Дмитрий Мережковский - Воскресшие боги
Так, подымаясь на Монте-Альбано, вспоминал Леонардо полвека своей жизни.
Он уже близок был к вершине Белой горы -- к перевалу. Теперь тропинка шла вверх прямо, без извилин, между сухим кустарником и тощими корявыми дубами с прошлогодними листьями. Горы, мутно-лиловые под дыханием ветра, казались дикими, страшными и пустынными -- точно не на земле, а на другой планете. Ветер бил в лицо, колол его льдистыми иглами, слепил глаза. Порой камень, сорвавшийся из-под ноги, катился с гулом в пропасть.
Он поднимался все выше и выше -- и странная, знакомая с детства, отрада была в этом усилии подъема: Как будто побеждал он суровые, нахмуренные горы, облитые ветром, и с каждым шагом взор становился длиннее, острее, необъятнее, потому что с каждым шагом даль открывалась все шире и шире.
Весны уже не было: на деревьях -- ни почки; даже трава едва зеленела. Пахло только пронзительно влажными мхами. А еще выше, там, куда он шел, были одни камни и бледное небо. Противоположной долины, где находилась Флоренция, не было видно. Но все необозримое пространство до Эмполи расстилалось перед глазами: сначала -- горы, холодные, мутно-лиловые, с широкими тенями, уступами и провалами; потом -- бесконечные волны холмов, от Ливорно через Кастелину-Маритиму и Вельтерано до Сан-Джиминьяно. И везде -- пространство, пустота, воздушность,-- как будто узкая тропинка уходила из-под ног, и медленно, с неощутимой плавностью, он летел над этими волнистыми, падающими далями на исполинских крыльях. Здесь крылья казались естественными, нужными, и то, что их нет, вызывало в душе удивление и страх, как у человека, сразу лишившегося их.
Он вспомнил, как, будучи ребенком, следил за полетом журавлей и, когда доносилось до него чуть слышное курлыкание, как будто призыв: полетим! полетим! -- плакал от зависти. Вспомнил, как выпускал тайком скворцов и малиновок из дедушкиных клеток, любуясь радостью освобожденных пленниц; как однажды школьный учитель-монах рассказал ему о сыне Дедала, Икаре, который задумал лететь на крыльях, сделанных из воска, упал и погиб, и как впоследствии на вопрос учителя, кто самый великий из героев древности, он ответил без колебания: "Икар, сын Дедала!" Вспомнил также свое удивление и радость, когда в первый раз на Кампанилле -- колокольне флорентийского собора Марии дель Фьоре, среди барельефов Джотто, изображавших все искусства и науки, увидел смешного, неуклюжего человека, летящего механика Дедала, с головы до ног покрытого птичьими перьями. Было у него и еще одно воспоминание самого первого детства, из тех, которые кажутся другим нелепыми, а тому, кто хранит их в душе, полными тайною, как вещие сны.
"Должно быть, подробно писать о Коршуне -- судьба моя,-- говорил он об этом воспоминании в одном из дневников,-- ибо, помню однажды, в раннем детстве, снилось мне, что я лежу в колыбели, и некий Коршун прилетел ко мне, и открыл мне уста, и много раз провел по ним перьями, как бы в знак того, что всю жизнь я буду говорить о Крыльях".
Пророчество исполнилось: Человеческие Крылья стали последнею целью всей его жизни.
И теперь опять, на том же склоне Белой горы, как ребенку сорок лет назад, нестерпимою обидою и невозможностью казалось ему то, что люди бескрылы.
"Кто знает все, тот может все,-- думал он.-- Только бы знать -- и Крылья будут!"
На одном из последних поворотов тропинки почувствовал, что кто-то схватил его сзади закрай одежды,--обернулся и увидел ученика своего, Джованни Бельтраффио. Зажмурив глаза, наклонив голову, придерживая рукой шляпу, Джованни боролся с ветром. Видно было, что давно уже кричал и звал, но ветром относило голос. Когда же учитель обернулся,-- на этой пустынной мертвой высоте, с развевающимися длинными волосами, с длинной
бородой, откинутой ветром за плечи, с выражением непреклонной, как бы беспощадной, воли и мысли в глазах, в глубоких морщинах лба, в сурово сдвинутых бровях,-- лицо его показалось таким чужим и страшным, что ученик едва узнал его.. Широкие, бившиеся по ветру, складки темнокрасного плаща походили на крылья исполинской птицы.
-- Только что из Флоренции,-- кричал Джованни, но в шуме ветра крик его казался шепотом, и можно было разобрать только отдельные слова: "письмо -важное -- велено передать -- сейчас --".
Леонардо понял, что получено письмо от Чезаре Борджа.
Джованни передал его учителю. Художник узнал почерк мессера Агапито, секретаря герцога.
-- Ступай вниз! -- крикнул он, взглянув на посинелое от холода лицо Джованни. Я сейчас...
Бельтраффио начал спускаться по круче, цепляясь за ветви кустарников, скользя по камням, согнувшись, съежившись,-- такой маленький, хилый и слабый, что вот-вот, казалось, буря подымет и умчит его, как былинку.
Леонардо смотрел ему вслед, и жалобный вид ученика напомнил учителю собственную слабость его-проклятье бессилья, тяготевшее над всей его жизнью,--бесконечный ряд неудач: бессмысленную гибель Колосса, Тайной Вечери, падение механика Астро, несчастия всех, кто любил его, ненависть Чезаре, болезнь Джованни, суеверный ужас в глазах Майи и страшное, вечное одиночество.
-- "Крылья! -- подумал он.-- Неужели и это погибнет, как все, что я делаю?"
И ему пришли на память слова, которые больной механик Астро шептал в бреду,--ответ Сына Человеческого тому, кто соблазнял его ужасом бездны и восторгом полета: "Не искушай Господа Бога твоего".
Он поднял голову, еще суровее сжал тонкие губы, сдвинул брови и снова стал подыматься, побеждая ветер и гору.
Тропинка исчезла; он шел теперь без дороги, по голому камню, где, может быть, никто никогда не ходил до него. Еще одно усилие, один последний шаг -и он остановился на краю обрыва. Дальше идти было некуда, можно было только лететь. Скала окончилась, оборвалась, и по ту сторону открылась доселе невидимая, противоположная бездна. Воздушная, мглистая, мутно-лиловая, зияла она, как будто внизу, под ногами, была не земля, а такое же небо, пустота, бесконечность, как вверху, над головою.
Ветер превратился в ураган, гудел и грохотал в ушах, подобно оглушающему грому,-- точно невидимые, быстрые, злые птицы пролетали мимо, рой за роем, трепеща и свистя исполинскими крыльями.
Леонардо наклонился, заглянул в бездну, и вдруг опять, но с такою силою, как еще никогда, знакомое с детства чувство естественной необходимости, неизбежности полета охватило его.
-- Будут,-- прошептал он,-- будут крылья! Не я, так другой, все равно -- человек полетит. Дух не солгал: познавшие, крылатые будут, как боги!
И ему представился царь воздуха, победитель всех пределов и тяжестей, сын человеческий, во славе и силе своей. Великий Лебедь, летящий на крыльях, исполинских, белых, сверкающих, как снег, в лазури неба. И душу его наполнила радость, подобная ужасу.
Когда он спускался с Монте-Альбано, солнце уже близко было к закату. Кипарисы, под густыми желтыми лучами, казались черными, как уголь, удалявшиеся горы -- нежными и прозрачными, как аметист. Ветер слабел.
Он подошел к Анкиано. Вдруг из-за поворота, внизу, в глубокой, уютной долине, похожей на колыбель, открылось маленькое темное селение Винчи -осиный улей, с острой, как черные кипарисы, башней крепости. Остановился, вынул памятную книжку и записал: "С Горы, которая получила имя свое от Победителя",-- Vinci-vincere значит побеждать,-- "предпримет свой первый полет Великая Птица -- человек на спине большого Лебедя, наполняя мир изумлением, наполняя все книги своим бессмертным именем.-- И вечная слава гнезду, где он родился!"
Взглянув на родное селение у подножия Белой горы, он повторил: -Вечная слава гнезду, где родился Великий Лебедь!
Письмо Агапито требовало немедленного прибытия нового герцогского механика в лагерь Чезаре для сооружения осадных машин к предстоящему приступу Фаэнцы. Через два дня Леонардо выехал из Флоренции в Романью к Чезаре Борджа. ДВЕНАДЦАТАЯ КНИГА. ИЛИ ЦЕЗАРЬ -- ИЛИ НИЧТО
"Мы, Чезаре Борджа де Франча, Божьей милостью герцог Романьи, князь Андрии, повелитель Пиомбино и прочее, и прочее. Святейшей Римской Церкви Знаменосец и главный Капитан.
Всем наместникам, кастелланам, военачальникам, Кондотьерам, Оффичиалам, солдатам и подданным нашим повелеваем: подателя сего, именитейшего и возлюбленнейшего, главного при особе нашей Строителя и Зодчего, Леонардо Винчи, дружественно принимать, ему и всем, кто с ним, пропуск чинить беспошлинный,-- мерить, осматривать и всякую по желанию виденную вещь в крепостях и замках наших обсуждать дозволяя, потребных людей
немедленно наряжая, всякую помощь и содействие усердно оказывая. С волей же вышереченного Леонардо, кому надзор за крепостями и замками во владениях наших поручаем, остальным строителям нашим по всякому делу в соглашение входить приказываем. Дано в Павии, августа 18 дня, года от Рождества Христова 1502, правления же нашего в Романье лета второго. Чезаре, Герцог Романьи. Cesar Dux Romandiolae". Таков был пропуск Леонардо для предстоявшего осмотра крепостей.
