Владимир Корнилов - Каменщик, каменщик
- Сде-ере-ешь! На вот, сдирай! - хохотала Бронька.
Снова в воздухе засвистело.
- В зубы... В зубы, гадюка... - застонала женщина и кинулась не к челышевской развалюхе, а на улицу.
- Стой! - крикнул Павел. - Не надо... Не зови!
Женщина не послушалась.
- Боягузы, боягузы! - засмеялась Бронька, но отступила к забору.
- Дрянь, сейчас у меня схлопочешь!
Челышев подошел к девушке и схватил за руку выше локтя.
- Идем. Сейчас она ментов притащит. Погоди, дверь открою. Не вздумай удрать.
Он втащил девчонку на крыльцо.
- У тебя руки трясутся, - сказала Бронька.
Ключ и впрямь не попадал в щель замка.
"Сейчас запоешь иначе. Я без милиции обойдусь..." - решил Челышев и через застекленную покосившуюся веранду поволок Броньку в комнаты.
- Ложись! - толкнул на койку. Бронька, не сопротивляясь, плюхнулась животом вниз. Павел сорвал с гвоздя старый реалюшный ремень, на котором по утрам правил бритву. Бронька, не оборачиваясь, покорно сопела.
- Ой, не щекоти! - вскрикнула, когда он задрал ей капот.
"Получишь "не щекоти"... - усмехнулся он, но тут же оробел. - Тоже модница... Простых носить не может..."
Сунув ремень под мышку, он стащил с Бронькиных довольно могучих бедер шелковые нэпманские панталошки и, перехватив ремень за пряжку, хлестнул со всей силы.
- Ой! - взвизгнула девчонка.
- А камнями - не "ой"?
Вдруг затрещало крыльцо, в дверь забарабанили, копировщица сказала хриплым от волнения голосом: "Павел Родионович, откройте!" А девчонка, вывернувшись из-под ремня, прижалась к Челышеву. Лицо у нее было мокрое. Значит, ревела молча. Тут уж стало не до экзекуции. Он обнял Броньку с раскаяньем и жалостью: вот, лупил ремнем, а ведь она его любит. И камни потому швыряет. А что в нем, Челышеве, такого?
За окном поскрипели сапогами, посветили фонариками, и снова стало тихо и темно. Но ощупью даже верней, чем зреньем, Павел понял, как юна Бронька. Это пахнет сроком... И ведь не тянуло к ней. Пробегал мимо, надеясь: не прицепится. А вдруг притворялся? Вдруг ему нужна именно такая, нетроганная, неопытная? Не было у него девушек. Даже толком не знает, что они такое...
"А зачем тебе?" - опомнился, но Бронька, вмявшись в него, не позволяла думать. В те годы желание не покидало Челышева. Оно как бы тайно насыщалось его молодостью, честолюбием и неосуществимыми надеждами. Все это вместе, усиленное неприятием сущего и неучастием в нем, перегонялось в тягу пропасть, утонуть, утопиться в женщине хоть на ночь, хоть на пять минут, а уж там - все равно... И Леокадия, пусть была старше на пятнадцать лет, для этого морока годилась. И те сотрудницы, что были после нее. И копировщица. Теперь же к нему прижималась Бронька, а она всех моложе...
"Оттолкни. Врежь ей раза и выгони... Ведь погубишь ее и сам погибнешь..." - шептал ему кто-то печальный и умудренный. Но руки, не слушаясь, искали Броньку.
- Пашенька... Паша... - всхлипывала она, будто Челышев снова хлестал ее ремнем.
- Ну, не реви... Будет, будет... - все же пытался он удержать себя. - Беги домой. Мильтоны смылись...
Но Бронька не слышала.
- Паша... Пашенька... - дышала она тяжело и властно, как взрослая баба.
"Ух, много ее..." - последнее, что успел подумать Павел.
Броньки и впрямь было много, и выставлять ее, такую бешеную, за дверь оказалось еще трудней, чем ей покориться.
Часа через два растерянный Челышев постучался к Токарям и сказал: пусть поступают с ним, как хотят. Он готов хоть к допру*, хоть к загсу. Докторша рыдала и ругалась на идиш, а Арон Соломонович, покачивая желтым черепом, твердил:
- Я вас предупреждал, Паша... Почему вы такой не стойкий? Не стойкий, совсем не стойкий...
- Пусть в тюрьму идет, махновец! Их не распишут... - переходила Розалия на русскую речь.
- Распишут... - бормотал Павел, словно уже знал, что Бронька забеременела.
* Дом предварительного заключения.
Так наступила странная пора его жизни. Бронька, превратясь в Варвару Челышеву, пробыла у Павла меньше месяца. Хотя он таил от молодой жены, что она ему в тягость, новобрачная почти тотчас это поняла.
- Благородство показываешь?! - резала она ему в глаза. - Да катись ты с ним подальше. Нужно мне твое благородство...
"Действительно не нужно, - молча соглашался Челышев. - Эх я, недотепа..."
- Думаешь, ты добрый? Никакой в тебе доброты нету! - кричала Бронька. Доброта у сердечных людей. А в тебе одна скука и порядочность.
"Все правильно, - сокрушался Павел. - Не добрый, не благородный. Черствый... Можно обозвать и покрепче. Зачем ее, беднягу, ко мне кинуло? Что во мне нашла? Неужто надеялась: спасу? От бешеной, разнузданной ее натуры уберегу? Наверное, самой себя боялась... Но какой я спасатель? Без любви не спасешь, а я и жалости не наскребу. Такие мы чужие, что не найду, о чем нам разговаривать. Эх, обабил, озлобил, терпи..."
- Вейзмир, что будет с ребенком?! - волновалась докторша теперь уже о Бронькином потомстве.
- Кошмар! - вторил ей Арон Соломонович, ибо Бронька днем грозилась лечь на аборт, а ночью убегала через улицу к Коське Дрозду, босяку и алкоголику. Бывший гимназист опустился до того, что служил в утильной палатке. Напиваясь, он орал на всю улицу:
Улыбнися, Броня,
Ж... об забор,
Чтоб доски полетели
На соседний двор.
- Ужас, - повторял доктор, но больше не просил Павла уехать в Москву. Он почему-то привязался к зятю, хотя по существу Челышев уже зятем не был. Записав Машеньку в загсе, Бронька тут же развелась с Павлом Родионовичем. Однако за Дрозда замуж не пошла, а поступила работать в гостиницу. По случайности в ту самую, где задушили ее мать.
И Челышев, ни на ком не женившись, вел весьма странную жизнь: спал у себя, а столовался у Токарей.
"Такой у нас был с Пашей контракт", - спустя десятилетия уверяла Варвара Алексеевна. Но это было чистым вымыслом. Ни о чем они с Бронькой не договаривались. Просто Челышев привязался к дочке, хотя пробиться к ней было не просто. Дед, бабка и прислуга тетешкали Машеньку, словно престолонаследницу. Сама же Бронька относилась к девочке вполне прохладно.
(... - А ведь такое постное времяпрепровождение тебя, Пашет, устраивало, впоследствии заметила Женя. - На улице энтузиазм, пятилетки в четыре года, челюскинцы, папанинцы, ночные аресты, а ты сидишь в тихом еврейском тепле и рассуждаешь со старым цадиком о надмирном. Не было ли это заурядным бегством от действительности? Так психически неуверенные в себе люди прячутся от сложностей жизни в болезнь. Ужасно мне тебя жаль, Пашет. Романы хоть крутил?
- Некогда было. Дочку воспитывал, - сердито ответил Павел Родионович.
- В этом ты, к сожалению, преуспел мало, - вздохнула Женя, и крыть было нечем.)
Машенька в самом деле росла не такой, как хотелось Челышеву. Чересчур оказалось в ней много настырного, как считал Павел Родионович, Бронькиного. Вечно хотела она быть на виду, нетерпелива была, нетерпима: все ей надо было тотчас, вынь да положь! Увидев мальчика на синем велосипеде, она так истошно вопила на всю привилегированную улицу: "Купи такой! Купи такусенький!", что Челышев подумал: "Сейчас нас арестуют". (Он испытывал стойкую неприязнь не только к велосипедам, но и к секретарям горкомов.)
С годами жажда быть выше всех, впереди всех начала распирать Машеньку, словно спортсмена или политика. В двенадцать лет она стала председателем ученического комитета. Тщеславие у нее было Бронькино. Та, не взяв образованием, вступила в партию и перед войной управляла целой гостиницей.
"Нет, не в меня дочка, не в меня, - удивлялся Павел Родионович. - Но если бы пошла в меня, тоже плохо... Ее не спрячешь в угол, в подпол, в нору, чтобы таилась как мышь, спасаясь от общественных нагрузок. Ребенок не выдержит одиночества. Особенно такой ребенок. Яркий ребенок. Активный, как теперь говорят. Да и вправе ли я обречь девочку на беспросветное отщепенство?!"
Отщепенство и одиночество самого Челышева, возможно, длились бы вечно, если бы не война. На ее четвертый день, хотя в "Шахтпроекте" обещали броню, Павел Родионович заглянул в военкомат, и его тотчас определили в строительную команду.
Так что на другое утро во дворе окраинной школы доктор Токарь мог с гордостью лицезреть обряженного в хаки зятя: вот, мол, кто победит Гитлера! Розалия сморкалась и плакала. Даже Бронька деликатно прикладывала к ресницам батистовый платочек. И только Машенька была откровенно уязвлена, что отцу, взамен кожаной портупеи, выдали брезентовый пояс, а вместо хромовых сапог ботинки с обмотками.
Первые полгода, отступая от Днепра к Донцу, Павел Родионович в письмах в Сибирь передавал Токарям неизменные приветы. Машенька отвечала скупо: ,,Мама здорова. Я здорова. Большое спасибо. Письма доходят. Деньги по аттестату получаем. От мамы поклон...". О стариках же - ни слова...
Тогда при переоформлении аттестата Челышев разделил шестьсот рублей на четыреста и двести, и двести переадресовал Розалии Аркадиевне Токарь. "Вдруг Арон помер, а женщины - они живучей..." - обманул он себя. Доктор был худой, поджарый, не тронутый ни диабетом, ни склерозом, а Розалия - туша на пудовых ногах.
