Николай Златовратский - Крестьяне-присяжные
– Нет, мы в отдельности должны. Слышишь, – обратился купец к жене, – мы полагали сами по себе, своим разумом судить, а нас с лапотниками сажают. Это все неправда, я так полагаю.
Антипка опять запел кукушкой.
– Ну, Антипка, потешь! – начали приставать мужики. – Може, его степенство еще пожалует. Сыграй нам суд, как тебя в крепостные хотели опять обернуть. Вишь, вот здесь все судьи собрались.
– Спроси, может, пророчествует? – посоветовала купчиха мужу.
В это время подбежала к станции маленькая, сморщенная и горбатенькая старушка в черном с белыми горошинками платье, в накинутом на плече зипуне; грозно сверкнула она глазами на мужиков, причем сухие губы ее беззвучно шевелились и подергивались, а острый подбородок трепетал; молча схватила Антипку за руку и, таща за собой, почти бегом пустилась с ним вдоль улицы на противоположный конец села. Антипка загоготал во все горло.
– Это кто будет? – осведомился купец.
– Сестра… Тоже будто маленько и с ней поприттчилось… Ведьма ведьмой стала, никому голосу не подает, ни с кем с того раза слова не говорит.
– Так все и молчит?
– Все и молчит. У нас часто бывают эдакие молчальники из стариков: молчат год-два, смотря как по обещанью, потом опять заговорят.
– С чего ж они… С обиды?
– Богу служат!
– Двое их только… Семьи-то у кукушки?
– Двое. Так и живут теперь в келийке безгрешно на конце… Любит его старуха-то сестра: в праздник вымоет, вычешет, рубаху красную наденет, шаровары плисовые (целую зиму нитки сучила – на то и купила; работящая старушка, – у нее всегда все в довольстве), в церковь сводит, по знакомым которым вместе ходят… Только беда, ежели увидит, что над ним потешаются.
– Чем же они живут? Сбирают у вас?
– Нет; кое-что, сказываем, робит старуха-то, а то и сбирают. Только от нас никак не принимает. По стороне ходит.
Присяжные послушали и пошли снова в путь. Проходили мимо последней избы, «келийки». Вдруг из нее выбежала та же старушка в платке горошком, поддерживая что-то в переднике, и молча стала оделять присяжных ржаными лепешками.
– Да за что это, кормилка? Не надо нам… Господь с тобой! Самой пригодятся, – сказали присяжные.
Старушка замотала головой и повалилась им в ноги.
– Ну, ну… Не гневайся, милая. Мы твоим добром не гнушаемся. Спаси тебя, господи, скорбную!
Все присяжные сняли шапки, перекрестились и вышли из села.
– Ко-окку-у! Ко-окку-у! Иго-го! – раздавались им вслед из келийки безумные выкрики Антипки.
Они уныло вслушивались в них, удаляясь все дальше и дальше от села, пока ветер перестал доносить до них эти дикие, прерывистые звуки и пока, наконец, они замерли совсем.
– Дело наше, милые, ответное пред богом и людьми! Как восковая свеча пред образом – вот оно какое! – проговорил Фомушка после долгого молчания и еще раз перекрестился.
Ему не отвечали – то ли от усталости, то ли от чего другого. Но только в эту минуту, может быть, более чем когда-нибудь, все присяжные чувствовали свою близость к «народному греху и несчастию», сознавали нравственную обязанность пред ним и думали одною думой с Фомушкой.
Глава вторая
Первое знакомство с новыми правами
I
Пеньковцы приспособляются
Поздно к вечеру присяжные входили в губернский город.
Долго шли они по длинной Московской улице, освещенной изредка мигавшими фонарями, отбиваясь от бросавшихся под ноги собак; наконец подошли к площади с собором и присутственными местами.
– Это она, что ли, Лука, округа-то? – спросили присяжные и, сняв шапки, стали креститься на собор.
– Она самая. Вот тут, братцы, горя-то нам кажут… Тут их насмотритесь.
– Насмотримся… Вишь, в какие хоромы засадят!
– На старое место нас, что ли, поведешь?
– Знамо. Все ж по знакомству безопасней. Присяжные прошли на другой конец города и остановились среди Ямской слободы у постоялого двора.
– Сюда, молодцы, сюда пожалуйте! – зазывал их с крыльца постоялого двора мужик с фонарем. – Господа присяжные? Ну… сюда… здесь стояли… Это уж всем известно – наш двор для господ присяжных.
– Будто как не тот хозяин-то, – сомневался Лука.
– Как не тот? Что ты, голубчик! Господь с тобой! Что со мной поделалось! Ты вот завтра посмотри-ко, посветлее будет, – он самый…
– Завертывать, что ли, ребята?
– Мотри, не налететь бы… Четырнадцать ден ведь жить-то… – опасались путники.
– Завертывай, завертывай без сумленья! Тут обману нет! Эх, почтенные, на стуже-то стоять! А тут теплынь, покой – парься! – соблазнял дворник. – У нас все для вас как есть и приспособлено: нары, полати… Мы, кроме господ присяжных, редко пущаем… На той половине у нас трактирчик, – господа абвакаты пристают…
– А как пища?
– Что пища? Пищей мы господ присяжных не обижаем: хлебово, крупяник… ну, картофель можно… Квас тоже, чай, пить будете… Мы для вас, господа, скидку даже делаем… Пожалуйте!
Присяжные не решались. Лука всматривался вдоль улицы, не признает ли где прежнего места, но было темно.
– Эй, господа присяжные!.. Куда же вы?
– Нам бы вот хотелось своих тут поискать… Шабринских…
– Да помилуйте… Что ж вы не сказали? Шабринские? Здесь они-с… у нас… Где же им больше быть! По городу и местов больше для господ присяжных нет. Пожалуйте.
– Ну, завертывай, Лука… К месту скорей бы… Изустал и так – беда! – порешил Фомушка.
– И то. Не покажется – переменим. Ведь не на цепь прикуют.
Дворник с фонарем повел их в избу. Они вошли в длинную, просторную комнату, по стенам которой действительно тянулись нары. Дворник, вынув из фонаря огарок, воткнул его в бутылку и полуосветил черные стены, кое-где обклеенные старыми газетами. Два человека спали, закутавшись, по углам нар; кто-то возился на полатях. В заднем углу стояла широкая изразцовая печь; на изразцах глазурью были наведены невозможные китайцы в широкополых шляпах. Вообще в комнате было пусто, сыро и прохладно. Но присяжным показалось хорошо.
– Ужинать, может, будете? – спросил дворник.
– Нету. Рады, что до места добрались.
– Так, так. У нас покойно. Вздохнете. Издалеча?
– Дальние. Из-под Горок.
– Да, да. Не близко. Может, пить захотите?
– Оно бы хорошо, кабы кваску хлебнуть, – мы бы с лепешкой прихлебнули. В горлах пересохло!
– Пересохнет. Разбирайтесь… Места у нас вдоволь.
Присяжные огляделись: просторно, как будто тепло. Им еще не верится, что не дует ветер и не саднит лицо, не вязнут более и не скользят застывшие ноги.
– Ах, важно, – подхватил Недоуздок. – Шибко натрудили себя. Теперь дубинкой меня не разбудишь.
Ему весело подкрякивали и подкашливали прочие.
– А что-то шабринских не видать.
– Може, на полатях.
– Где на полатях! Они бы сказались.
Вошел хозяин с большим деревянным поставцом квасу.
– А где ж наши-то, говорил ты, почтенный?
– А они вот рядом… Помилуйте! У нас без обмана… Вот рядом… Спят, поди! Завтра свидитесь чудесно. Будьте покойны.
– Так, так… А печку-то, хозяин, должно, выдуло. А нам посушиться требуется, – осторожно поглаживая широкою ладонью по изразцам с китайцами, заметил Недоуздок.
– Печка-то? Ах, братец… Это городская, потому и остывает. А ты – сушить! Сушить если – на кухню приходите. Туда приносите.
– Так, так. Ну мы и на кухню, коли так…
– Выдуло! Это уж печка такая, – объяснил хозяин, – купецкая… Печка легкая. Она тебя исподволь греет… А не то что – лег, да и бок спалил.
– Бывает, почтенный, – подтверждал Недоуздок, – бывает у нас по деревням и это… Наработавшись, часто палят у нас бока-то. Умаявшись, на нашу печку ложись с опаской… Ожжет!
Присяжные даже расшутились. Снеся свои мокрые одеяния на кухню, они скоро улеглись по нарам и полатям.
Наутро, по обыкновению, пеньковцы поднялись рано; все они, по указаниям Луки Трофимыча, умылись, переодели рубахи, причесались, густо намазав коровьим маслом волосы, расчесали бороды и затем стали вынимать «обменки»: вынули – у кого были синие, у кого серые зимние суконные, а у кого летние тиковые поддевки и кафтаны, которые надеваются ими в деревнях только два-три раза в год в высоковажных случаях: на свадьбах, в приходский праздник, на рождество и пасху. Привели в порядок обувь: пятеро надели кожаные сапоги, слегка их смазав сальною свечкой; прочие валенки. Лука Трофимыч одевался и прибирался вперед всех, другие делали то же, что делал и он. Надев «парадную» одежду, подпоясались все новыми кушаками; на горло туго повязали большие пестрые и красные платки. Богаче всех, «купцом», оделся Бычков: в сине-суконную чуйку, опоясанную красным кушаком с широкими концами с кистями, в кувшинные сапоги, собранные «в кольца», на шее был даже шелковый платок. Те, у кого хорошая «обменка» была летняя, накинули еще на плечи серые зимние разлетаи; только опять один Бычков, хотя и был в теплой чуйке, надел поверх широкий синий кафтан.
Все были степенно довольны и даже несколько трусили. Один Фомушка глядел уныло и кряхтел и одет был беднее всех; ему нездоровилось.
