Алексей Писемский - Взбаламученное море
Мужики повернулись и стали усаживаться за приготовленные для них столы.
– А я вот к бабам пойду и побеседую с ними, – прибавил Бакланов и пошел.
Он давно уже видел между женщинами Марью, которая с заметным любопытством смотрела на него и даже, как показалось ему, с некоторым чувством.
Он прямо подошел к ней.
– Здравствуй, Марья! – сказал он и протянул к ней руку.
Она хотела было поцеловать ее.
– Как можно! Этого уж нынче нет, – говорил Бакланов, не давая ей руки, и хотел поцеловать ее в лоб; но Марья протянула к нему губы, и они поцеловались, и оба покраснели.
Другие женщины смотрели на всю эту сцену с усмешкой.
– Ну, садитесь!.. Садись, Марья, и я сяду около тебя!..
Марья продолжала смотреть на него с любопытством.
– Я стану с вами ужинать и выпью водки. Эй, дайте сюда!..
Приказчик подал.
– Ну, вы теперь, – продолжал Бакланов, выпив сам рюмку и обращаясь к женщинам.
Большая часть из них отхлебнула только, а Марья так и совсем отказалась.
Подслеповатая старуха, та самая, которая так сильно выла, когда он в первый еще раз уезжал из Лопухов, не спускала с него глаз.
– Как бабушка-то на барина смотрит, – заметила одна женщина.
– Что ты старушка? – обратился к ней Бакланов.
– Да больно как, батюшка, гляжу, баря-то просты ныне стали! – отвечала та.
– Просты они, матушка, ныне все! – отвечала ей прежняя женщина.
Марья, сидя около Бакланова, заметно модничала.
– Коли ты не хочешь водки, мы вино будем пить. Помнишь, как когда-то пивали с тобой? – обратился он к ней.
Приказчик, по его приказанию, принес из горницы бутылку мадеры.
– Нет, барин, не хочу, не стану! – отказывалась Марья, отстраняя рукою стакан, который подавал было ей Бакланов.
На мужской половине между тем начинали все больше и больше пошумливал.
– Мне таперича, Яков Иваныч, что значит – ничего, – заговорил уже прежний покорный старичок.
– А я его, дъявола, вот как ссучу! – говорил с перекошенной рожей мужик и показывал даже руками, как он кого-то ссучит.
– Тсс! Тише! – скомандовал достаточно выпивший Петруша. – Песню господину петь!
– Песню, изволь! – повторила толпа.
– Братцы, пойдемте в сад, там вам попривольнее будет веселиться! Эй! вино несите в сад! – сказал громко Бакланов.
– В сад, ребята, уважим барина! – раздалось несколько голосов.
Вся толпа тронулась.
Бакланов постоянно старался быть около Марьи.
Он нарочно затеял итти в сад, чтобы в тенистых аллеях удобнее с ней объясниться.
Солнце это время закатилось, и горела одна только яркая заря.
Перед балконом мужики расположились по одну сторону, а бабы по другую.
Бакланов оставался между последними.
Загорланили песню там и там: сначала пели было одну, а потом стали разные.
Бакланов взял Марью за зад сарафана и посадил ее около себя.
– Ой, барин, не трожьте! – прговорила она, отодвигаясь от него.
Другие бабы, заметив это, поотошли несколько.
– Пойдем в горницу, шепнул ей Бакланов.
– Я еще, барин, не сошла с ума… – отвечала она, устремляя на него насмешливый взгляд.
– Да ведь прежде ходили же?
– Мало ли вы прежде крови нашей пили? – отвечала Марья.
Бакланову сделалось стыдно и досадно.
– Я, кажется, тебя не принуждал?
– Волей, значит, видно, шла! – отвечала насмешливо Марья.
– Да ведь это глупо же, – произнес Бакланов: – прежде там как бы то ни было, но были же отношения; отчего же теперь… Я денег тебе дам, сколько хочешь!
– Не надо, барин, никаких мне ваших денег, – проговорила Марья и потом, прибавив тихим, но решительным голосом: «пустите-с!», отошла на более приличное ей место.
Такое холодное и насмешливое обращение ее рассердило Бакланова. Он перешел на балкон и сел на мужскую половину.
Бабы, точно в насмешку, запели какую-то звончайшую песню, и Марья впереди всех выводила.
Перед Баклановым встал раскорякой один совсем пьяный мужик.
– Барин, я пляшу, смотри, – говорил он и, обернувшись спиной, начал приплясывать. – Да ты гляди, хорошо ли? – говорил он.
– Обернись, дуралей, к барину-то лицом, – усовещали его другие мужики.
– Изволь, сейчас!.. – отвечал мужик и, обернувшись к Бакланову лицом, показал язык.
– Экий дурак! экий скотина! – проговорили ему на это другие мужики.
– Дурак и есть! – подтвердил Бакланов, вставая и уходя в комнаты.
«И это люди!» – говорил он мысленно сам с собой.
Через полчаса к нему пришел приказчик, тоже выпивший.
– Говорили с Марьей-с? – спросил он его с улыбкой.
– Неприступна уж очень стала! – отвечал Бакланов в том же тоне.
– Все они, проклятые, набрались этой фанаберии! – объяснил приказчик.
– Что это они так шумят? – спросил Бакланов с досадой.
– Да разные там свои глупости врут; разберешь у них!
– Прогони их! Скажи, чтобы шли по домам. С ними нельзя повеселиться хорошенько!
– Бесчувственный народ – как есть самый! Докладывать-то только давеча не смел, а стоят они этого! – отвечал приказчик и ушел.
Бакланов слышал потом его голос и несколько ругавшихся с ним голосов. Шум не только не умолкал, но становился все больше и больше в саду и на дворе. Бабы продолжали визжать песни.
Бакланов нашел наконец нужным затворить окна, запер потом двери и осмотрел свой револьвер. «Чорт их знает, чего им ни придет, пожалуй, в пьяные-то башки!»
20. Возвратившаяся любовь
На другой же день после этого, Бакланов, в легонькой бричке, на наемной тройке, несся что есть духу по дороге к Ковригину.
Софи его известила коротеньким письмецом, что она уезжает на днях за границу, и вдруг эта женщина выросла в его глазах: ему показалось, что он жить без нее не может. Он решился ее нагнать и ехать вместе с нею. Он трепетал одного, – что не нагонит Софи: тогда уж решительно не знал, что с собой делать, хоть стреляйся!
В Ковригине, не доехав еще до крыльца, он выскочил и побежал в дом. Сердце его забилось радостною надеждой. Двери в сени были не заперты и даже не затворены.
Бакланов прямо прошел через коридор в комнату Биби, отворил дверь, и странное зрелище представилось его глазам: на постели, в одной рубашке и босиком, лежал Петр Григорьевич и, закрыв глаза, держал одно ухо обращенным в правую сторону. На деревянном стульчике около него сидела старуха и что-то беспрестанно ему говорила, покачивая в такт головой.
При виде Бакланова, Петр Григорьевич вскочил и ужасно сконфузился.
– Извините, сделайте милость, – заговорил он.
– Где Софья Петровна? – спрашивал его тот задыхающимся голосом.
– Сейчас… час с два как уехала, – отвечал Петр Григорьевич.
– Сделайте милость, тройку мне лошадей… я ее догоню… мне до нее и ей до меня крайняя надобность.
– Сейчас лошади будут! – отвечал самонадеянно Петр Григорьевич и, в одной рубахе, босиком, пошел на улицу.
Бакланов остался в тоскливом и нетерпеливом ожидании.
– Где лошади-то!.. Нету лошадей-то! – бормотала между тем старуха.
– Вы что тут делали? – спросил ее Бакланов.
– Сказки барину-то рассказывала… охотник… очень уж любит это! – отвечала старуха.
«Вот, чорт, чем занимается!» – подумал Бакланов.
Петр Григорьевич возвратился что-то не с веселым лицом.
– Говорят, лошади не съезжены, не пойдут! – проговорил он.
– О, вздор! у меня пойдут! – проговорил Бакланов и, видя, что надеяться больше на распорядительность добродушного старца нечего, сам пошел. На дворе стояли старик-староста, молодой сын его, сельский даже староста и ямщик, приехавший с Баклановым. Все они в каком-то раздумье рассуждали.
– Пустяки, братцы, у меня пойдут; я вам заплачу за это! – говорил Бакланов.
– Нам, батюшка, не жаль, – отвечал старик-староста: – пятнадцать лошадей на дворе стоят, ни одна не езжена; тетенька при жизни-то не приказывала, а после смерти их – мы сами не смели.
– Карька-то сходит; раз в телеге ездил я на нем, – подхватил молодой парень.
– Пустое дело, как тройки не выбрать из пятнадцати животин! – насмешливо заметил извозчик Бакланова.
– Выбери-ка, попробуй, и поезжай сам! – отвечал ему старикашка-староста.
– Ну и выберу, – али нет! – отвечал ему молодцевато извозчик.
– Попробуйте-ка в самом деле, ребята! – распоряжался между тем сельский староста, начинавший явно принимать тон полицейского чиновника.
– Ну и попробуй, и поезжай! – говорил старик-староста, идя с сыном и с извозчиком в конюшни.
– И поеду, покажу вам в зубы-то, как это дело надо делать! – говорил извозчик.
Вскоре они привели тройку лошадей и выкатили из саней телегу.
Смотреть на сцену закладыванья вышел на крыльцо и Петр Григорьевич, по-прежнему в одной рубашке.
Коренная вошла в оглобли с некоторым приличием; впрочем, извозчик имел осторожность, вынув из своего собственного кармана бечевку, взнуздать ее этим. Молодой парень стал ее держать. Лошадь как-то глупо-сердито поводила глазами.
