Максим Горький - Том 23. Статьи 1895-1906
Это было прямо-таки нашествие.
Сначала являлись по одному.
Приходит человек, пытливо озирается и вожделеющим тоном спрашивает:
— У вас было напечатано, что нанимают людей на сибирскую железную дорогу. Где остановился агент по приёму?
— В Харькове…
— Не знаю такой гостиницы. Где это она?
— Это не гостиница, а губернский город на юге.
— Так… Значит, это не в Самаре?
И лицо спрашивающего покрывается тенью разочарования.
— Ну, разумеется, не в Самаре, коли в Харькове…
— Н-да… А зачем же вы это печатали?
— Что?
— Да что принимают…
— Ну так что?
— Так, только людей мутите.
И он, несколько подавленный открытием, убившим его надежды, уходит.
За ним — другой:
— У вас было напечатано, что нанимают…
— Это в Харькове…
— В Харькове? Ишь… Вам бы не печатать ин…
За ним ещё двое поют дуэтом:
— У вас было напечатано…
— Идите в Харьков, в Харьков.
— В Харьков?
— Да, да, и всем говорите, что нанимают не здесь.
— Н-да… Прощавайте…
Проходит пять минут без посетителей.
Но вот отворяется дверь, и снова звучит вожделеющий голос:
— У вас было…
— Харьков!
— …напечатано…
— В Харьков! — орёте вы, потому что вам мешают.
Вы уже выпили два стакана холодной воды и приняли шестьдесят капель валерьянки.
Тем не менее вам хочется принять ещё и кали, дабы гарантировать себя от окончательного разрушения нервной системы.
— У вас… — раздаётся из-за двери.
Вы вырываете клок волос у себя из головы и, скрежеща зубами, думаете, скоро ли посетят вас все самарцы, чающие мест?
— У в…
Вы приходите в холодное бешенство и внутренно предаёте себя анафеме за то, что позволили себе возбудить путём печати человеческие надежды.
Вы даёте себе клятвенное обещание молчать, всегда могильно молчать о требованиях на человека, которые заявляет кто-то где-то.
Вы достаточно наказаны.
Впредь вы не скажете, что на земле есть свободные места для людей.
[14]Есть на свете довольно вульгарная, но очень верная поговорка:
«У всякого свой вкус — кто любит арбуз, иные же предпочитают свиной хрящик».
Я вспомнил эту поговорку, когда посмотрел, что читают канцеляристы[7].
Их литературный вкус отдаёт полное предпочтение «свиному хрящику».
Так, например, толстущие, скучнейшие, якобы исторические романы Георга Самарова, написанные тяжеловесным языком до тошноты точного немца и далеко уступающие как со стороны стиля, так и со стороны содержания творениям нашего графа Салиаса, взяты 80 раз в течение года, — каждая книга 10 раз.
Чем так полюбился канцеляристам Георг Самаров?
Семь книжек другого Георга — Георга Борна, бездарного подражателя Террайля, — взяты 42 раза.
И таким образом Борн, с точки зрения канцеляриста, так же интересен, как и Золя, 10 книг которого взяты 60 раз, и более интересен, чем Шпильгаген, 12 книг которого взяты 65 раз.
Бессмертные у нас, но давно уже забытые на родине Монтепен и Габорио читаются более, чем Ауэрбах, Жорж Занд.
Фламмарион, туманный мистик, бесшабашный фантазёр и «любитель риторики скучной», и сентиментальный подражатель Жорж Занд — Марлитт, вместе с Дюма-сыном, пользуются одинаковым почётом с Самаровым, — их тоже читают по 10 раз.
Компания!
Но всё-таки всем им предпочитается и более всех читается Гюго, одна книжка которого взята в году 17 раз!
Вторым по качеству, с точки зрения канцеляристов, следует Вернер, хотя тоже романтик, но уже совсем в другом духе: скучный, сладкоречивый и любитель добродетельных героев, добродетельных во что бы то ни стало и против всякой логики.
Бальзак, Флобер, Диккенс, Мопассан, Бурже, Эллиот, Мольер, Бомарше и много других величин европейской литературы пока ещё не существуют для господ канцеляристов…
Но они уже обзавелись Сю, Эберсом, Купером, Эмаром, Онэ и с удовольствием их почитывают.
Вообще отдел иностранных писателей в клубе канцеляристов печально беден, а пользование им до слёз смешно.
Конечно, библиотека ещё молода, но, приобретая книги, будет ли она помнить имена великих писателей?
И новые книги исправят ли литературный вкус читателя?
Вопрос туманный, и решение его в положительную сторону сомнительно…
Делу развития литературного вкуса у средней читающей публики могло бы сильно помочь устройство популярных лекций по истории литературы… Но это, конечно, лишь «пленной мысли раздраженье».
Ибо кто тот человек, который взялся бы устроить такие в высокой степени полезные лекции, и где то общество, которое откликнулось бы на его начинание?
Ах! На Набережной города Самары следовало бы устроить такую же вывеску, как у жигулёвского завода, и на этой вывеске написать:
Смертный, входящий в Самару с надеждой в ней встретить культуру,
Вспять возвратися, зане город сей груб и убог.
Ценят здесь только скотов, знают цены на сало и шкуру,
Но не умеют ценить к высшему в жизни дорог.
Посмотрим на русскую литературу.
В ней первой величиной является…
Карнович!
Его читали 11 раз.
Он тоже исторический романист, и не знаю, кому из двоих — ему или Самарову — следует вручить пальму первенства за своеобразное понимание истории и за изложение скучным языком исторических анекдотов.
За Карновичем следуют: Мордовцев, Баранцевич, Мещерский князь-гражданин и Станюкович.
Все они одинаково интересны и прочитаны по десяти раз.
Есть ещё очень хороший писатель — крещёный еврей и юдофоб Сергей Сергеевич Окрейц — читан 9 раз.
Поучительно и занимательно…
Лейкина читали 8 раз.
Ещё бы, это такой смешной писатель!
Смирнова, Маркевич, Назарьева — две дамы в компании ярого консерватора, читаны по 9 раз.
Каждый том Достоевского взят по разику.
Тургенев — 4 раза.
А Неистович-Вральченко — 5!
Глеб Успенский взят 5 раз.
А Ясинский — 8!
8 книг Некрасова взяты 11 раз.
Каждую, значит, читало полтора канцеляриста.
Чехова читали в год пять раз.
Загоскина же и Авсеенка — по 8…
Будет!
Ясно — крупные русские писатели не в чести у средних читателей.
[15]Знаете ли вы, читатель, что в Самаре есть «Корневильский рынок»?
Настоящий «Корневильский рынок», на котором всегда к вашим услугам:
Есть блондинки
И брюнетки…
Предлагающие вам взять их в качестве нянек, кухарок, горничных по цене от трёх рублей за месяц каторжной работы.
Предлагая свои услуги, они не поют, как в оперетке:
Regardez par ci,[8]
— а просто говорят:
— Барин! Не нужно ли вам какую-нибудь рабочую женщину?
Или:
— Барыня! Не требуется ли вам кого-нибудь для услужения?
По причине их простоты и жалобного тона их обращения, по причине полного отсутствия в их словах какой-нибудь гривуазности[9] и в их поведении опереточного жанра на них никто не обращает внимания.
И они уныло высиживают по двенадцати часов в сутки на холоде и под дождём в чаянии спроса на их руки.
Место их упорного сидения — угол Алексеевской площади и Дворянской улицы, на тротуаре, против дома Бахаревой.
Ранее они сидели в сквере, а теперь облюбовали себе как сборный пункт тротуар Бахаревой и ныне с полным удобством вымораживают из себя надежды на работу и на кусок хлеба.
Их спрыскивает дождь, посыпает снег, продувает ветер до мозга костей, но они всё-таки сидят и ждут.
Чем чёрт не шутит?
Среди них создалась легенда, что когда-то одна из них чуть-чуть не попали кухаркой в хороший, богатый дом и даже, наверное можно сказать, попала бы, но простудилась во время сиденья на ветре, под открытым небом, схватила воспаление лёгких и умерла ранее, чем успела окончательно переговорить с нанимателем относительно условий найма.
В эту легенду верят и ждут подтверждения её реальным фактом — путём найма на службу одной из них на глазах всех её товарок.
Они коченеют от холода.
Они немножко неделикатны от голода.
С шести часов утра они идут дрогнуть на холоде и ветре до шести вечера, и всё безуспешно — на рынке труда перепроизводство рабочих рук, и никто из нанимателей и работодателей не хочет взять одну из этих замерзающих женщин себе в услужение.
И они сидят день за днём, сидят и ждут работы, простужаясь, заболевая, уродуя себя.
Мимо них ходят, ездят, но всё это мимо них.
А они мокнут на дожде и удивляются.
— Почему это, товарки, не нанимают нас куда-нибудь? а? — спрашивают они друг друга.
Никто не знает почему.
Добрейшая управа!
Твори добрые дела!
