Борис Носик - Кто ты, Майя
Ну а что же Маша - отчего она не уберегла Роллана от вредных контактов на этой стадии операции? Ведь он бог знает что заносит в дневник... Маша выполняет свои узкие задачи. Она позаботится, чтоб тайный этот дневник не увидел свет ни при его, ни при ее (что на полвека дольше) жизни. Чтобы Роллан по приезде напечатал что положено (пусть даже противоположное тому, что он видит и думает). Чтоб он честно боролся с врагами Сталина и ГПУ - сегодня с Троцким, завтра с Каменевым, Зиновьевым и со всеми, на кого ей укажет куратор... Кроме того, Маша на даче Горького попала в плотную бригаду гепеушников. Даже возвышенный гуманист Роллан это заметил и ей сообщил. Горький обложен со всех сторон, Горький сломлен, Горькому конец... Конечно, Роллан знает далеко не все, но кое-что он заметил и кое-что записал на эту тему. Горький вернулся не в ту Россию, которую он знал: это уже "была Россия фараонов. И народ пел, строя для них пирамиды... Потонув в буре народных оваций... он захмелел от затянувшей его круговерти... былой индивидуалист окунулся в поток... он не хочет видеть, но он видит ошибки и страдания, а порой даже бесчеловечность этого дела... В сущности он слабый, очень слабый человек, несмотря на внешность старого медведя... Об позволил запереть себя в собственном доме... Крючков сделался единственным посредником всех связей Горького с внешним миром... Надо быть таким слабовольным, как Горький, чтобы подчиниться ежесекундному контролю и опеке... У старого медведя в губе кольцо... Несчастный старый медведь, увитый лаврами и осыпанный почестями..."
Вряд ли Роллан понял все перипетии своей поездки в Россию. Он уже был в дороге, когда в Париже открылся состряпанный ГПУ (через Кольцова и Эренбурга) Конгресс писателей в защиту культуры. Председательствовать на нем должен был (вместе с Ролланом) Горький. Но Горького за границу не выпустили. Клетка захлопнулась. Вероятно, чтоб прочнее его прикрепить к даче, к нему и вызвали Роллана. Майя должна была знать об этом, она активно проталкивала версии Москвы. Можно догадаться, что и на московской стадии операции она проигрывала кое-какие хитроумные сюжеты. Скажем, этот шумный идейный спор с Горьким. Майя во всеуслышание доказывала Горькому, что преследовать детей мелких торговцев и лишать их права на образование ничем не лучше, чем лишать человеческих прав евреев, как это делают в Германии (ай да камарад мадам!). Горький унюхал провокацию и ушел в несознанку. Добродушная уборщица шепнула Майе, что Горький с ней, небось, согласен, просто он боится говорить...
А что думал об этом Роллан? Догадывался ли он о связях товарища Маши с ведомством Ягоды? Возбуждало ли это его, поднимало ли дух? Вот товарищей Горького и Уэллса возбудило признание Муры Будберг, что она "завербована". Может, и организм слабеющего французского гуманиста отреагировал на "страдания русской женщины", завербованной ГПУ, как знать...
Во дворце Горького для Роллана прокрутили всю "программу знакомства" со страной и дивертисмент его советской славы. Одна делегация сменяла другую. Музыканты исполняли свои произведения, писатели признавались в любви к Сталину, Партии и Роллану, девушки Метростроя (на этой рабовладельческой стройке были тысячи беженцев из разоренной деревни, и труженики ГПУ день и ночь корпели под землей, разоблачая их "кулацкое происхождение") говорили о счастье грязной тачкой руки пачкать, толкать вагон с грунтом в темной шахте, по колено в воде, девушки-парашютистки объясняли гуманисту всю важность обороны - и, конечно, все вместе пели славу Сталину. Песни о Сталине исполняли также завезенные на дачу армянские пионеры. Растроганный этим пением, выступил сам хозяин, великий гуманист Горький, что было немедленно отмечено в дневнике его гостя:
"Горький, отвечая маленьким пионерам, сказал им, как он счастлив видеть вокруг себя всю эту юность, такую пылкую и готовую к тому, чтобы раздавить врагов. "А их нужно раздавить, - сказал он, - потому что они сволочи!" (Эти вспышки жестокости вдруг нарушают его обычное спокойствие: он хмурит брови и бьет кулаком по столу)".
Похоже, что Роллан, сделавший это литературоведческое наблюдение, еще не понял, что самым ценным и высокооплаченным сочинением позднего Горького и была эта великая формула советского гуманизма: "Если враг не сдается, его уничтожают!". Над бесконечно длинными списками "врагов", не щадя сил, работало в те дни ведомство Ягоды, и, возможно, фамилия Горького уже стояла тогда в одном из списков (не намного опередив фамилии самого Ягоды, Крючкова, Аросева, доктора Левина, директрисы Парка культуры, посещенного Ролланом, и прочих имя им легион).
...Но вот программа и силы исчерпаны, настала минута прощания. В смертной тоске обнимали Роллана при расставании и Бухарин, и Аросев, и доктор Левин, и мерзкий Крючков: они лишались последней надежды уцелеть...
В спокойной Швейцарии Роллан расшифровал свои дневниковые каракули и их дополнил. Майя объяснила ему, вероятно, что печатать подобное можно будет не скоро. По меньшей мере через полвека после его смерти. А пока есть задачи поактуальнее, чем его любительские наблюдения над советской реальностью. Кому вообще интересна реальность? Сейчас нужно бороться с главным врагом мира Троцким и его семьей, а также - с "жертвой троцкизма" Андре Жидом. Эта последняя история имеет, кстати, самое непосредственное отношение к нашему сюжету, в ней наша героиня показала высокие образцы бдительности, и без этой правдивой истории нам не обойтись. Вот она.
В начале 30-х годов, когда все "прогрессивные" интеллектуалы (и в первую очередь французские) сочли своим долгом сделать выбор между Гитлером и Сталиным и пришли в подавляющем своем большинстве к поддержке Сталина и Советского Союза, когда сталинизм в хорошем обществе стал высшим шиком, произошло и сближение знаменитого французского писателя Андре Жида с французской компартией. На организованном (и оплаченном) Москвой парижском Конгрессе писателей в защиту культуры Андре Жид председательствует вместе с молодым сталинистом Андре Мальро. Этого Мальро, как и других молодых французских волков сталинизма, боровшихся за власть на элитарных верхах (скажем, Арагона), Роллан, похоже, не слишком уважал, подозревая их в карьеризме и авантюризме. Вот запись (вполне правдивая) о Мальро в дневнике Роллана:
"На его лице горестная складка, след жестоких испытаний в Индо-Китае (шесть месяцев тюрьмы за кражу статуй из Ангкора: его выдал один из его помощников, и колониальная юстиция не упустила случая его сломить). Пережив приступ дикой жажды разбогатеть любым путем, теперь он поставил своей целью достижение власти. И так как это человек большого ума и пронзительности, упорства, он выбрал в своей борьбе лагерь будущего..."
К этому остается добавить, что позднее Мальро стал голлистом, деголлевским министром, а посмертно обошел чуть не всех крупных французских писателей (разве что кроме Гюго, Золя и Руссо с Вольтером), получив место в Пантеоне.
Роллан также был членом президиума конгресса, но именно в это время Москва предпочла отправить его к Горькому. На конгрессе, несмотря на сопротивление советских его организаторов, был поставлен вопрос об освобождении сосланного на Урал французского писателя Виктора Сержа. Андре Жид передал эту просьбу советскому послу в Париже, и вскоре произошло неслыханное: Сержа выпустили из страны. Советские власти пошли навстречу Андре Жиду, престиж которого в Париже безмерно вырос. Так что Жид очень авторитетно сидел во главе президиума конгресса вместе с Андре Мальро и был приглашен посетить Москву вслед за Ролланом. В конце концов он решился поехать туда с группой друзей. Незадолго до отъезда Андре Жид был в гостях у Роллана. Ревнивец Роллан сомневался, что Жид подходит для такой поездки. Ведь "самая мысль оказаться лицом к лицу со Сталиным его леденит". И потом эта его "протестантская" щепетильность. Он хотел бы подлечиться, но не хотел бы, чтоб его лечили кремлевские врачи, - не хотел бы привилегий. Как он не понимает, что в СССР всех рабочих лечат на кремлевском уровне. Он ничего не знает о России, жалкий эстет Андре Жид. Роллан и Маша показали ему палехские коробочки, о которых он даже не знал. Невежда... Но в общем Роллан был доволен этим визитом знаменитого собрата. Жид показался ему простым и скромным. Ясно, что он сжег корабли и прочно перешел в лагерь Сталина и СССР (именно в таких терминах мыслит теперь Роллан)...
Было, однако, кое-что, о чем не знали даже сам Роллан и его осведомленная жена. Поездка Андре Жида случайно, а может, и не случайно, была поставлена Москвой в связь со смертью Горького. Как известил правительство в конце весны 1936 года особо доверенный врач-разведчик доктор Левин (лечивший Горького и Роллана и спаивавший сына Горького), в состоянии буревестника революции в конце весны "наступило" (а может, и "было достигнуто") решительное ухудшение. Собственно, Горький был больше не нужен Сталину. Он сыграл свою роль и мог стать теперь только вредным. Неясно было, как он понял убийство Кирова. Он позволил себе вступиться за Каменева. Горький был в эти месяцы объят желанием поговорить по душам с кем-нибудь из писателей, он хотел поговорить с иностранцами, он высказал подозрительное желание повидать Луи Арагона. Это, видимо, не слишком радовало тех, кто наблюдал за Горьким. Убитый горем и запертый в золотой клетке, старый буревестник мог брякнуть лишнее. Зато вот похороны Горького могли оказаться недурным спектаклем, демонстрацией единства мировых сил гуманизма и прогресса в столице гуманизма и прогресса Москве. Сейчас как раз нужно было мобилизовать западную интеллигенцию на поддержку Народного фронта (уже устроенного Москвой во Франции и в Испании). Так что поездка Андре Жида в Москву, независимо от его воли, оказалась связанной с планируемым похоронным спектаклем в стране великих постановок под руководством могучего режиссерского коллектива, лишь недавно переименованного из ГПУ в НКВД (убийства в коридорах и подвалах, судебные процессы с покаянием и самобичеванием, пышные международные похороны с идейно выдержанными речами и т. д.).
