Сигизмунд Кржижановский - Воспоминания о будущем
Инцидент, внешне закончившийся опросом в комендатуре, привел виновника его к более быстрому и ясному осознанию ситуации. Сомкнутая вкруг линия проволоки, за ней – ломаная линия окопов, за ней – хаотический разбег, перекрест и свив линий – революция. И все их, одну за другой, надо прорвать, иначе ладонь, наткнувшаяся на первую же преграду, так и останется пустой, а изобретение – неосуществленным.
После дня раздумья Штерер написал душеприказчику, прося принять все нужные меры по закреплению за ним наследства, на случай, если плен надолго продлит его отсутствие. Новое письмо душеприказчика извещало о передаче дела одному из московских поверенных. Штерер снесся и с поверенным и вскоре получил лист, заштампованный у левого угла: завещание судом утверждено, давностные сроки приостановлены.
Казалось, сумятица линий, перегородивших путь, распутывалась в параллели, чинные и понятные и в чем-то похожие на параллели строк на заштампованном листе.
Однако слухи о событиях по ту сторону фронта заставили Штерера отказаться от системы пассивного ожидания; неизвестно, куда повернут факты ближайших недель, с неизвестным же можно бороться, лишь опережая его; если раньше было разумно сдать себя на хранение так называемым врагам, то теперь необходимо получить себя обратно, и гарантом, так думал, по крайней мере, Штерер, могло послужить письмо о дожидающемся своего собственника наследстве.
В ряде официальных и неофициальных записок, прошений, писем, адресованных душеприказчику, коменданту лагеря, поверенному в Москве, амту, ведающему разменом пленных в Берлине, Красному Кресту, врачебной комиссии, пленный просил, требовал и опять просил разменять его, посодействовать возврату, оказать давление, вообще убрать расстояние, отделявшее его, Штерера, от принадлежащего ему по праву капитала. Половина его домогательств застревала в военной цензуре, другая странствовала по делопроизводствам. Прошло два и три месяца. Штерер продолжал гнать свое перо – с прошения на прошение: теперь он напоминал, просил присоединить к ранее изложенному, дополнительно сообщал и т.д. Вначале ничего, кроме двух-трех отписок и сообщений о том, что «заявление ваше от… числа получено». Затем – дело было уже к осени – Штерера позвали в одно из утр в канцелярию лагеря. Незнакомый жидкоусый человек в топорщащемся мундире полистал толстую папку, задал несколько незначащих вопросов и, шевельнув улыбкой усы, сказал:
– Я не встречал еще юноши, mein Кеrl[4], который был бы так влюблен в свою невесту, как вы в свое наследство.
На что военнопленный, глядя в землю, отвечал:
– Да, но если оно хочет мне изменить.
Усы задергались от смеха: витц не из плохих. Чиновник отчеркнул что-то в папке. А через месяц «военнопленный рядовой Штерер Максимилиан» был включен в партию, отправляемую в порядке размена в Россию.
Есть задача по элементарной арифметике, начинающаяся со «Сколько оборотов сделает колесо, если расстояние…»: казалось, поезд, раздумчиво скрипя осями, раскачивая сотней лобастых буферов, медленно делил расстояние на окружности их ободов; просчитавшись, он проверял сложение вычитанием, медленно отползая вспять, буферными лбами в лбы; не было ни одного тупика и ржавой запасной колеи, на которой бы он ни стоял, решая свою задачу. Сначала крыши станций опадали круто, потом двугрань их угла стала раздаваться, меняя острый угол на тупой; вместо прямых разбегов шоссе, пересекающих путь, – витиеватые извивы ныряющего под шлагбаум проселка: Россия. Содержимое теплушки, в которой помещался Штерер, систематически пересчитывалось или перекликалось; шестнадцать раз кряду Штерер отвечал своему имени: «Я»; на семнадцатый не ответил. Еще накануне, во время долгого стояния в длинном тупике, поднимавшем свои железные, закованные в деревянную колодку конечности к небу, Штерер почувствовал гудящий в ушах жар, продергивающийся иглой сквозь тело озноб и горький вкус во рту; после – по сознанию темные пятна, и к вечеру следующего дня носилки перенесли под раскаленным жаром тело из теплушки в санитарный барак. Диагноз был быстр и прост: тиф.
VI
Болезнь хотела было дальше: из барака на кладбище. Но крепкое сердце отчаянно отбивалось, не уступая тела яме. Тифозный яд поднялся в мозг: после шести недель сыпняка еще несколько недель функционального расстройства психики. Когда наконец сознание очистилось и Штерер, худой и повосковелый, завязал свой вещевой мешок, чтобы продолжать путь, ему показалось, будто он и не начинался: мимо платформы тянулись немецкие составы и повсюду шевелилось сине-серое сукно. Германский рейхсвер расставлял свои батальоны, отрезая спящие под снегом озими Украины от Москвы.
Понадобились еще дни и дни, пока Штерер, сшагнув со ступеньки вагона, увидел над собой длинную полуцилиндрическую навесь Брянского вокзала, будто разросшийся барак. Вскинув на спину мешок, он двинулся вслед за мешками и спинами в город. Улицы были тусклы и грязны, лишь кой-где – красные заплаты флагов. Над горбящимися вдоль тротуаров людьми – распрямленные в аршинный рост буквы плакатов и лозунгов. Штерер, волоча за собой недавнюю болезнь, шел, с трудом разгибая тугие колени и морщась от ударов воздуха о легкие.
Прежде всего – отыскать поверенного. Штерер поднял глаза к синим цифрам: справа нечеты – слева четы. Переулок: справа четы – слева нечеты. Здесь. Длинный дом. У подъезда рядом с обнаженной спиралью звонка – выпуклый квадрат, заклеенный бумагой. Штерер поскоблил наклейку – и из-под ногтя – сперва «прис», потом «пов», оставив фамилию под клеем, Штерер дернул за ручку двери, ведущей к ее носителю. Но дверь не отпускала створы – подъезд был закрыт. Надо было со двора. На стук сначала спросили через дверь, затем осмотрели через цепочку. Человек в валенках с золотыми очками на румяном носу не пригласил даже раздеться. Отщелкнув двумя звонкими поворотами ключа ящик письменного стола, он вынул нотариальную выпись из завещания и протянул наследнику.
– Лист чистой бумаги, – сказал он, вежливо улыбаясь, – стоит по нашим временам дороже.
И в фразах, круглых, как нули, поверенный объяснил, что события Октября, приведшие к национализации банков, лишают Штерера прав на отказанную ему сумму и что, выражаясь юридически, единственным наследником всех наследств является, так сказать, народ.
Видя исказившееся лицо клиента, поверенный сочувственно развел ладони: если б месяц тому назад, можно бы еще успеть – так сказать, из-под захлопывающегося оконца кассы, а сейчас…
И адвокат склонил голову, не то выражая покорность судьбе, не то прощально раскланиваясь с посетителем.
Выйдя за порог, Штерер с минуту постоял спиной к черному лестничному пролету; посторонился, пропуская помойное ведро; затем, скользя рукой по поручню, крутыми поворотами ступенек – назад, на улицу.
Он понимал все сказанные ему слова и не понимал смысла: как может меньшее заступить дорогу большему, как может их маленькая революция помешать его великой, которую он несет меж своих висков, которая над всем над; что они могут, люди, развесившие флаги, кроме как отметить трем-четырем столетиям и выкликать грядущее – только выкликать? А он – его машина – бросит человечество через века и века вперед.
Мимо по узкому тротуару, подогнув спину под мешок с картофелем, плелась старуха. Навстречу, шагая враздробь, – серые шапки, озвезденные красным; винтовки и обрезы висли с ремнем дулами в снег.
Штерер медленно пошел вдоль стен. Воздух перегородило сотнями дымов из сотен труб, выставившихся сквозь камень и стекло наружу. Казалось, дома дышат чадно и трудно сквозь множество трахей. Изредка к камню то здесь, то там липли буквы. Остановившись у одного из текстов, он увидел, что строки к концу укорочены и присыпаны знаками восклицания:
ДА ЗДРАВСТВУЕТ ВЛАСТЬ СОВЕТОВ!
ДА ЗДРАВСТВУЕТ ГИБЕЛЬ КАПИТАЛИЗМА!
Где-то из пестрых плоскостей плаката мелькнуло скошенными буквами слово: авангард. Остановившаяся было мысль Штерера, зацепившись за знаки слова, опять пришла в движение. Незаметно для себя он очутился перед домом, где жил человек, которому были доверены некоторые из частей конструкции. Но оказалось, человек уже не живет и уже не жив. Штерер отыскал дворника и требовал выдать ему вещи, сданные на хранение. Дворник смутно помнил о двух каких-то ящиках, отнесенных, кажется, на чердак. Но за ключом посылал в домовый комитет. Штерер не понимал, что это такое. Наконец только к вечеру ему удалось отыскать где-то под крышей среди груды пыльного хлама свои ящики. Очевидно, их перебрасывали с ребра на ребро, пока не засунули под тяжелый, кованный в железо сундук: планки были продавлены и полуоторваны, и хрупкие части его излюбленного, вогнанного в тончайшее сплетение спиралей замысла раздроблены и убиты.
Штерер стер пыльные ладони о шинель и молча проделал лестничную кривую от крыши к земле. В город уже вошла ночь. Но ни окна, ни фонарные дуги не защищались от нее огнями. Только кое-где тусклый, за мутью стекол, слабый гнилушечий свет коптилок. Штерер шел, изредка натыкаясь на патрулей. Иные пропускали, другие ползали светящейся махоркой по строчкам «документа». Ночь он провел на одном из деревянных крылечек с ногами, подобранными под шинель, и головой, прижатой к войлочной двери. С утра нового дня Штерера и его документ закружило в длинных очередях, а еще через два-три дня, присоединив к документу документ, он получил четырнадцать аршин в четвертом этаже дома, что у скрещения двух Зачатьевских переулков.
