Сергей Лукницкий - Пари с начальником ОВИРа
Мама позвонила учительнице. Та сказала, что с удовольствием, но не теперь, теперь она занята.
- Я вам лучше пришлю свою дочь, которой надо подработать. Она учится в десятом классе и хорошо знает английский язык.
Через несколько дней в доме появилась рыжая и некрасивая Маргарита.
Но пикантная.
Пришла, посмотрела на меня, тоже сказала: хороший мальчик. И стала заниматься.
Потом села пить с мамой чай. И вдруг расплакалась. А меня выставила за дверь.
Тридцать лет спустя я узнал причину того неожиданного плача.
- Что мне делать? - спрашивала Маргарита маму.
Мама приготовилась слушать, потому что по характеру своему всегда являлась носителем множества чужих тайн.
- Я потеряла сегодня невинность, - сказала Маргарита.
- Это не смертельно, - успокоила ее мама, - от этого еще почти никто не умирал.
- Смертельно, - сказала Маргарита, - потому что я влюбилась в человека, а он иностранец. Его зовут Пьер, у него предки из Армении, и вообще он самый красивый на свете.
- Он жениться не хочет, - добавила она, всхлипнув. - Он был женат и теперь в разводе с дочерью какого-то министра. Он уже не молод, ему двадцать пять лет! Он замечательный художник. Ему негде приткнуться... Тем более, что живопись его никому не понятна и поэтому у него нет "среды". Наш общий школьный приятель привел его к нам, - причитала Маргарита, смешивая все в одну кучу.
- Ты его любишь? - спросила мама, перебив этот восторженный монолог.
Маргарита сказала: да.
На этом закончился мой первый в жизни урок английского.
В те же дни волею судеб моя матушка встретилась с Татьяной Спендиаровой, переводчицей, которая вдруг в разговоре с мамой возьми да и скажи:
- Душенька, у меня есть знакомый, молодой человек, которому надо оказать внимание. Мне позвонили из Еревана и попросили ввести его в интеллигентскую среду. Он приехал в Москву. У него там, в Армении, была неудачная женитьба...
- Это не Пьер ли? - спросила мама, обнаружив хорошую информированность.
- Да, представьте себе, это он, - не удивилась Спендиарова, - он мне передал тетрадь со своей поэзией и рисунками. Это совершенно изумительно. Это талантливейший человек. У него масса картин, он рисует, прекрасно пишет, каким-то образом ему надо помочь.
- А вы знаете, в него влюбилась одна моя юная знакомая, - сказала мама.
- Да что вы говорите, какое совпадение! - сказала Спендиарова. - И что вы ей посоветовали?
- Не терять голову и продолжать его любить, - сказала мама.
На следующий день Маргарита пришла со мной заниматься, но занималась плохо, думая о своем.
- Маргарита, - спросила мама, когда занятие с грехом пополам подошло к концу, - а что дальше?
- Жениться он не хочет, - сказала Маргарита, - жить ему негде. Есть ему нечего.
Мама сказала:
- Приходите ко мне подкармливаться.
Маргарита ответила:
- Хорошо, придем завтра.
- А как мама?
- Мама - индифферентно, - сказала Маргарита.
- Слава Богу.
- Но понимаете, у него не только я - женщина, у него все женщины женщины. Они абсолютно все ему принадлежат. То есть, нет ни одной, которую бы он пропустил. Ему пишут письма, подкарауливают на улице. Сейчас он устроился где-то учителем французского языка, вот как я, и дает уроки. Но и там, на этих курсах, у него уже кто-то есть.
- А ты его любишь?
- Ужасно.
- Ну, если ты его любишь и не хочешь с ним расставаться, то ты соответственно и должна с ним себя вести. Ты ничего не должна замечать, только так ты его сможешь сохранить. Если ты будешь устраивать ему скандалы и будешь его донимать, ты станешь ему неудобной, и он уйдет к более удобной женщине. Так устроен, увы, мужчина, - вздохнула мама.
Маргарита сказала: "Вы правы".
И стала его терпеть.
В итоге она забеременела.
- Я буду делать аборт, - сказала Маргарита.
- Нет, - сказала мама, - женщина должна выразиться как мать, это во-первых, а во-вторых, женщина должна родить дитя любви. Это так редко бывает. А в-третьих, ты сама знаешь, какой он породистый.
А в это время Пьер все подавал заявления на имя Хрущева, чтобы его отпустили из Советского Союза на родину, во Францию.
Пожалуй, следует пояснить, как он в этот Союз попал.
В начале пятидесятых была небольшая волна реэмиграции, когда бывшие эмигранты возвращались в Советский Союз. В их числе был и отец Пьера с семьей.
И в СССР приехала большая семья: Пьер, его отец, мать, бабка и брат.
Когда-то давно бабка Пьера была писаной красавицей и жила в Армении, на своей исторической родине. Красота, как известно, страшная вещь: красавицу-армянку продали наложницей турецкому паше. И она стала любимой его женой. Родила от него двух сыновей, один из которых, отец Пьера, стал профессором танцев, а другой - коммерсантом в Южной Америке.
Турецкого пашу в свое время убили, а его жену и сыновей перевезли во Францию.
И начитавшись там Достоевского и Толстого, отец Пьера решил, что он патриот России, и поспешил туда поехать.
Он был в то время членом компартии Франции, он хотел социализма и коммунизма. Но для того, чтобы приехать в Россию строить этот самый коммунизм, он должен был выбыть из французской партии, продать свое кабаре и на вырученные деньги приехать в Армению, на свою родину.
И когда его старая мама, бывшая наложница паши, приехала в Армению и на эту Армению посмотрела, она попала в сумасшедший дом и, не приходя в нормальное состояние, там и скончалась.
А партийные власти Армении уже предложили отцу Пьера пенсию, но только с одним условием - если он вступит в КПСС.
Тогда он спросил: а можно подождать без пенсии, я хочу осмотреться.
И пока он торговал на рынке привезенными вещами, Пьер вырос, женился. А его отец, распродав все вещи, понял, что ни в какую коммунистическую партию вступать не хочет, а хочет уехать назад.
И он уехал.
Но Пьер назад уехать не мог, он был уже совершеннолетним и паспорт получал в СССР. Младший брат его уехал во Францию вместе с родителями, потому что не успел еще получить паспорт.
С тех пор Пьер стал самостоятельно подавать на выезд.
Шесть раз он подавал, платил огромные деньги и получал отказ.
Из школы, где он преподавал французский, его выгнали, потому что вскрылась какая-то его связь со школьницей.
А в это время Маргарита уже была на сносях, но продолжала давать уроки, чтобы каким-то образом его спасти.
Московская интеллигенция, зная эту далеко не типичную историю, покупала у Пьера картины, ему устраивали вечера поэзии, и он стал довольно заметной фигурой в художественной среде начала шестидесятых.
Потом Пьер и Маргарита жили у нас на даче. Он рисовал и учил рисовать меня, но в основном делал шашлыки.
Это он рассказывал про Сезанна и навсегда "отравил" меня этим художником. Это он расписал потолок и стены нашей дачи.
Однажды к нам на дачу приехала чопорная и неприветливая дама по имени Галина Леонидовна вместе со своим очередным гражданским мужем, занимавшим какую-то должность в Союзе писателей. Она была меценаткой и даже сделала замечание моему отцу: дескать, советская власть выделила ему дачу не для того, чтобы ее расписывали империалистические художники.
Ей было позволено так говорить, она была дочерью Председателя Президиума Верховного Совета...
Маргарита родила сына и стала продавать грудное молоко, чтобы кормить Пьера - для того, чтобы стать личностью, он должен был, по его собственному убеждению, ничего не делать. Надо отдать Пьеру справедливость, после рождения ребенка, которого назвали Андре, на французский лад, он с Маргаритой зарегистрировался.
Прошло еще несколько лет. После приезда Де Голля в Советский Союз Пьер был, наконец, отпущен с женой и с ребенком во Францию. Маргарита в это время закончила французский факультет института иностранных языков. Пьер же оказался к русскому не способным.
Вот такая история вспомнилась мне за стаканчиком подогретого пива в кафе.
Кабы знать тогда, что она получит продолжение...
27 августа
Утро я провел в кафе за большим стеклянным стаканом с гербом Прованса, в который был налит каркаде. (Вообще-то я не любитель чая, но здесь он такой вкусный!) Я ждал, пока он остынет. Кафе было напротив телефона-автомата, как бы мы назвали его в Москве. Но при ближайшем рассмотрении этот телефон оказался довольно сложным агрегатом, разобраться в котором мне, жителю провинции по имени Советская Россия - пока было невероятно сложно, тем более, что правила пользования на электронном табло, которое вспыхивало, когда я снимал трубку, были мне не по силам.
Здесь же, в кафе, в своем блокноте я записал по-русски известные мне французские слова. Их оказалось около семидесяти. Но этого было явно недостаточно, чтобы спросить у кого бы то ни было, как пользоваться телефоном, а потом еще понять объяснения. Показал бы кто просто как звонить.
Конечно, можно было пойти на почту, как вчера, но привычка все усложнять мешала мне сделать это.
