Иероним Ясинский - Верочка
Верочка посмотрела на меня. Она сидела на ручке того кресла, где полулежал Сергей Ипполитович, и глаза её были уже сухи.
— У меня нет с собой ни фрака, ни сюртука, — ответил я потупляясь.
— Жаль, мой друг, — сказал дядя. — Собрание — согласись сам. Мне нездоровится, — он потёр колено и поморщился, — я с удовольствием остался бы дома, а ты, в самом деле, поехал бы с Верочкой…
Что-то вроде благодарного чувства шевельнулось во мне.
— Вы сели бы в карету, — продолжал дядя, морщась ещё сильнее, — и потом в собрании ты вёл бы Верочку под руку… Вообще берёг бы её… Конечно, ты сделал бы это охотно, — я очень рад, что ты искренно её любишь…
На душе у меня светлело.
— Натанцевавшись с нею вволю, ты покормил бы её… В собрании хороший буфет, а Верочка не прочь полакомиться… Все любовались бы на вас и говорили: «Вот парочка!»
— Дядя! — воскликнул я.
— Светом ты привёз бы её домой…
— Дядя!
— Но, — тут он сделал остановку, — фрака у тебя нет. Вместо фрака, какой-то фантастический костюм: синяя жакетка, под жакеткой — красная блуза. Ты не кавалер, ты на нигилиста похож. Куда же тебе ехать в собрание!
Я понурил голову.
— Оно хоть и либеральное теперь время, а всё же… за кого Верочку примут! Да и не пустят тебя!
«Фрак сейчас можно купить!» — подумал я, и тут же вспомнил, что на это у меня не хватить денег.
— И к тому же, — продолжал дядя, — мне самому захотелось ехать. Колено перестало…
Я ждал, что Верочка грустно взглянет на меня; но она чмокнула дядю в лоб. Я покраснел и сказал:
— В самом деле, Верочке я не пара… Я не танцор.
— Э! Значит, будь даже у тебя фрак, ты не повёз бы Верочку в собрание! — подхватил дядя. — А я, брат, полагал, что ты её любишь…
Он насмешливо взглянул на меня… Достаточно было этого взгляда, как раз как на том портрете, который я растоптал, чтобы ненависть к дяде проснулась во мне снова.
Точно туча повисла над нами, и я ждал, что вот-вот грянет гром, пронижет молния напряжённый электрический воздух, и кто-нибудь из нас — или я, или дядя — падёт, сражённый, униженный, оттёртый. Возле Верочки нам двоим стало тесно. Видно было, что и дядя это понимает. Да и Верочка, хоть она не знала, что делается во мне, чуяла что-то тревожное. Глаза её останавливались то на мне, то на дяде, и несколько раз выбегала она из комнаты, сейчас же опять возвращаясь, как бы из опасения, не случилось ли уже между нами что-нибудь. Мы, однако, вели себя сдержанно. Дядя острил, но был усиленно любезен со мною; я отмалчивался, придумывая, чем бы, в свою очередь, допечь его.
За чаем, который разливала Верочка в узенькой столовой, я сказал:
— Дядя, как вы думаете, зачем я приехал сюда?
Он пожал плечами.
— Я никогда не был оракулом и не умею отгадывать намерений молодых людей.
— Ну, однако же?
— К делу, Александр, к делу!
— Я приехал повидаться с вами, — проговорил я, откидываясь на спинку стула и стараясь в упор глядеть на дядю.
— Благодарю тебя за нежные чувства…
Он бросил на меня нестерпимо острый словно металлический взгляд; я не выдержал и потупился.
— Я приехал, — начал я дрогнувшим голосом, — попросить у вас выдела моих капиталов и… и… отчёта.
Он нахмурился.
— Выдела? Отчёта?
— Да… Пора… Я уж совершеннолетний… Мне не хотелось бы зависеть даже от вас…
— Несмотря на всю любовь твою ко мне, — докончил дядя. — Хорошо. Но как это ты вдруг решился? В такое время?.. Впрочем, твоё дело.
Он замолчал и энергично ломал сухарики, которые потом хрустели на его зубах как песок. Пальцы его дрожали. А я ликовал.
Когда чай был отпит, он взял меня за талию и мягко проговорил:
— Если до тебя, мой друг, дошли какие-нибудь слухи, то, пожалуйста, верь им только вполовину. Банкротство одесских хлеботорговцев и потом этого здешнего Кемница, конечно, не могло не покачнуть нашего баланса…
— Я ничего решительно не слыхал, дядя, — отвечал я, чувствуя себя не совсем ловко в его объятии, — и не сомневаюсь в целости… мало сказать… в неприкосновенности моего состояния, честное слово! Но мне скучно без денег. Я шагу не могу ступить без денег. Вот напр., ехать в собрание. Но у меня нет даже ста рублей, чтоб фрачную пару купить.
— Только лакеи и мелкие чиновники покупают фрак… Фрак, мой друг, всегда заказывают. Да и поздно теперь. Не придётся ли мой фрак на тебя?
— Не надо. Он будет широк.
— Да, он будет широк.
Мы молча прошлись по залу.
— Так неужто ж ты из-за фрака поднял эту историю? — вдруг весело спросил он и остановился.
— Мне, действительно, пришло это в голову сейчас, — отвечал я, серьёзно глядя на Сергея Ипполитовича.
Он раскосил глаза.
Остальную часть вечера, до отъезда их в собрание, мы провели мирно. Верочка долго одевалась и когда оделась, то со странным восторгом говорила о танцах. Но мир был деланный. Чёрная туча не сходила с нашего горизонта.
Они уехали, а я несколько минут стоял на панели. Мне всё мерещилось, как Верочка, приподняв платье, садится в карету, поддерживаемая Сергеем Ипполитовичем. Не сразу перешёл я к впечатлениям действительности. Наконец, тронулся я с места. То был мороз, теперь накрапывал осенний дождик. Чмокала грязь под копытами, фонари горели, отражая в мокром граните изжелта-серый свет газовых рожков. Люди шли, шли без конца.
Измокший притащился я домой и растянулся на турецком диване. Я вспомнил, как ласкова была со мной Верочка, вспомнил её слёзы и поцелуй, который она дала дяде. Странные мысли лезли мне в голову.
Самовар шипел. Застоявшийся воздух дремал в тускло освещённой комнате. Иван пришёл со счётом и за паспортом. Весь долгий вечер я провёл один в номере. Опять слышал я сонату, исполняемую моей бедной маленькой соседкой, и удивился, что мог принять это треньканье за твёрдую игру Верочки.
«Страсть ослепляет нас», — подумал я сентенциозно и заснул.
IXВчера было условлено, что я явлюсь на Большую Морскую утром за пятьюстами рублей, которые мне выдаст дядя на разные надобности и затем основательно поговорит со мною по поводу моего неожиданного требования. Я встал рано, но, конечно, не ради денег, а ради Верочки. Я был болен думами о ней, и мне хотелось поскорей видеть её глаза. Больше любви было и больше муки, а любовь возросла со вчерашнего вечера. Глаза этой девушки как два мерцающие чёрные алмаза преследовали меня неотступно, таинственные и чудные. И страсть, и любопытство тянули к ней; и ужас опасения, что она принадлежит другому, и надежда, что она будет моей. Я оделся, машинально взял газету и не мог читать. По Невскому проспекту я бродил всё утро и, полный нетерпения и тоски, поминутно справлялся с часами…
Я шёл, глотая сырой, холодный туман позднего петербургского утра. Жидкий стук колёс и смешанный гул голосов пронизывали мглу. Предо мною и по бокам волновались тени людей и лошадей. Да и самые дома казались призрачными силуэтами каких-то колоссальных созданий, подслеповато и бесстрастно глядящих на меня тысячами глаз.
Когда я подумал, как одинок я в этом чужом огромном городе, мне жутко стало…
Туда, где теплится хоть искра участия! Скорей к Верочке!
Я позвонил.
Горничная не сейчас отперла дверь.
— Что, Глаша, барышня?
— Ещё спят.
— А барин?
— Да и барин…
Горничная была старая дева, из тех, что полнеют с годами, рябоватая, с хитрыми, полуопущенными глазами. Сергей Ипполитович очень благоволил к ней.
— Теперь поздно! А дядя сам назначил мне…
— Так вы подождите, Александр Платонович, пусть они поспят.
Она повесила пальто и проводила меня в зал.
— Должно быть, поздненько вернулись, — начал я.
— В пятом часу, — ответила она тихо и исчезла.
«Ну, дядя не всегда ведёт себя по-джентльменски, — заставляет ждать», — думал я и жадно и ревниво глядел на дверь, где была Верочкина комната.
Помню, дверь была маленькая, полированная, в виде шкафчика, с белой фаянсовой, круглой как яблоко ручкой. Искра света неподвижно белелась на ручке, и постепенно взгляд мой сосредоточился на этой искре. Вдруг, она потухла, ручка повернулась, дверь бесшумно подалась, и я увидел… дядю.
Он был в бухарском халате и пёстрых сафьяновых сапожках. Смотрел он недружелюбно, лицо его как-то неприятно осунулось, на голове волосы лежали в беспорядке.
— Что ты так странно поглядел? — начал он. — Ты прошёл ко мне… по делу… и что ж… ты не ожидал меня, что ли?
Я не ответил.
— Может, думал, что я не сдержу обещания? — продолжал он. — В сущности, я имел бы право не дать тебе ни копейки, пока формальности не сделаны… Тем более, что своим неожиданным требованием ты режешь меня без ножа… Вынуть из оборота пятьдесят тысяч — значит надолго расшатать состояние, которое, ведь, не Бог знает как велико. До окончательного упорядочения наших отношений позволительно было бы не обращать внимания на твои нужды. Мне какое дело, что тебе понадобились пятьсот рублей. Заварил кашу, так и расхлёбывай! Но я — человек старых убеждений, не то, что нынешняя молодёжь, которая хвастается своими принципами, а на самом деле их отрицает. Я дал слово и хоть сообразил потом, что поторопился, однако, остаюсь ему верен. Вот деньги.
