Андрей Белый - Том 2. Петербург
— «С кем имею честь разговаривать?»
— «Персидский подданный Шишнарфнэ… Мы уже с вами встречались…»
— «Шишнарфиев?..»
— «Нет, Шишнарфнэ: окончание ве, ер мне приделали — для руссицизма, если хотите… Мы были вместе сегодня — там, у Липпанченки; два часа я сидел, ожидая, когда вы покончите деловой разговор, и не мог вас дождаться… Зоя Захаровна вовремя не предупредила меня о том, что вы находитесь у нее. Я давно ищу с вами встречи… Я давно вас ищу…»
Эта последняя фраза, как и превращение Шишнарфиева в Шишнарфнэ, опять что-то сонно напомнили: было мерзко, тоскливо, томительно.
— «Мы с вами и прежде встречались?»
— «Да… помните?.. В Гельсингфорсе…»
Александр Иванович что-то смутно припомнил; неожиданно для себя он зажег еще новую спичку и поднес эту спичку к самому носу Шишнарфиева — виноват: Шишнарфнэ: вспыхнули на мгновение желтым отсветом стены, промерцали прутья перил; и из тьмы перед самым лицом его вдруг сложилось лицо персидского подданного; Александр Иванович ясно вспомнил теперь, что это лицо он видал в одной гельсингфорсской кофейне; но и тогда то лицо с Александра Ивановича почему-то не спускало подозрительных глаз.
— «Помните?»
Александр Иванович еще припомнил, еще: именно: в Гельсингфорсе у него начались все признаки ему угрожавшей болезни; и именно в Гельсингфорсе вся та праздная, будто кем-то внушенная, началась его мозговая игра.
Помнится, в тот период пришлось ему развивать парадоксальнейшую теорию о необходимости разрушить культуру, потому что период историей изжитого гуманизма закончен и культурная история теперь стоит перед нами, как выветренный трухляк: наступает период здорового зверства, пробивающийся из темного народного низа (хулиганство, буйство апашей), из аристократических верхов (бунт искусств против установленных форм, любовь к примитивной культуре, экзотика) и из самой буржуазии (восточные дамские моды, кэк-уок — негрский танец; и — далее); Александр Иванович в эту пору проповедовал сожжение библиотек, университетов, музеев; проповедовал он и призванье монголов (впоследствии он испугался монголов). Все явления современности разделялись им на две категории: на признаки уже изжитой культуры и на здоровое варварство, принужденное пока таиться под маскою утонченности (явление Ницше и Ибсена) и под этою маскою заражать сердца хаосом, уже тайно взывающим в душах.
Александр Иванович приглашал поснять маски и открыто быть с хаосом.
Помнится, это же он проповедовал и тогда, в гельсингфорсской кофейне; и когда его кто-то спросил, как отнесся бы он к сатанизму, он ответил:
— «Христианство изжито: в сатанизме есть грубое поклонение фетишу, то есть здоровое варварство…»
Вот тогда-то — вспомнил он — сбоку, за столиком, сидел Шишнарфнэ и с них глаз не спускал.
Проповедь варварства кончилась неожиданным образом (в Гельсингфорсе, тогда же): кончилась совершенным кошмаром; Александр Иванович видел (не то в сне, не то в засыпании), как его помчали чрез неописуемое, что можно бы назвать всего проще междупланетным пространством (но что не было им): помчали для свершения некоего, там обыденного, но с точки зрения нашей все же гнусного акта; несомненно, это было во сне (между нами — что сон?), но во сне безобразном, повлиявшем на прекращение проповеди; во всем этом самое неприятное было то, что Александр Иваныч не помнил, совершил ли он акт, или нет; этот сон впоследствии Александр Иваныч отметил, как начало болезни, но — все-таки: вспоминать не любил.
Вот тогда-то он втихомолку от всех принялся читать Откровение.
И теперь, здесь на лестнице, напоминание о Гельсингфорсе подействовало ужасно. Гельсингфорс стал перед ним. Он невольно подумал:
— «Вот отчего все последние эти недели твердилось мне без всякого смысла: Гель-син-форс, Гель-син-форс…»
А Шишнарфнэ продолжал:
— «Помните?»
Дело приняло отвратительный оборот: надо было броситься в бегство немедленно — вверх по каменным лестницам; надо было использовать темноту; а не то фосфорический свет бросит в окна белесоватые пятна. Но Александр Иванович медлил в совершеннейшем ужасе; почему-то особенно его поразила фамилия обыденного посетителя:
— «Шишнарфнэ, Шишнарфнэ… Где-то это я все уже знаю…»
А Шишнарфнэ продолжал:
— «Итак, вы позволите мне к вам зайти?.. Я, признаться, устал, поджидая вас… Вы, надеюсь, мне извините этот мой полуночный визит…»
И в припадке невольного страха Александр Иванович выкрикнул:
— «Милости просим…»
Сам подумал же:
— «Степка там выручит…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . ..
Александр Иванович бежал вверх по лестнице. За ним бежал Шишнарфнэ; бесконечная вереница ступеней уводила их, казалось, не к пятому этажу: конца лестницы не предвиделось; и сбежать было нельзя: за плечами бежал Шишнарфнэ, впереди же из комнатки била струя световая. Александр Иванович подумал:
— «Как же мог зайти ко мне Степка: ведь ключ у меня?»
Но, ощупав карман, убедился он, что ключа не было: вместо дверного ключа был ключ старого чемодана.
ПетербургАлександр Иванович влетел сам не свой в свою убогую комнату и увидел, что на грязных козлах постели расселся Степан над догоравшим огарком; перед развернутой книгою с церковнославянскими буквами низко так опустилась его косматая голова.
Степан читал Требник.
Александр Иванович вспомнил обещание Степки: принести с собой Требник (его там интересовала молитва — молитва Василия Великого: увещательная, к бесам). И он ухватился за Степку.
— «Это ты, Степан: ну, я рад!»
— «Вот принес я вам, барин, Тр…», — но поглядев на вошедшего посетителя, Степка прибавил, — «что просили…»
— «Спасибо…»
— «Поджидаючи вас, зачитался я… (опять взгляд в сторону посетителя)… Мне пора…»
Александр Иванович рукой ухватился за Степку:
— «Не уходи, посиди… Этот вот барин — господин Шишнарфиев…»
Но из двери металлический голос отчеканил гортанно:
— «Не Шишнарфиев, а… Шиш-нар-фнэ…»
И охота была ему стоять за отсутствие буквы ве и твердого знака? он виднелся у двери; он снял котелочек; не скидывал пальтеца и окидывал комнатушку вопросительным взглядом:
— «Плоховато у вас… Сыровато… И холодно…»
Свеча догорала: вспыхнула оберточная бумага, и вдруг стены стали плясать в жидко-красном огне.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— «Нет, барин, увольте: пора мне», — засуетился тут Степка, косясь неприязненно на Александра Ивановича и вовсе не глядя на гостя, — «увольте — до другого уж разу».
Он взял с собой Требник.
Под пристальным взглядом Степана Александр Иванович свои глаза опустил: пристальный взгляд, показалось ему, есть взгляд осудительный. И как быть — со Степаном? Что-то такое ему сказать хотелось — Степану; Степана он оскорбил; Степан не простит; и, казалось, Степан теперь думает:
— «Нет, барин, коли уж эдакие к вам повадились, тут уж нечего делать; и не к чему Требник… Эдакие не ко всякому вхожи; а к кому они вхожи, тот — поля их ягода…»
Стало быть, стало быть, если полагает Степан, — посетитель-то: и есть подозрительный… А тогда, как же быть, ему, одному — без Степана:
— «Степан, оставайся».
Но Степан отмахнулся не без оттенка гадливости: как будто боялся и он, что к нему это может пристать:
«Это ведь к вам они: не ко мне…»
А в душе отдалось:
— «Это вас они ищут…»
За Степаном захлопнулась дверь. Александр Иванович хотел ему крикнуть вдогонку, чтоб оставил он Требник-то, да… устыдился. Вдруг он да и скажет компрометантное для вольнодумца словечко-то «Требник»: но — Александр Иванович дал себе заранее слово: не ужасаться чрезмерно, потому что события, какие с ним могли с уходом Степана быть — галлюцинация слуха и галлюцинация зрения. Пламена, кровавые светочи, проплясав, умирали на стенах; прогорела бумага: пламенек свечи угасал; все — мертвенно зеленело…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На покрытых одеялишком козлах жестом руки попросил посетителя он усесться у столика; сам же стал он в дверях, чтоб при случае оказаться на лестнице и на ключ припереть посетителя, самому же мелкою дробью скатиться по всем девяноста шести ступеням.
Посетитель, опершись на подоконник, закуривал папироску и тараторил; черный контур его прочертился на светящемся фоне зеленых заоконных пространств (там бежала луна в облаках)…
— «Вижу я, что попал к вам не вовремя… что, по-видимому, вас беспокою…»
— «Ничего, очень рад», — неубедительно успокаивал гостя Александр Иванович Дудкин, сам нуждаясь в успокоении и осмотрительно пробуя за спину заложенною рукою, заперта или не заперта дверь.
