Николай Старилов - Самый трудный день
7
Приходилось ждать атаки с минуту на минуту и, несмотря на только что закончившийся тяжелый бой, нельзя было дать людям расслабиться, надо было поддерживать в них постоянную готовность к бою и Алексей и политрук Захаров переходили от бойца к бойцу. Но прошел час, другой, немецкая артиллерия методично посылала снаряды в развалины дома, и не было никаких признаков скорой атаки. Начались сумерки, и стало ясно, что немцы отложили атаку до завтрашнего утра. Выставив охранение, Алексей спустился в подвал, куда сносили раненых, сел на пол и привалился спиной к стене. В полутьме подвала. отдыхали уставшие за день, запорошенные пылью глаза. У стены напротив рядом с перевязанным ею только что раненым сидела Вера, и в позе ее было столько усталости, что Алексею стало стыдно за свою усталость. Откуда-то из темноты появился Сашка. - Поешь, командир, - Сашка сунул ему в руки вскрытую банку. Алексей поискал за голенищем ложку. - Ложку потерял, - огорченно, но почти равнодушно сказал он, потому что, несмотря на голод, потребность в сне была больше, и он уже почти не мог бороться с закрывающимися сами собой глазами. - Возьмите, товарищ лейтенант, - Сашка сунул ему в руку свою ложку. Алексей давно уже привык к тому, что ординарец обращается к нему то на "вы", то на "ты", и не обращал на это внимания, понимая, что это происходит не из-за отсутствия уважения к нему, а из-за Сашкиного характера и недостатка воспитания. А здесь и сейчас это вообще не имело никакого значения. Он быстро съел половину и отдал банку. - Я уже ел, это все вам, товарищ командир, - смущенно сказал Сашка. Алексей поел бы еще, но странная гордость не позволила ему снова взять тушенку, и как можно мягче он сказал: - Спасибо, Саня, больше не могу, спать хочу. И ты иди отдыхай завтра нас фрицы рано поднимут. - Да они теперь неделю к нам не сунутся! - шепотом вскрикнул Сашка, чтобы не побеспокоить раненых. Алексей посмотрел на радостно-убежденное лицо Сашки, хотел спросить его, когда он начнет умнеть, но только махнул рукой. У него слипались глаза, и сквозь быстро наваливающийся сон он еще услышал голос раненого: - Помру, да, сестренка? А? Помру... Ответа Веры он уже не услышал - за последние двое суток он спал не больше трех часов. Алексей, перед тем как спуститься в подвал, приказал Сырцову разбудить его на рассвете, а если что-нибудь случится, то в любое время, но так как ничего особенного не случилось и только по-прежнему немецкая артиллерия долбила дом, то Сырцов и политрук договорились не будить его и дежурить по очереди наверху. Он проснулся сам от разрывов бомб. В льющихся с потолка ручьях кирпичной пыли и трухи в подвал вбежал Сырцов. Он что-то кричал, но в громе бомбежки ничего не было слышно и был только виден его раздираемый криком рот. Алексей вскочил - наверху сейчас нечего делать, немцы под свои бомбы не полезут, грубо зажал рукой рот своему заместителю и заорал ему прямо в ухо: - Всех вниз! Сверху, с неба, несется смерть, и самое страшное, что нельзя угадать, куда она упадет. Падающая как будто на тебя бомба рвется метрах в пятидесяти, не причинив тебе никакого вреда и разметав в клочья тех, кто уже был уверен, что это не в них. Когда пристреливается артиллерия, можно угадать, куда полетит следующий снаряд, если есть свое орудие, можно пытаться подавить противника. А когда лежишь под бомбежкой, можно только в бессилии ждать, это самое страшное и унизительное, что есть на войне, - возникающая необходимость бессильно ждать смерти, не имея средств бороться с ней. "Юнкерсы" улетели неожиданно скоро. Откуда-то сверху свалился сияющий Сашка и в показавшейся этим людям необыкновенно тихой тишине, хотя вокруг, везде, в действительности гремел бой и никакой тишины не было, крикнул: - Наши "ястребки" раздолбали "музыкантов" к... матери! - и опять побежал наверх, как будто хотел досмотреть интересное кино под названием "Воздушный бой в небе Сталинграда". Алексей бросил окурок самокрутки, которую скрутил и курил во время бомбежки, чтобы отвлечься, и приказал: - Всем, кто может стрелять, - наверх! Этот бой шел весь день, не затихая ни на минуту, - только в четыре часа дня немцы отвели свой первый эшелон на обед и ввели в бой свежие части. Еще два танка горели на площади, и вокруг них неподвижно лежали серо-зеленые фигурки. Из роты Алексея в строю осталось девять человек. Внизу, в подвале, от жажды и голода медленно умирали раненые, и среди них санинструктор Вера, которая никому уже не могла помочь - пуля попала ей в живот, когда она тащила от пролома в стене захлебывающегося кровью политрука. Алексей и два бросившихся на помощь бойца снесли обоих в подвал. На пол они положили уже мертвого Захарова и пришедшую от боли в сознание Веру. Бинтов давно уже не было. Алексей снял гимнастерку, потом нательную рубаху и протянул ее солдату постарше: "Перевяжи!" Он просил это сделать пожилого бойца, потому что видел по лицу и по ее дергающимся рукам, что, несмотря на боль, она стыдится, что сейчас ее разденут. Он махнул рукой молодому солдату, помогавшему перенести Веру и политрука, и пошел с ним наверх, но у лестницы повернулся и подошел к Вере, опустился перед ней на колени, совсем об этом не думая, погладил ее покрывшийся испариной лоб и, глядя в серые, такие обыкновенные глаза, улыбнулся как можно ласковее и сказал: "Все будет хорошо, милая, потерпи..." - зная наверняка, что скоро все они умрут и, может быть, он окажется счастливее этой девочки, и смерть его будет мгновенной, и ему не придется мучиться, как ей, а может быть, все будет не так, и через час он будет лежать рядом с ней и умирать своей смертью. Мысли о смерти сейчас не заставляли вздрагивать от холодного страха - они были теперь так же просты и обычны, как раньше была естественной и обычной для них жизнь. Кончались боеприпасы, и, несмотря на то, что людей можно было пересчитать по пальцам, Алексей послал уже двух связных в батальон. Они не вернулись. Алексей не знал, что батальон перестал существовать еще вчера мощным ударом немцы разрезали надвое армию и прошли по их батальону, по их полку к Волге. Алексей не знал всего этого, хотя и знал, что со вчерашнего вечера его рота ведет бой в окружении, и решился послать еще одного бойца. - Федор, ты должен дойти, понял? - сказал он. обращаясь к Фомину. Сибиряк утверждающе кивнул. - Надо дойти, Федор, чтоб хоть узнали, что мы здесь...- Алексей хотел сказать "погибли", но почему-то не сказал, вырвал из блокнота листок с написанным от спешки лесенкой и крупными буквами донесением, свернул его вчетверо и отдал бойцу. Фомин скользнул по развалинам. Алексей за пулеметом был наготове прикрыть его в случае необходимости. Разведчик уползал все дальше, вот он перебросил свое сильное тело через выступ разрушенной стены, и тут же что-то произошло. Алексей, не понимая еще, что случилось, нажал на гашетку пулемета, и короткая очередь веером пронеслась над стеной, но, он сразу вспомнил. что это последняя лента, и отдернул палец. Раздался крик. Алексею показалось, что он узнал голос Фомина, над выступом стены, торчащей из развалин, мелькнула чья-то рука, и все затихло. В бессильной ярости Алексей ударил кулаком в кирпичи - выходит, он сам послал бойца в плен, а здесь он, может быть, уложил еще хотя бы одного фашиста. - Кончай, старшой, - услышал он голос Сашки. - Ты тут ни при чем. Теперь надо думать, что он им скажет. - Ничего он им не скажет, - зло оборвал Сашку Алексей и перетащил пулемет на прежнее место. Сашка пожал плечами и пополз к своей амбразуре. Потом немцы перестали стрелять, и огромный, заполнивший все, картавый, как у вороны, голос старательно и деревянно проорал каждую букву: - Немецкое командование предлагает вам сдаться. Немецкое командование гарантирует вам жизнь и нормальное питание! - Голос умолк, как будто ожидая, что ему ответят. У восьмерых людей, занимающих развалины дома на площади, было всего по нескольку патронов на каждого и одна пулеметная лента, и они не могли ответить так, как им хотелось. - Рус, сдавайс! Волга буль-буль! Карош еда! Сдавайс! У Сашки лицо стало таким, что Алексей невольно рассмеялся. А Сашка еще шире раскрыл свои синие глаза и с искренним изумлением сказал, тоже почему-то улыбнувшись: - Вот сволочи, а? Командир, дай хоть пяток патронов по гадам. - Тихо, Саня. Жди и надейся, - усмехнулся Алексей. - Да, тут дождешься, - неопределенно сказал Сашка. Не слыша в ответ выстрелов, вообще ничего, немцы зашевелились и начали потихоньку вставать. - Не стрелять! - приказал Алексей шепотом, как будто немцы могли его услышать и как будто было чем стрелять, и почувствовал, как его охватывает дрожь, потому что он уже все понял. Немцы поднялись и, горланя что-то, нагло пошли к их дому, прямо на его пулемет. - Эсэс! - сказал Сашка и бросил в рот свой последний патрон, то ли, чтобы удержаться и не выпустить его в толпу эсэсовцев, то ли затем, чтобы немного похолодить рот, в котором уже много часов не было ни глотка воды. - Рослые ребята, - задумчиво сказал боец, ставший вторым номером Алексея, он лежал рядом с ним и бережно держал на ладонях жирно блестящую пулеметную ленту. - Да, рослые, - подтвердил Алексей и нажал гашетку. Ему казалось, что он слышит, чувствует сквозь рев пулемета этот чмокающий, как от прилипшей к глине подошвы, звук, когда пуля впивается в тело, и чувствовал, как злая радость наполняет его от каждого попадания, а не попасть он не мог, это было просто невозможно, стреляя из пулемета на таком расстоянии. И падали, падали и орали, падая и убегая и снова падая и падая, рослые, отборные арийцы, которым теперь-то уж точно не придется попробовать волжской воды. Алексей жал и жал на гашетку, видя редкие уже фигурки убегающих эсэсовцев, не понимая, что жмет зря, лента уже кончилась, а боец Семенов, второй номер, смотрит на него непонимающе и с испугом. Наконец он отпустил гашетку, и ему на мгновение показалось, что это все, что сейчас все силы ушли из него в эти несколько секунд, и он никогда не сможет оторваться от этого пулемета, шевельнуть пальцами, приваренными к гашетке, но прошла минута, и он пришел в себя. Немцы прекратили стрелять и зловеще замолчали, но тех, кто остался еще в живых в этом доме, давно уже нельзя было ничем запугать - ни тишиной, ни громом. - Ну, старшой, ты и наворотил, - с восхищением сказал Сашка. Я уж было сдрейфил - здорово ты их подпустил. "Хороший ты парень, Сашка, но что же нам теперь делать, с голыми руками?" - подумал Алексей и промолчал. - Смотрите, товарищ командир! - толкнул Алексея в бок Семенов. Алексей нехотя поднял голову над стволом пулемета. На гребне развалин, где внизу лежали только что перебитые эсэсовцы, над ними стоял Федор Фомин. Он был без каски, и ветер трепал его волосы. Федор вдруг пригнулся, как будто хотел прыгнуть вперед, и, выбросив вверх кулак, крикнул коротко, зная, что больше ничего не успеет: - Бейте гадов! И одновременно сухо и едва слышно в грохоте идущего по сторонам боя ударила очередь "шмайссера". Алексей понял все, как только увидел Федора, потому что ждал этого и ждал этой очереди, но все равно вздрогнул, когда она раздалась, и опустил глаза, когда пули заставили Фомина выгнуться и не видел, как он размашисто упал лицом на острый битый кирпич, а больно ему уже не было. Сашка откашлял что-то и сказал: - Он, значит... сказал фрицам, что у нас патронов ни хрена нет, то-то они шли как к мамке. - Заткнись! - крикнул ему Алексей, сжимая руками затвор пулемета. Сашка удивленно посмотрел на командира: - Ты что, старшой? - Ладно, Саня, не обижайся, - Алексей взял себя в руки. - Зачем я его послал? Ведь ясно же было, что он не сможет пройти, по- глупому он погиб, ни за что. - А зачем нас сюда послали? Ведь ясно же было, что нам каюк, а, старшой? А погиб он не глупо, совсем не глупо - вон их сколько валяется! Он их на твой пулемет навел, командир. Нам бы всем такой смерти пожелать давно бы в России ни одного живого фрица не осталось и война бы кончилась. - Ну ты философ, Саня. Тебе бы в политруки надо, - с изумлением сказал Алексей. Сашка смутился и, скрывая это смущение под смехом, захлопал по карманам в поисках давно кончившегося табака. Алексей протянул ему свой кисет. - Пошли вниз, там докурим, а то нам сейчас немцы дадут здесь прикурить, костей не соберем. - Погоди, старшой, дай на свежем воздухе напоследок покурить, они еще только снаряды подносят. Вообще-то уже было все равно, и Алексей не стал спорить. Они сидели как будто не было войны, и спокойно курили, как в мирное время где-нибудь на скамейке в скверике, а по бульвару катили в колясочках своих бутузов хорошенькие мамаши, стреляя по сторонам глазами и похожие на кур, только что снесших яйцо, такие они горделивые и смотрят заносчиво: вот, мол, я какая - родила и будь здоров. А немцы и правда что-то не стреляли. - Ну ладно, все, пошли вниз, встанем у входа со штыками и повоюем напоследок. А, Саня? - Само собой, товарищ старший лейтенант, вот только дадут ли... Они спустились в подвал. Из одиннадцати тяжелораненых семеро уже умерли, в том числе и Вера. Алексей переходил от одного раненого к другому и отдергивал руки от похолодевших уже тел. Заработала тяжелая немецкая артиллерия, размеренно всаживая снаряды в остатки дома. При каждом разрыве вместе с землей вздрагивал, то поднимаясь, то опускаясь подвал - летели из стен кирпичи, и потолок с каждым разрывом как будто все приближался к ним. - А, хорошо бы, товарищи, красное знамя вывесить, чтобы все видели, что мы погибаем, но не сдаемся, - мечтательно сказал Семенов. Сашка только хмыкнул и посмотрел на него как на полоумного, а Алексей спросил: - Семенов, вы кем были прежде? Боец опустил голову, как будто смутившись. - Учителем... истории, а что? - И снова поднял голову на последних словах, даже как будто с каким-то вызовом. - Так. Интересно, - спокойно ответил Алексей. - А что в рядовых? У вас ведь высшее образование? - Я добровольцем пошел. Из-за зрения в училище меня не взяли. - Понятно. - Эй, слышь, браток... Они недоуменно посмотрели вокруг. - Браток! Говорил раненый, вся его грудь была обмотана грязными бинтами с проступившим сквозь них кровяным пятном. - Правильно ты сказал, браток, - сипел раненый наклонившемуся Семенову. - Мне все одно каюк, будь другом, сними бинты, рубаху намочи - и будет нам знамя. - Ты что?! - отшатнулся Семенов. - Эх! - негодующе прохрипел раненый, и в горле его что-то заклокотало. Он начал срывать с себя сильными пальцами бинты. Семенов хотел его остановить, но Сашка оттолкнул его и стал снимать свою пропотевшую нательную рубаху. Под бинтами показались клочья матросской тельняшки. Алексей взял в углу винтовку, примкнул штык и помог Сашке привязать к прикладу липкую от крови рубашку, и тот побежал наверх. Алексей с тревогой ждал его у входа в подвал, вслушиваясь в разрывы. Семенов пытался перевязать моряка обрывками бинтов, Алексею показалось, что он плачет, но в полутьме подвала нельзя было сказать наверняка. Сашка вернулся очень быстро и радостный. Он пробежал мимо Алексея, на ходу кивнул ему и бросился к моряку. - Морячок, слышь меня? В лучшем виде, на самой верхотуре вбил! - Спасибо, парень, - улыбнулся моряк синими губами и закрыл глаза. Он еще жил. И в это мгновение немцы словно взбесились - интенсивность их огня резко возросла, подвал заходил ходуном. - Заметили, суки! Заметили, гады! Во как лупят! - радостно орал Сашка. Он еще кричал что-то, почти прикасаясь губами к лицу Алексея, но Алексей ничего не слышал за грохотом разрывов, а потом он не мог ничего слышать, потому что что-то ударило его, вспыхнул яркий свет, и все погасло, исчезло, растворилось и понеслось куда-то далеко и исчезло совсем.
