящихся незаживающих ранах, на них буквально нет живого места.
Но Адаму с Евой все равно, они продолжают подниматься, и ленте за лентой, расступившись, приходится их пропускать. Так наши прародители, минуя хоровод за хороводом, постепенно приближаются к деревцу, и везде повторяется одно и то же - беззвучные мольбы руками, лица, в которых нет ничего, кроме боли.
Едва Адам и Ева оставляли у себя за спиной очередную ленту хоровода, люди в ней тут же переставали двигаться, танцевать; будто птенцы на жердочке, они задирали головы, вытягивали тощие шеи и начинали молиться. Слов я, конечно, не слышал, было чересчур далеко, но догадаться, о чем они просят Господа, свою единственную надежду, было нетрудно.
Примерно в пять часов вечера, не позже - солнце еще и не думало садиться, - лента хоровода, в которой как раз танцевали три их родных сына - Каин, Авель и Сиф - расступилась, пропуская отца и мать. Теперь между ними и деревцем была лишь одна преграда - окружавшая его кольцом тонкая стена чекистов. Уже весь человеческий род молил Господа, чтобы хоть Он остановил сотворенных им Адама и Еву, не дал повториться первородному греху, но слова молитвы не доходили до Бога, и напрасно было ждать от Него помощи.
После вчерашнего ночного дождя земля, ее поры были до краев наполнены водой. Сейчас, ближе к вечеру, разогретая солнцем и жарой, она немилосердно парила. От поднимавшейся вверх влаги воздух сделался плотным, темным, солнце было уже не в силах его рассеять - оно само будто сквозь грозовую тучу почти не было видно. Вдобавок вместе с испарениями земли, воздух, как губка, впитывал тяжелый густой запах преющих, разомлевших на жаре трав, цветов. Новые и новые тысячи сынов и дочерей Адамова племени обращали свою отчаянную молитву к Господу, но дойти до Него она не могла. Едва вместе с дыханием оторвавшись от их губ, молитва, словно в мягкой перине, тонула в этой туче, которая не пропускала ее, наоборот, будто решив заменить Бога, вбирала в себя все их горести и беды, всю неподъемную, невыносимую тяжесть их жизни, всю безмерность их мук и страданий.
