Константин Бальмонт - Очерк жизни Эдгара По
Там растет драгоценный цветок, что сродни высочайшим звездам — пчела, прикоснувшись к нему, пьянеет, такие там лилии, что вот ощущаешь тень меры любви, тень Сафо; рассветы белогрудые в бальзамическом воздухе, подобные преступной красоте, наказанной и тем более прекрасной; цветы, что своим благовонием дышат лишь в ночь; хризантема златого Перу — подсолнечник, что всегда обращает свой лик к солнцу и затягивает свой диск золотистою дымкой; змееподобные алоэ, что, раскрываясь, умирают, а, умирая, дышат запахом ванили; лотосы, с длинными, длинными стеблями, так что дотянутся до самой поверхности воды и качаются на влаге воскипевшего потока; пурпурный, нежный гиацинт; цветы, как чаши, которым поручено на куреньях своих возносить до небес звуки песни. Там сбираются облаком светящимся летучие светлянки и, сцепившись, как один златистый круг, как одна золотая огромная точка, вдруг разлетаются как несчетные, блестящей чертой повторенной, в даль уходящие летучие лучи. Там можно слышать звук, возникающий при смене светов, ибо явственно слышал не раз ясновидец и слышащий звук тьмы, по мере того как она заполняет весь горизонт. Мир достойный для девушки-ангела и ее серафима-любовника. Там живительный гений, дух жизни в жизни, дух живой красоты мира, тот женственный гений, который правит нескончаемой музыкой, явственно слышимой душе в безмерном ночном молчании. Имя светлой этой тени Лигейя. Через десять лет, или скорее, она возникнет в страстном уме как образ красивейшей женщины, и самой любящей, и самой страстной, ибо она волей побеждает смерть, — теперь же, в уме провидца-юноши, брошенного в мир и более пустынного в мире, чем один-единственный цветок, качающийся на крае срыва, над кипящим морем, что там внизу, она загорается светом теневым и вызывает в юноше такой восторженный псалом себе:
К ЛИГЕЙЕ
(Из поэмы Аль-Аарааф)
Лигейя! Лигейя!
Красивый мой сон.
Ты в мыслях, — и, млея,
Рождается звон.
Твоя ль эта воля
Быть в лепетах грез?
Иль, новая доля,
Как тот Альбатрос,
Нависший на ночи,
(Как ты на ветрах),
Следят твои очи
За музыкой в снах?
Лигейя! куда бы
Ни глянул твой лик,
Все магии — слабы,
Напев — твой двойник.
И ты ослепила
Столь многих во сне
Но милая сила
Скользить по струне
Звук капель из тучи
Цветок обольет,
И пляшет певучий,
И ливнем поет
И, лепет рождая,
Взрастает трава,
И музыка, тая,
Жизнь мира, — жива.
Но дальше, вольнее,
Туда, где ручей
Под сеткой, Лигейя,
Тех лунных лучей
К затону, где мленье,
Там греза жива,
И звезд отраженья
На нем — острова
На бреге растенья
Глядят в водоем,
И девы-виденья
Захвачены сном
Там дальше иные,
Что спали с пчелой,
В те сны луговые
Войди к ним мечтой
Роса где повисла,
Склонись к ним в тиши,
Певучие числа
В их сон надыши
И ангел вздохнет ли
В дремоте ночной,
И ангел уснет ли
Под ледяной луной
В полях многосевных
Качая свирель,
Ты чисел напевных
Построй колыбель!
Летом 1830 года Эдгар По, ища какого-нибудь прочного положения, поступил в Военную Академию в Вест-Пойнте, основанную в 1802 году, дабы снабжать молодую Северо-Американскую республику надлежаще вымуштрованными воинами. Образование и содержание там было даровым и, кроме того, каждый кадет получал ежемесячную стипендию в двадцать восемь долларов. Четырехлетний курс и строгая дисциплина. Как гласит официальный рапорт, в конце концов из общего числа 204 лишь 26 кадетов ко времени рапорта оказались без черных отметок, сопровождающих их имена. Один из товарищей Эдгара По, товарищей не только по кадетству, но и по карцеру, Джайбсон, говорит в своих воспоминаниях, что По в то время казался старше своих лет, у него был усталый, измученный, недовольный взгляд, который не легко было забыть тем, кто с ним близко соприкасался. Между прочим, его очень сердила некая школьная шутка на его счет: кто-то, остря над его усталым видом, сказал, что он выхлопотал для своего сына прием в школу, но сын его помер, и вот отец поступил вместо умершего сына. Эта злая школьная шутка хорошо рисует нам духовную разницу между Эдгаром По тех дней и его товарищами-кадетами.
Чем, собственно, был занят Эдгар По в течение немногих месяцев своего кадетства? Он занимался, конечно, математикой, как то полагалось, жадно поглощал разнообразные книги, какие только можно было достать в школьной библиотеке, поражал своих товарищей обширными сведениями по английской литературе и читал им на память длинные отрывки из разных авторов в прозе и в стихах, причем редко повторял, или никогда не повторял, те же самые отрывки дважды перед одною и тою же аудиторией; писал стихотворные «пасквили» на приставников и учителей; и вскоре, возненавидев однообразную рутину военной дисциплины, решил бросить Военную Школу, но, так как этого он не мог сделать законным порядком, ибо нуждался в позволении приемного отца, Аллэна, какового тот не дал, Эдгар По, со свойственной ему систематичностью, раз за разом не явился на перекличку, не явился на парад, не явился в церковь, не явился тут-то, не явился туда-то, ослушался в том-то, отказался исполнить приказание такое-то. В результате — то, чего он и хотел: он предстал перед военным судом и был исключен из Школы, или, как гласило постановление, "Кадет Эдгар А. По увольняется от службы Соединенным Штатам и не будет более считаться членом Военной Академии после 6-го марта 1831 года".
Итак, Эдгар По снова был свободен, снова один, лицом к лицу с миром, и первое, что он сделал, он напечатал новый сборник стихов. Товарищи-кадеты все подписались на получение экземпляров этого сборника и были совершенно разочарованы. Там были какие-то непостижимые стихи — и не было ни одной из сатир на профессоров и прислужников!
Заглавный листок книги гласил:
ПОЭМЫ ЭДГАРА А. ПО
Tout le monde a raison. - Rochefoucault.
ВТОРОЕ ИЗДАНИЕ. НЬЮ-ЙОРК.
Опубликовано Эламом Блиссом
1831.
В сборнике 124 страницы, и посвящение гласит: "Североамериканскому Кадетскому корпусу этот том почтительно посвящается". В виде предисловия напечатано письмо к некому, очевидно мифическому, мистеру Б., излагающее литературный символ веры Эдгара По, оставшийся в общих чертах неизменным на всю его жизнь. Там есть, между прочим, следующие любопытные строки:
"Было сказано, что критический разбор какой-нибудь хорошей поэмы может быть написан тем, что сам не поэт. Согласно с Вашим и моим представлением о поэзии, я чувствую, что это ложно: чем менее критик одарен поэтически, тем менее справедлива критика, и наоборот. Ввиду этого, и так как на свете мало людей, подобных Вам, я был бы столь же пристыжен одобрением всего мира, как горжусь Вашим. Кто-нибудь другой мог бы заметить: "Шекспир пользуется одобрением всего мира, и однако Шекспир величайший из поэтов. Таким образом, мир, по-видимому, судит справедливо. Почему же вы должны были бы стыдиться его благоприятного суждения?" Трудность заключается в истолковании слова «суждение» или «мнение». Действительно, это мнение всего мира. Но оно столь же ему принадлежит, как книга тому человеку, который ее купил; он не написал книгу, но она — его; мир не создал мнения но оно ему принадлежит. Глупец, например, считает Шекспира великим поэтом но глупец никогда не читал Шекспира.
Я не верю в Вордсворта. Что в юности у него были ощущения поэта — это я допускаю — в его писаниях есть проблески крайней утонченности — (а утонченность есть истинное царство поэта — его El Dorado) — но они имеют вид лучших вспоминаемых дней; и проблески, в лучшем случае, весьма малое доказательство настоящего поэтического огня — мы знаем, что несколько цветков там и сям возникают в расщелинах ледника. Он достоин осуждения за то, что он истратил свою юность в созерцании с целью поэтизировать в зрелом возрасте. С возрастанием его способности суждения, свет, который должен был сделать ее очевидной, поблек. Его суждения, таким образом, слишком корректны. Это трудно понять — но древние германские готы поняли бы это, они, имевшие обыкновение обсуждать важные государственные дела дважды: один раз пьяными и один раз трезвыми — трезвыми, чтобы не погрешить в точности; пьяными, дабы не утратить силы выражения.
О Кольридже я могу говорить с чувством глубокого почтения. Что за подъем ума! Что за гигантская сила! Он лишний раз подтверждает очевидность того факта "que la plupart des sectes ont raison dans une bonne partie de ce qu'elles annoncent, mais non pas en ce qu'elles nient" ("что большинство сект право в значительной части того, что они проповедуют, но неправо в том, что они отрицают"). Он заключил, как в тюрьму, свои собственные представления благодаря тому, что поставил преграду перед представлениями других. Прискорбно думать, что такой ум похоронил себя в метафизике и, как цветок Никтанта, все свое благоухание отдает лишь ночи. Читая его поэтические произведения, я трепещу, как тот, кто стоит над вулканом, и по темноте, черными взрывами исходящей из кратера, узнает об огне и свете, которые колышутся там, внизу.
