Шломо Вульф - В обход черной кошки
"Мне нравится НАШ портрет, - наконец встал Матвеев. - В нем есть все, что я вижу в самом себе, хотя я убежден, что эти же черты вас глубоко оскорбляют и как художника и как еврея, не имеющего, в отличие от нас, русских, Родины. Что поделаешь? Россия у нас одна, и делиться ею с евреями мы не собираемся и - не позволим. Но за портрет вам огромное русское спасибо" - и он неожиданно в пояс поклонился Лейканду. "Я с вами совершенно согласен, - так же неожиданно горячо согласился Лейканд. Евреи не смеют претендовать ни на одну страну мира, кроме своей. Если мы настолько слабы и ленивы, трусливы и хитры, что предпочитаем галут, то не заслуживаем в России никого, кроме матвеевых. На вас вся надежда нашего маленького несчастного народа. Не на демократов, не на юдофилов, не на друзей - на врагов. Только враги способны научить нас сионизму, как единственному пути к независимости от других народов.Только сильная независимая Палестина, Израиль, вооруженный лучшими в мире еврейскими мозгами способен если не образумить вас, то стереть навсегда с лица планеты. То, что к концу тысячелетия христианской веры вы и вам подобные еще существуют у власти во всех цивилизованных странах - в том числе и наша вина. Нам следовало проснуться раньше..." "Вячеслав Абрамович, то же самое вы недавно говорили, но с коммунистических позиций." "Теперь я ЗНАЮ НАВЕРНЯКА, милейший Иван Викулович, что и та и другая постановки вопроса были верными." "И что большевики могли чуть ли не в одиночку сокрушить победивший во всей Европе немецкий фашизм? Полно, Лейканд, сейчас вы мне еще станете доказывать что кто-то из большевиков, чуть ли не мой несостоявшийся "чудесный грузин" мог победить несостоявшегося, к сожалению, действительно великого потенциального диктатора и спасителя человечества от еврейства Адольфа Гитлера, которого вы довели до самоубийства на французской каторге..." "КАК НИ ПАРАДОКСАЛЬНО, НО ТУТ ВЫ СОВЕРШЕННО СЛУЧАЙНО ПОПАЛИ ПРЯМО В ЯБЛОЧКО, МАТВЕЕВ. Именно Джугашвили-Сталин, скорее злой гений, чем ничтожество, и гробанул бы вашего Адольфа как раз в зените славы последнего после завоевания половины мира, включая, кстати, пол-России." "Ври да знай меру, Вячеслав, - вдруг фамильярно захохотал сенатор, дружески хлопая художника по плечу, - Я тоже не пальцем деланный. Я биографию этого большевика изучил прежде, чем его изобразить. Бюрократ он был, даже не главарь-оратор, как ваши жидки вроде Троцкого. Говно, простите, а не большевик. Троцкий бы сожрал Ленина и отдал Россию жидам на разграбление, а Гитлер бы её прибрал к рукам в этом жалком виде. А потом "русского" маршала Троцкого повесил бы на Бранденбургских воротах. Вот и вся наша история без черной кошки поперек проспекта. А ваш "чудесный грузин", в лучшем случае, подавал бы Троцкому калоши. Но что мне в тебе нравится, как там тебя для мамы, Слава?.. И чего это вас, евреев так тянет на истинно русские имена? Был бы ты Сруль или какой-то Морде-хай, я бы тебя уважал больше. Так вот, теперь, в твоём посткоммунистическом виде, ты мне нравишься больше. Я бы вообще к евреям ничего не имел бы, если бы у нас была возможность их всех взять и переселить в Палестину. В конце концов, именно им Палестина дарована самим Богом... Кому же ещё её отдать, как не избранному народу? И что ещё могут сделать расские, чтобы вы слезли, наконец, с нашей шеи?.." "Я не собираюсь нарушать далее наш договор художников, Иван Викулович - никакой политики." "Так ведь портрет закончен. Почему бы и не сцепиться? Я люблю подраться, я не еврей." "Вы правы... Как ни жаль, драться мы действительно не любим. Впрочем... Впрочем, относительно насильственного переселения нас в Палестину, господин нацист, то это вы действительно, дай вам власть, сможете, пожалуй, организовать... Только эшелоны с миллионами евреев всех возрастов до Палестины не дойдут, Они будут останавливаться на нескольких никому не известных станциях в лесу. Там будет только два строения. В первом из них сотни мужчин, женщин и детей будут раздеваться вроде бы для санобработки; только вместо душа, вместо воды с потолка будет поступать в закрытое помещение с сотнями людей ядовитый газ "циклон". В специальное окошко за агонией несчастных будут бесстрастно наблюдать операторы этого технологического процесса, чтобы во-время начать перемещение трупов на вагонетках во второе строение, к газовым или микроволновым печам. Здесь люди будут превращены в черный дым из трубы круглосуточно работающего крематория, а зола с костями будет вывозиться на удобрение полей для арийцев. Ещё вы будете делать абажуры из еврейской кожи и "чисто еврейское мыло" из нашего жира... Вы будете сепарировать в этих толпах наиболее привлекательных наших молодых женщин, чтобы их насиловать и расстреливать после глумления. Вы будете делать медицинские эксперименты над нашими молодыми сильными мужчинами. А к лагерям уничтожения, к этим издали заметным черным дымом вроде бы заводским трубам в глухих углах будут идти и идти со всей Европы эшелоны с миллионами обречённых на смерть людей. Все они, ещё вчера строившие планы на отпуск, на счастливый брак, на учебу, на научные открытия... все они будут удивлены и обижены в этих эшелонах пока только вашей русской неблагодарностью. Они будут страстно обсуждать между собой, за что это их насильно высылают из любимой родины чуждую им Палестину. Именно таков ваш нацистский сценарий "окончательного решения еврейского вопроса" нацистами... Таковы, сенатор, тайные замыслы вашего движения. Не в этом ли ваш единственный "русский национальный" противовес мифическим Протоколам сионских мудрецов?" На Матвеева было страшно смотреть. Красный вспотевший Лейканд во время своего ужасающего монолога бегал по студии, яростно жестикулируя, пока сенатор стоял неподвижно, бледный до синевы, сжав кулаки, с дрожащим подбородком и слезами ярости на глазах. "Простите, Иван Викулович, опомнился, наконец, художник. - Я при случае докажу вам..." "Мне говорили, - глухо сказал Матвеев, - что в Петрограде недавно появился какой-то еврей из Палестины с какими-то фантастическими фильмами, клеветнически порочащими заодно и нашу, и коммунистическую идеи. Рано или поздно политическая полиция до него доберётся, чтобы допросить с пристрастием, зачем он всё это делает. Но чтобы этот идиот так повлиял на одного из величайших умов современности!.. Неужели вы сами, Вячеслав Абрамович, не осознаёте, что всё, что вы мне тут наговорили - несусветная чушь! Даже если бы кто-то, ну хоть тот же Гитлер, о котором мы с вами недавно говорили, посмел начать подобный процесс, то скрыть его от партии, от германской или мировой общественности было бы невозможно. Его бы тут же остановили сами товарищи по партии, не говоря о самом культурном в мире германском народе. Тем более ему бы и начать массовое уничтожение людей не позволили бы мы, русские, как и другие народы! Ваши жуткие станции просто разбомбила бы авиация Антанты. Наша непримиримая конфронтация с еврейством проходит на политическом, идеологическом, культурном, религиозном, экономическом, наконец, уровне, но никак не на военном. Никогда никто из нас и не заикался о физическом уничтожении не то что всего еврейского народа, но и наиболее одиозных его представителей, по которым давно плачет верёвка в России, гольотина во Франции и электрический стул в Америке! Но - на общем, законном, судебном основании. Никто в истории, кроме диких турок, не уничтожал людей миллионами только за принадлежность к иной нации. Да, были еврейские погромы в средневековой Европе, в Малороссии, даже у нас, в России. Да, евреев изгоняли, но кто же заикался об их поголовном уничтожении миллионами! Бред какой-то... Даже в Испании всем евреям предоставили право креститься и остаться в своей стране, что многие и сделали. Гитлеровские же труды по борьбе с мировым еврейством - не более, чем политический ход предвыборной компании. Ни один разумный германец не воспринимал их буквально! Удивительно, что тогдашний наш президент и прочие руководители Антанты не поняли фюрера в своё время и так странно отреагировали на эти теории. И именно они-то как раз физически уничтожили и Адольфа Гитлера, и его сподвижников. И за что? За безобидное философское течение, ничуть не более опасное, чем социальные теории Маркса и Ленина. Придя к власти, нацисты тут же свернули бы свою антисемитскую программу. Впрочем, и Ленин с Троцким никогда не посмели бы осуществить людоедские марксистские программы. Все партии идут к власти с одними лозунгами, а управляют с другими... И вот к концу века стало модно всем кому не лень придумывать без малейших исторических оснований, что бы натворили германские нацисты, или там русские коммунисты, если бы их допустили к власти. Мы только смеёмся над этой нелепой фантастикой. Но того, что наговорили мне тут вы, я не читал в самых злобных антифашистских утопиях! Вы, милейший, просто сошли с ума, вам... лечиться надо!" "Вы сами предложили подраться, Иван Викулович?" "Это не драка! Это горшком с говном прямо в морду!" "Действительно меня несколько занесло... Приношу извинения и прошу забыть обо всех нелепостях, что я вам тут наговорил... В качестве компенсации я готов показать вам мою новую работу. Прошу вас в другую студию. И вы, уверен, сразу забудете всё, что я вдруг вообразил." "Уж не портрет ли этой очаровательной дочери Сикорского вы имеете в виду? То-то я её тут постоянно встречаю. Тоже, небось, знакома с вашим психопатом, раз на меня таким волчонком смотрит. А ведь мы с её папой почти дружили. А мой сын в неё до сих пор безнадёжно влюблён. Ну-ка, посмотрим, на что ещё способен еврейский гений на службе русскому искусству?" Они перешли в другую студию, и Матвеев остолбенел. На мольберте был почти законченный портрет юной женщины в полный рост, стоящей у мраморной колонны, опершись на нее локтем поднятой руки. В духе раннего Лейканда была солнечная улыбка обнаженного тела, которое дышало, жило на полотне собственной жизнью, волшебной силой передачи мерного движения и непреходящей безмятежной улыбки, какой обладает уверенная в своей грозной непобедимости красота, когда ничего лучше вообразить невозможно. Уверенная торжественность, гимн абсолютной силе человека настолько же были в духе Матвеева - художника и политика, - насколько противоречили самой манере Лейканда, певца недосказанности и неразрешимости. Стилю Лейканда противоречила и подчеркнуто классицистическая форма портрета вместо противопоставления контраста четкой логике композиции. Поэтизация человеческого тела сочеталась с подавляющим совершенством его законов и форм на фоне слабого человеческого воображения и восприятия. "Я покорен...Воистину еврейский гений не знает границ, - произнес, наконец, сенатор. - Это лучшее из всего, что было создано вами... Боюсь, что это лучшее из всего, что было создано в тысячелетней истории живописи! Но... на этом полотне нет и тени знакомого публике Лейканда, его сомнений, борьбы, противоречий, наслаждения противоречиями, наконец! Это женское тело убеждает, побеждает. Это шедевр уверенности, силы и бескомпромиссности. Плотная весомая форма, фиксация контуров, все в добротном академическом духе. И, в то же время, такая невероятная передача движения... Позвольте... позвольте, Вячеслав Абрамович, она же... она же у вас дышит... у нее вздымается грудь! Боже, это даже не полотно, это революция в живописи! Но, воля ваша, раздражающего меня Лейканда здесь нет!.." "Я и не предполагал в вас такой чувственной натуры, Иван Викулович. Вы покорены женскими формами и забыли, что у женщины есть лицо, глаза, душа, наконец. Присмотритесь, и вы найдете здесь меня в наилучшем виде..." Сенатор уселся в кресло напротив портрета, положив ногу на ногу и стал рассматривать изображенное в натуральную величину совершенство. Девушка была в одних сереблистых туфлях с небрежно наброшенными на щиколотки голубыми лентами, выступающими контрастом багровому фону потрета. Точённые длинные ноги с сильными, словно светящимися изнутри бедрами переходили в округлые формы таза, резко сходящиеся к тонкой гибкой талии, за которой словно в воздухе впереди нежного торса парили изумительной формы неожиданно обширные для такой талии полушария бюста, мягко связанные в единое чуть выпуклое основание, плавно восходяее к едва очерченным ключицам. Над округлыми пологими плечами покоилась удивительной формы длинная гибкая шея. Работая неестественно быстро, Лейканд, в то же время, умудрялся подчеркивать мельчайшие детали. Вот и здесь поэтизация женского образа наслаивалась на откровенную эротику. Была выписана каждая морщинка, каждый завиток волос, шрамик, родинка, даже едва заметный розоватый след на нежнейшей коже от только что снятого девушкой белья для сеанса. Все было изображено так, что просто невозможно вообразить натуру более живой, чем эта совершенная копия. Матвеев действительно намеренно дал себе налюбоваться именно телом, чтобы обратить внимание на лицо девушки под челкой густых темных волос. Полные чувственные губы несколько великоватого рта кокетливо загибались в полуулыбке в уголках. Типично славянские высокие скулы контрастировали с еврейским разрезом по-северному светлосерых глаз. Заглянув в них, сенатор вздрогнул снова. Если тело словно дышало, глаза словно смотрели, смотрели прямо ему в душу с невероятной для такого праздника молодости и красоты мукой, стыдом, самоунижением, самопрезрением, напряженной работой воли. Это трагическое выражение огромных влажных блестящих глаз подчеркивалось страдальческим изломом изначально смелых, вразлет бровей. Да, это и был лейкановский контраст, и какой!.. Это не был праздник совершенства, это было насилие, вернее, самонасилие. Она подчинила свою душу своей воле, чтобы заработать. Эта мысль была ясна, именно для этого и было так тщательно выписано тело, выставленное словно на поругание чужому мужчине - богатому художнику вынужденной задушить свою природную стыдливость юной нагой натурщицей... Победоносная торжествующая улыбка тела, гимн силы и непобедимомти - и такое подавление души, выраженное в глазах..."И как вы намерены назвать портрет? - спросил наконец Матвеев. - Основную мысль я, кажется, понял. Что это с вами, Вячеслав Абрамович? Вы смотрите на меня и портрет так, словно хотите перенести меня на полотно." "Вы удивительно тонкий человек, Иван Викулович, для вашей звероподобной внешности, - с трудом ответил Лейканд. - А как бы вы назвали этот портрет?" "Я? Пожалуй... пожалуй я лучше попробую угадать, как его назвали вы." "Очень интересно! И как же по-вашему?" ""Свобода выбора", так?" "Да... вас, пожалуй, недооценивают, сенатор. Вас явно недооценивают. А зря. Такой умный человек да с вашими взглядами - страшная опасность..." "А что вас так поразило, пока я разглядывал портрет? Хотите тоже угадаю?" "А вот этого вам, пожалуй, не удастся." "Попробовать?" "Валяйте, вы сегодня в ударе." "Вы придумали перенести меня на полотно, вот так же сидящим в кресле напротив этой же прекрасной нагой девушки. Но убрать всю трагику с ее лица. Напротив, осветить его осознанием власти своей юной красоты над зрелым сильным мужчиной. Я бы заказал вам такую картину при условии, что вы измените ей цвет волос и разрез глаз. Она у вас явно полуеврейка, а я бы хотел видеть чисто русскую красавицу. Я бы назвал картину "Возрождение России". Но на этот компромисс вы уж точно не согласитесь, не так ли?" "Не соглашусь, вы правы. Тем более, что вы не угадали мою мысль. И, простите, но я вам ее не открою." "Даже под пыткой? - вдруг прищурился Матвеев. - Ну-ну, я шучу... Мы в демократической стране, не психи, и я сегодня вами не просто доволен, восхищен." Лейканд сглотнул слюну, едва переводя дух. Матвеев поудобнее уселся в кресле: "Я еще полюбуюсь вашей евреечкой, если вы не возражаете, Вячеслав Абрамович. А заодно попробую все-таки угадать, что именно так поразило вас, даже что именно вы задумали, на этот раз уж точно против меня, когда увидели. как я ею любуюсь. Знаете, а ведь я бы, ради нее, даже и не возражал бы выступить в вашей любой картине вторым натурщиком. Тем более, что меня-то раздевать вы не собираетесь, не так ли? Ну что, я уже почти у цели, так не проще ли..." Его прервал лакей, появившийся со словами: "Барон Шустер! Прикажете принять?" В век мобильных видеотелефонов проще всего было бы просто вызвать Лейканда на экран, но в богатых домах предпочитали хранить аристократические традиции. "Проси," - недовольно сказал Лейканд. В России не было принято сводить вместе политических противников, а Валерий Лазаревич Шустер был активный антифашист мирового масштаба. Но он был знаком с Матвеевым и как с художником, так как готовил полотна к международным выставкам. Шустер вошел быстро, вздрогнул, натолкнувшись взглядом на портрет, ему очень знакомый. Он без особой на то необходимости часто торчал на сеансах, мотивируя это тем, что именно он, как постоянный менеджер Лейканда, занимался представлением картины на Парижскую выставку "Живопись тысячелетия". Впрочем, именно он и оценил в витрине мехового магазина эту натурщицу и привел Лейканда в Летний Сад на встречу с ней. Неожиданно встретив здесь Матвеева, он поморщился, небрежно и молча поклонился ему. Тот ответил едва заметным поклоном. "Нам надо срочно поговорить, - произнес Шустер по-французски. - Я был бы рад, если ты избавишь меня от этого человека." Матвеев, темнея лицом, вслушивался в незнакомую речь "доморощенных аристократов". В его кругах "выходцев из народа" презирали эту дореволюционную манеру. Тем более среди жидов. Барон, ишь ты. Да еще французский барон. Деду Шустера пожаловали титул за изобретение компьютера в двадцатые еще годы. Но сейчас-то посмотрите-ка, люди добрые, на этих шепчущихся явных жидов. Вот бы их изобразить на картине "Гордость русской нации", сколько вони испустили бы их газеты! А что, хорошая мысль: я натурщик у Лейканда, а он у меня, почему бы и нет, господа хорошие?... Он решительно встал, не в силах отвести глаза от портрета, сухо поклонился в сторону: "До свиданья, господин Лейканд!" и стремительно вышел. Взревел мотор его звероподобной германской машины. "Все пропало, начал Шустер, сильно волнуясь. - Ведь ты не сможешь закончить портрет без этой... этой натурщицы." "Закончить? - счастливо засмеялся Лейканд. Напротив, мы с ней только начнем. Новую картину, а то и серию картин. И уж кому это всё понравится, так это тебе, Женя! Это будет картина с участием Матвеева, представляешь? Без его спроса. Я словно увидел её сейчас, пока он любовался девушкой. Завтра же начну. А эту можешь считать законченной. Два-три сеанса и вези её в Париж. Кстати, а где Марина? Уехала вчера с Мухиным и ещё не звонила. Будет так себя вести, я ей так же и заплачу! Думает, что если я ней так деликатничал по старой дружбе с её покойным папашей, то можно мне садиться на голову!" "В том-то и дело, Слава, что ничего-то ты ей больше не заплатишь... И картину придется заканчивать без нее." "Умерла что ли? - насторожился Лейканда. - Этого нехватало..." "Для нас - умерла. Более того, боюсь, что и картина умерла для Парижа." "Ну уж это дудки. Я же сказал, закончу без неё. Да что случилось-то?" "Сегодня утром они обвенчались в Исаакивском соборе. Теперь эта красавица - княгиня Марина Владленовна Мухина, законная супруга твоего друга Андрея Владимировича. Вот и подумай, захочет ли князь выставлять свою княгиню нагой в Париже. Тем более рухнули твои планы о картине ее с Матвеевым." Лейканд помертвел. Вчерашняя сцена в ресторане вспомнилась во всех подробностях. Ну, одолжил другу свою натурщицу на ночь, почему бы не поделиться добром? Все художники это делают. Но - жениться на ней, причем прямо наутро! И - на ком? Вместо Лизаньки Баратынской, с которой Мухин чуть ли не помолвлен, что всем известно? Скандал... Газеты тут же раскопают, чем зарабатывала на жизнь новая княгиня. Это же почти проституция... "Оставь меня, Женя, - слабо попросил Лейканд. - Ты просто убил меня." "Позволь, ты же сказал только что..." Я хочу остаться один," - повторил художник. Остаться... с ней, подумал он про себя. Шустер сухо поклонился и вышел. Лейканд сел на место Матвеева и поднял глаза на портрет. На месте Мухина мог быть я, лихорадочно думал он. Естественно, я бы и не подумал жениться на ней и разводиться для этого с моей Фаиной, но я мог просто предложить ей быть содержанкой, хорошо платил бы. Если она пошла на витрину, ей нужны деньги. Я бы платил вдвое-втрое больше... Теперь все потеряно. Проклятые доморощенные аристократы... Князь! Какой из него князь? И что за фамилия для князя - Мухин, смешно, Достоевский придумал князя Мышкина, и то лучше, Мухин!.. Впрочем, надо бы позвонить, поздравить... Друг все-таки. Лейканд нажал клавишу видеотелефона. На экране тотчас появилась Марина, в домашнем халате, какая-то совершенно другая. Ее природная полуулыбка уже не казалась трагически неестественной, как на портрете, а, напротив, была счастливым продолжением сияющих счастьем серых глаз. Мухин держал жену на коленях, а Марина показывала ему со смехом на свой портрет. Тот кивал с совершенно ему не свойственным выражением блаженного безоглядного счастья. "Вы, мои дорогие, меня без ножа зарезали, - начал Лейканд, невольно поддаваясь их безудержному веселью. - Мне надо везти портрет в Париж, а натурщица вдруг становится княгиней и..." "И что же, - хохотала Марина. В каком учебнике написано, что позировать великому художнику должна только бедная девушка. Чем княгиня хуже, а, Андрей?" "Эта? - Мухин поцеловал жену в розовое ушко. - Эта княгиня лучше любой бедной девушки." "А потому вези, Слава, княгиню в Париж. Пусть французы завидуют русским князьям, это вам не Марианна во фригийском колпаке, правда, Слава?" - Марина явно наслаждалась словами "Слава" и "княгиня". "А то, что княгиня, мягко говоря, несколько фривольно... так сказать одета?.." - веселился уже и Лейканд. "Так ей же это идёт! - хохотал басом Мухин. - И как идёт! Пусть весь свет увидит на какой красавице женился князь Мухин! В бальном наряде все аристократки выглядят достаточно привлекательно, а вот в банном - одна из тысяч! Верно, господин знаток женских прелестей?" "Так, может быть, вы, Марина, согласитесь на еще пару сеансов?" "Согласимся, Андрюша? Понял, Славик, но только в его присутствии, а то ты так на меня все эти сеансы смотрел, что я тебя весь этот месяц боялась. Как сейчас, думаю, кинется!.." "Я тут задумал..." "И это обсудим, - многозначительно и странно посмотрев в глаза Лейканду, кивнула Марина, - но не сейчас. Пока нам с князем не до тебя. Будь здоров, Слава..." Лейканд вытер со лба пот. Он ожидал чего угодно, но не такого быстрого согласия, тем более с подчеркнутой семейной фамильярностью со стороны такой скованной девушки. Весь портрет, утратив трагический фон задуманного, как-то сразу потерял смысл. Не выставлять? Как это объяснить Шустеру и как тот обоснует отказ устроителям выставки? Позиция Мухина казалась совершенно непостижимой. Не ведает что творит? А, собственно, что?.. Еще в середине прошлого века было принято шокировать публику изображением на полотнах обнажёнными известных в свете особ. В конце концов, хозяин - барин. Мне-то что? Не до меня им, ишь ты, а до кого тогда? ***
