Сергей Максимов - Денис Бушуев
Визжали по всему селу гармошки, хмельные парни, окруженные тучей подпрыгивающих от удовольствия мальчишек, ходили толпами по улице и горланили песни. Девушки, взявшись под ручки, в три-четыре ряда, прогуливались, не торопясь, пели негромко, как бы слушая самих себя. Были и парочки. Были и обязательные кружки танцующих возле гармониста, присевшего где-нибудь на бревнышках или на лавочке, были и чудаки, потешавшие всех (неизменно на русской гулянке), были и пьяные драки, жестокие, кровавые, с применением кольев и тростей. Вспоминались обиды за весь год, и со страшной, дикой и бессмысленной злобой люди сводили счеты в этот день…
Словом – праздник как праздник.
Часу в четвертом дня, в самый разгар гулянья, задиристый Кирилл Бушуев шептался с Мишкой Потаповым и Мотиком Чалкиным о том, что надо бы карнахинских парней проучить – уж больно у многих отважинских они поотбивали девушек. Мысль эта пришла Кириллу в голову не только потому, что он был сильно навеселе, а главное потому, что Настя Потапова, девушка, за которой Кирилл ухаживал и собирался жениться на ней, вдруг в этот день отказала ему в компании и, посмеиваясь, прогуливалась с карнахинским пареньком Генькой. Генька же, с видом крайне равнодушным, перебирал пуговки гармошки и, казалось, очень мало обращал внимания на Настю, шедшую рядом с ним. Воздух накалялся.
Денис сидел с товарищами на лавочке возле колосовского дома, сочинял частушки, которые тут же, на лету подхватывались слушателями и разносились по всему селу. Манефа Ахтырова, приехавшая погостить по случаю праздника из Татарской слободы к матери в Отважное, смотрела из раскрытого окна на веселящуюся молодежь, положив полные красивые руки на подоконник. Яркие, как сурик, губы пухлого рта крепко сжаты, в серых прищуренных глазах – тоска и сумрачная русская хитреца.
Денису нравилась эта двадцатилетняя женщина. Он считал ее самой красивой женщиной на селе! Но и побаивался ее. Иногда он подолгу наблюдал, как она полощет на лаве белье, как поднимается с тяжелой корзиной на гору, твердо и уверенно ступая босыми ногами по скользкой тропинке. Ему часто хотелось подойти к ней и помочь нести корзину, украдкой прикоснуться к загорелой и гладкой руке повыше локтя, но серые глаза смотрели на него так холодно, так безразлично, что у него пропадало сразу всякое желание подойти хоть на шаг ближе к ней.
Совсем по-другому относился он к Манефиной сестре – тринадцатилетней Финочке. Эта тоненькая девочка с пушистыми косичками вокруг головы, с большими, такими же как у сестры серыми, но добрыми и веселыми, глазами вызывала в нем радостное чувство и прилив какого-то особенного вдохновения. Когда он был у нее на виду, ему хотелось, чтобы она видела, как он ловко может плавать, грести, нырять на ходу с парохода, сочинять частушки и прибаутки. Он часами мог сидеть с ней и помогать готовить уроки и от души был рад, когда она была довольна и весела.
Финочка выглядывала из-за плеча Манефы, и Денису приятно было сознавать, что он центр внимания и что за всеми его словами и движениями следят веселые глазки Финочки. Девочка заливалась смехом и подзадоривала Дениса.
– Еще что-нибудь, Денис… ну еще сочини.
– Оставь ты его, Фаина, а то он тут до вечера чудить будет, – поморщилась Манефа.
– А ты, если не хочешь слушать, так отойди от окна, – посоветовала младшая сестра, – вот, Денис, сочини что-нибудь про Манефу!
Денис, больно задетый пренебрежением Манефы к его искусству, подумал, тряхнул белокурой головой и нараспев проговорил:
Вдоль дорожки, сколько видно —
Все несжаты полосы.
Ой, когда-нибудь Манефу
Отдерут за волосы…
Слушатели так и покатились со смеху. Финочка прыснула было, но тут же зажала рот рукой, увидев изменившееся в одну секунду лицо сестры. Манефа медленно привстала, в глазах ее сверкнули искорки злобы.
– Смотри, Дениска, как бы я тебя в Волге не утопила с камнем на шее… – тихо, с угрозой проговорила она и вдруг, схватив горшок с гортензией, стоявший на подоконнике, с силой швырнула его в сочинителя.
Денис ловко наклонился, горшок ударился о ствол старого тополя и вдребезги разбился. Хохот поднялся еще больший.
– Чёрт бушуевский… – сквозь зубы бросила Манефа и захлопнула окно.
В доме послышался плаксивый голос тетки Таисии Колосовой, матери сестер:
– Вот лошадь неуемная! Гляди-ко, что наделала – цветок на волю выкинула! Ой, ведьма! Ой, ведьма!..
Денис стоял бледный, растерянный, тяжело дыша. Как это получилось? Зачем последние слова частушки слетели у него с языка? Ведь он не хотел так сильно обидеть Манефу. Совсем не хотел. Он хотел только подразнить ее немножечко, а не делать ей больно. Ах, как нехорошо получилось. Но додумать до конца происшествие ему не удалось: кто-то крикнул, что к Отважному пристает пароход, и с гиканьем вся ватага мальчиков понеслась на берег.
Волга была тихая, гладкая, словно политая маслом. Звонко шлепая по воде плицами, к пристани подходил маленький пароходик «Товарищ». Мальчики пробрались по шатким сходням на пристань и уселись на корме возле скрученных в бухту канатов. Отсюда им хорошо был виден и пароход, и пассажиры.
Приятель Дениса, черномазый и низкорослый Васька Годун, толкнул друга локтем:
– Смотри, Денька, москвичи опять приехали на дачу.
– Где?
– А вона на борту… в кормовом пролете стоят. Все как есть. И папаша в шляпе, и девки ихние…
Денис сразу же узнал знакомые лица. Архитектор Белецкий, тучный румяный мужчина, гладко побритый, в светлом костюме и серой шляпе, стоял возле самого борта. Поблескивая в улыбке золотым зубом, он что-то быстро говорил матросу, наклонившемуся, чтобы взять два больших кожаных чемодана, стоявших у ног Анны Сергеевны – жены Белецкого, маленькой, аккуратно и просто одетой женщины. Две черненьких девушки, в одинаковых легких платьицах, оперлись на поручни и восторженно смотрели на берег.
Хрустнули кранцы, пароход пристал к дебаркадеру.
– Посторонись! – предупредил загорелый матрос, пробегая с чалкой по обносам парохода.
Белецкий заметил Дениса и приветливо крикнул:
– Здравствуй, Денис!
– Здравствуйте, Николай Иваныч! С приездом! – обрадованно ответил Денис. Он искренне и горячо привязался к Белецкому года два тому назад, и приезд на дачу Белецких для него всегда был настоящим праздником. Кроме удовольствия видеть самого архитектора, он предвкушал и другое: прекрасные книги, которые тот всегда привозил с собой.
– Как ваше бурлацкое степенство поживает? – шутил Белецкий. – Школу, наконец, изволили кончить?
– Кончил…
– А вырос-то как! Совсем молодой человек, – сказала приятным московским говорком Анна Сергеевна.
– Мама! Сходить уже начали! Пойдемте же! – торопила старшая дочь.
Белецкий махнул Денису рукой и смешался с толпой выходивших пассажиров. Денис подстерег семью архитектора на сходнях, помог им донести вещи до дачи, попрощался, обещав зайти на другой день, и, не торопясь, пошел навстречу песням и шумам, летевшим с «большой» улицы. Он шел и чувствовал какое-то беспокойство. Откуда оно? Ах, да! Это все тот горький осадок после истории с Манефой. Даже встреча с Белецкими не отвлекла его от этого неприятного воспоминания.
Он сел возле какого-то дома на бревнышки, поглядывая на разноцветную гудящую толпу. Неподалеку от него сидели Гриша Банный и учитель немецкого языка Квиринг, и, как на зло, он опять услышал имя Манефы, которое упоминал по какому-то поводу Гриша Банный. Денис подвинулся к ним поближе и прислушался.
– Нет-с, Митрофан Вильгельмович, – вкрадчиво и мягко говорил Гриша Банный, – не по моим слабым способностям понять подобную женщину. Сфинкс, доложу я вам, русский сфинкс!
– Ну, если уж вы, русские, в своем народе разобраться не можете, если простая русская женщина для вас сфинкс, то как же могут понять иностранцы русских? Никогда или, может быть, очень долго они не разберутся ни в вашей природе, ни в вашей душе. Одно ясно, что вы, русские, сыграете какую-то огромную и ответственную роль в истории мира. Я не знаю, когда, в каком году и в каком веке это будет, но это будет, дорогой Григорий Григорьевич. Поверьте мне.
– Охотно верю-с, ибо я самого высокого мнения о своем народе, – согласился Гриша Банный.
– Я обрусевший немец, – продолжал Квиринг, – я безвыездно живу в России с девятьсот пятого года, даже имя приобрел русское. Я наблюдаю вас давно. И я понял кое-что, но далеко не все. Вот, скажем, ваши праздники. Вы как-то странно веселитесь: пьянство, драки. Ведь я не запомню ни одного праздника в Отважном, чтобы кого-нибудь не убили или, в лучшем случае – не покалечили. Сегодня тоже кого-нибудь убьют.
– Вероятно, убьют… – подтвердил Гриша.
– Отчего это?
– Я полагаю, сил много в нашем народе… а девать эти силы некуда.
– В вас много еще дикарства, вы еще дикие…
– Дикие-с… – опять охотно согласился Гриша.
