Сергей Залыгин - Моя демократия
Я спросил — что за странный дом?
Оказалось, это загородная резиденция президента.
Другой раз был я на пепелище — сгоревшая почти дотла деревянная постройка. Это тоже был загородный дом сравнительно недавнего исландского президента: президент, ложась спать, забыл погасить огонь в печке, и ночью дом сгорел, президент тоже.
В Исландии так: как живут все люди, так живет и президент.
Все эти внешние, чисто внешние наблюдения говорят о том, что Исландия — страна демократическая. И это действительно так: парламентский строй здесь — самый древний в Европе. Я видел некрутой склон, по склону в несколько рядов вырыты неглубокие ямки: так вот это и был первый исландский парламент (альтинг) — каждый парламентарий вырывал себе ямку, в ней и заседал. Давно это было — девятьсот лет тому назад.
Невольно приходит мысль — и зачем только существуют великие нации? Не потому ли, что существуют материки, они-то и спровоцировали человечество на создание государств, каждое из которых стремится быть самым мощным. А вот в Исландии не существует национального вопроса, там нет армии, никогда не было революций, никогда ни с кем эта страна не воевала.
Это вовсе не значит, что история у неё благостная, — далеко не так. Кто только этот остров не оккупировал, не подчинял себе — и Норвегия, и Дания, и Англия, и Америка.
Исландия тяжело осваивала новую технику, труд был ручным, тяжким, железных дорог нет и километра — не нужны, а шоссейных — километров тридцать — сорок. Грунт каменистый, можно обойтись и без асфальта. И всё-таки… Всё-таки демократическая Исландия — это одна из самых справедливых стран. Может быть, и самая справедливая, самая демократичная.
Конечно, она никому не пример, уже по одному тому, что у неё островное положение, суровая природа, очень небольшое население, но при этом она Европа, из Европы произошла (первыми поселенцами на острове были ирландские монахи).
Но вот в чём дело: Исландия — сама себе пример. И мне кажется, каждый исландец это чувствует, не расстается с этим чувством никогда.
А это — очень существенно. Особенно для России — мы-то не владеем примером для самих себя, а если случается — время показывает, что чувство это было ложным.
* * *Почему-то сохранились в памяти мелкие демократические загранкурьёзы. Жена председателя Союза писателей Дании — очень организованный Союз, вызвавшись быть при нас с Полевым шофером, предупредила: вечером я у вас не буду — приём в королевском дворце!
— Ну, конечно, побывать надо!
— Если бы! Но у меня с моей приятельницей крупное пари: завтра я похлопаю королеву по заднице!
На другой день утром, ещё до завтрака, мы спросили:
— Ну? И как?
— Конечно, похлопала!
— И что же королева?
— Оглянулась, а я улыбаюсь ей во весь рот! Радостно так! Ну, ей ничего другого не оставалось, как улыбнуться мне.
Позже мы обмывали пари, как будто сами были его участниками.
Другая дисциплинированная демократия в том же Копенгагене: в воскресенье днём четыре часа подряд собака водит пешеходов, ранее нарушивших правила перехода, водит на зелёный свет всей толпой. Никто от собаки не убежит, никто не отстанет. За собакой присматривает полицейский на углу.
А вот в Португалии мы почти четыре часа смотрели спектакль, в котором главным действующим лицом был… мужской половой член ростом до потолка. Скука невероятная, и уехать нельзя — дело было далеко за городом (Лиссабон), а машин не было.
Вот этакая демократия у нас нынче в большой моде. Усваиваем более чем успешно, «деятели культуры» стараются изо всех сил.
…Снова в Дании.
Мы побывали во многих сельских школах страны: прекрасные помещения, классы, компьютеры. Но что нас поразило — учителя: рослые, красивые, прекрасно одетые. Оказывается, отбор — таких и нужно детям, чтобы они могли учителем восхищаться. Учительницы желательно должны уметь шить, чтобы учить мастерству девочек. Мы кинулись в Министерство просвещения. Министр — тоже учитель со стажем, и как таковой он получал больше министра. Пришлось сделать ему персональную надбавку (чтобы согласился стать министром). В здании правительства отгорожен конец коридора — приёмная министра. Справа и слева ещё по кабинету — всё. Всё министерство. Чем же занят министр?
— Бываю на уроках, даю методические рекомендации. Но больше имею дело с инженерами.
— Как так?
— У нас в Дании четыре типа школ. Самые старые, — (мы в них были очень хорошие!), — построены по проекту (помнится) 1871 года, нынче шла модернизация — заменяем их на проект 1950 года. Непрерывное строительство главная забота. Ну и новые учебники…
Всё ясно и понятно…
* * *Но не скажу, что я в Советской России нигде и никогда не встречал очагов (или очажков) демократии. Встречал. Причем отнюдь не в демократические времена. И все встречали, кто был причастен к так называемым «академическим городкам», по существу, мгновенно созданным в конце пятидесятых — начале шестидесятых годов в РСФСР, да и в союзных республиках тоже. Правильное было принято в то время решение: рассредоточить науку из Москвы и Ленинграда по всей стране, а в первую очередь — по Сибири. И тогда это решение дошло до Новосибирска, где вместо хилого филиала Академии наук СССР возникло очень мощное Сибирское отделение, которому были приданы «городки» в Томске, Красноярске, Иркутске, Якутске.
Я, как мелиоратор, был привлечён к выбору строительной площадки под Сибирское отделение. «Ударные» строительные работы были выполнены очень быстро, и через год-полтора стали открываться научно-исследовательские институты по разным профилям, преимущественно техническим — физики, химии, механики, геологии, возник и один гуманитарный институт, он занимался вопросами археологии, истории и литературы.
Строительную площадку мы выбрали очень красивую, благодатную — чуть отступя от Обского водохранилища, в сосновом бору, километрах в двадцати пяти от центра города. (Но вот беда — вскоре бор заселили клещи, а Обское водохранилище зацвело.)
Председателем правления Сибирского отделения стал академик М. А. Лаврентьев — крупный ученый и очень энергичный человек, но с характером отнюдь не легким. Поначалу эта «нелегкость» не просматривалась — все были поглощены новым и спорым делом.
Часто среди ученых, как будто уже и завершивших свою карьеру, встречаются такие, которым уже за пятьдесят, а то и за шестьдесят лет, но им хочется начать что-то новое и в новом, непривычном месте, с новыми людьми вкупе со своими сегодняшними учениками.
Так и в Новосибирский академгородок потянулись за Лаврентьевым очень крупные ученые с выводками самых успевающих учеников — аспирантов, ассистентов, кандидатов (и докторов тоже) наук.
Вот где царила демократия! Ни Москве, ни Ленинграду и не снилось! Я не берусь судить о научных достижениях этого огромного коллектива, мои впечатления, можно сказать, второстепенные, но уж какие есть. Я состоял при академике Пелагее Яковлевне Кочиной, поскольку она, будучи математиком, возглавляла еще и природоохранное направление. Правда, квартиру в городке Лаврентьев мне не дал, там поселили одного или двух писателей, и Лаврентьев сказал: хватит с меня этакого народа, больше — не пущу! Может быть, это и к лучшему — я всё равно жил в городке, но ни от кого не зависел. Жил то в гостинице, то у своего шефа Кочиной, с временным жильём не было никаких проблем — можно было подойти к знакомому академику (у всех академиков были обширные коттеджи) и спросить:
— Можно у вас пожить недельки три, месячишко?
И согласие было немедленным — такое было в ту пору в городке гостеприимство, такой был интерес к литературе, к писателям.
Признаюсь, меня больше тянули крупные имена, люди солидные, личности с определившимися характерами, с широкими интересами. Чем занималась молодежь, аспиранты, меня не очень-то интересовало. То ли уже в возрасте я был таком — под пятьдесят, то ли поиск некой сложившейся в науке личности меня привлекал, не знаю. А личности я встречал в самом деле интереснейшие, особенно по тому времени.
Был такой член-корреспондент академии Стрелков, физик, специалист по низким температурам, так он в своё время в присутствии Сталина отказался участвовать в создании атомной бомбы. После всё ждал — когда его арестуют. Но случилось другое: ему предложили выехать в Америку в какое-то учреждение при только что созданной Организации Объединенных Наций. (Теперь-то я думаю — может быть, для знакомства с этой проблемой в Америке?)
В Америку он добирался ни много ни мало девять месяцев, через Иран, через африканские государства, и всё время думал, что его где-нибудь да прикончат. Но добрался-таки живым-невредимым. Так или иначе, но человек это был удивительный и совершенно бескорыстный. Незадолго до кончины он заболел, лишился способности передвигаться — только от кровати до письменного стола и обратно. И тогда вся деятельность Стрелкова как директора специального института была перенесена в его коттедж. Не знаю толком, как складывался его рабочий день, а вечера отводились встречам с молодежью его и других институтов. Что только, какие специальные проблемы там не обсуждались (за чаем и угощениями его супруги), какие только не возникали споры, но последнее слово всегда было за Петром Георгиевичем. Когда он умер, оказалось, что на сберкнижке у него — копейки. Всё, что зарабатывал, он тратил на эти молодежные посиделки.
