Борис Зайцев - Дальний край
В летней шляпе, сиреневой вуали и светлом костюме Ольга Александровна стояла на набережной. Она засмеялась, кивнула и быстрым шагом сбежала вниз.
Петя покраснел. Ольга Александровна весело жала ему руку.
— Вы сидели, закрыв глаза. — Она улыбалась и слегка хлопала его перчаткой по плечу. — О чем вы думали?
Петя глядел на нее умоляюще. В его глазах она все прочла, и сама порозовела.
— Вы имели очень славный, но курьезный вид!
Немного оправившись, Петя рассказал о сегодняшней ночи, об обыске.
Ольга Александровна стала серьезней.
— Я, ведь, говорила. Эх вы!
Но в ее глазах он прочел гордость за него. Точно это подымало его в ее мнении.
— Да, — прибавил Петя: — и меня высылают.
Это ей явно не понравилось. Тень прошла по ее лицу. Она задумалась
— Знаете что, — сказала она просто, но неуверенно: — а если вы поедете к нам, ну, отбывать свою опалу — в деревню?
— Я… что–ж говорить… я с наслаждением. Но я уже подписал заявление к дедушке.
— Глупости! — Ольга Александровна вспыхнула. Какие глупости! Отец позвонит, и вам разрешат к нам.
Петя вдруг засмеялся, почти захохотал.
— Вы думаете, это можно? Серьезно?
Слишком велико было искушение бросить Петербург.
— А удобно будет вашему отцу?
Ольга Александровна встала.
— Вот что: все дело в вас. Хотите ехать, едемте. И чтоб не распространяться, пойдем к нам завтракать. Все и выясним.
Петю смущало то, что он мало знает Александра Касьяныча, тот иронически относится к студентам, и пр. Но его убеждал тон Ольги Александровны; да и ехать очень хотелось.
Все же он не без волнения подымался по знакомому лифту. Ольга Александровна посмеивалась и блестела глазами.
— Вы такой бываете на экзаменах?
Петя опять покраснел. Ему хотелось бы, чтоб она считала его мужественным.
К удивлению, Александр Касьяныч отнесся к делу благоприятно. Он засмеялся своим змеиным смехом и спросил:
— Вас высылают? Вас?
Петя сказал, что да, высылают.
— Так–с. Я же всегда говорил, что они ослы. Что?
Александр Касьяныч обвел взором присутствующих, будто ждал возражений.
— Нужно делом заниматься, они бы на Запад глядели, а то, да, — высылать несовершеннолетних. Pardon, молодой человек, не обижайтесь, но я не могу вас считать каким–либо деятелем, тем более политическим. Вы — ученик. И все тут.
Александр Касьяныч был очень доволен. Он наскочил на приятную тему и весь завтрак без умолку с кем-то спорил. В России нет ни культуры, ни истиннаго чиновничества, ни консерватизма в английском смысле. Одни импульсы. Настроения, порывы — и все бесплодно. Надо учиться у Запада.
— Вот и вы, — он обратился к Пете: — вы молоды, скромны, из вас может выйти полезный работник, но не здесь, вас здесь заставят ходить с флагами и потом будут высылать, да, — вам надо в Германию. В хорошую школу, в Гейдельберг.
— Я думаю бросить специальное образование, — сказал Петя. — Мне хочется в университет, на юридический.
— Ха–ха, на юридический! Вам кажется, что это легко? Разумеется, можно ничего не делать.
Петя смущенно ответил:
— Меня интересуют общеобразовательные предметы.
Александр Касьяныч допил бордо и встал.
— На общеобразовательных далеко не уедете–с. Хотите быть юристом — работать надо. Работать, работать!
Он вдруг рассердился.
— Я сейчас в Сенат, должен докладывать дело. Я товарищ обер–прокурора, работаю, как лошадь. А господа сенаторы слушают… Вот так у нас все.
Он быстро попрощался и в передней мелькнул уже в мундире.
— Насчет дальнейшего не извольте беспокоиться, вы наш гость, да. Я не считаю вас политическим деятелем.
Когда он ушел, Ольга Александровна засмеялась.
— Вас отец смущает. К нему надо привыкнуть.
Потом она прибавила:
— В деревне он будет наездами.
Они пили кофе, разговаривали. Пете казалось теперь, что он непременно должен сделаться юристом, хотя мысль об этом впервые пришла за завтраком, и откуда она взялась, он затруднялся бы сказать. Это все равно, — он одно знал, что сейчас счастлив, что, болтая так с Ольгой Александровной, может просидеть сколько угодно, и так это и нужно, как почему–то надо, чтобы он попал в университет.
Ольга Александровна предложила ехать кататься. Он был доволен. Пока она переодевалась, устраивала шляпу, он вышел на балкон. Было видно далекое небо, легкие, весенние облачка. Даль широка и волшебна — в ней можно утонуть. Милая весна, новая жизнь, любовь!
В таком настроении спускался он вниз по лестнице, поддерживая Ольгу Александровну, подсаживая ее в экипаж.
Через четверть часа они были уже на Островах.
В парках еще пустынно — это неурочное время. Дремлют озера, бледно зеленеет листва. В аллеях влажный песок; шуршат шины коляски, в пряжках сбруи блестит солнце. Волнистая сетка тени бежит по лошади, кучеру, седокам. И бледная вуаль Ольги Александровны, тонкий профиль, нежный аромат духов, тишина, перламутр солнца, дальнее море — все это весна. Может быть, это сон, туманно-прекрасное видение эта Ольга Александровна, ее светлые руки?
Они стояли на Стрелке и видели финские берега. Рыбачьи лодки бродили по взморью, и все это было не менее призрачно и не менее хорошо.
Очарование исчезло лишь, когда они вернулись в город.
— Вы довольны? — спросила Ольга Александровна. — Вам понравился нынешний день?
Глаза ее блестели влажно, ласково.
— Чудный день, — ответил Петя, как сквозь сон. — Чудный!
Прощаясь, она говорила, чтобы он не забывал: теперь он пленник.
— На острове Святой Елены, как выражались раньше.
Он хотел сказать: «Святой Ольги», но только пожал руку и поклонился.
Было условлено, что Ольга Александровна тронется в деревню раньше и известит, когда ему можно ехать.
X
От демонстрации у Степана осталось странное впечатление: его не очень удручало то, что ему разбили голову, он не отказывался от чувств, с которыми шел на площадь, но все–таки ждал другого — до настоящей революции, с рабочими и баррикадами, было далеко.
Подошла весна, уроки его кончились. Жить в Петербурге было нелегко, и к городу этому Степан сильно охладел. В газетах он много читал о голоде, поразившем Самарскую губернию — мысль поехать на голод пришла ему внезапно и прочно засела в голове. Клавдия этому сочувствовала. Снесшись с кем следует, получив разрешение, они тронулись, не долго думая.
Езда в душных вагонах, в третьем классе, мало кого радует. Но когда в Нижнем сели на пароход, умылись, вышли пить чай в рубку второго класса, а древний город медленно отошел назад, в голубоватый майский туман, оба почувствовали, как хороша Волга, Россия. Клавдия блаженно вздохнула. Теперь она с глазу на глаз с человеком, которого любит; они едут на настоящее, пусть опасное и тяжелое дело, и никто не будет мешать их любви. Клавдии казалось, что жизнь ее только начинается. То, что было до сих пор — лишь приготовление, смутное предчувствие.
Степан тоже был доволен. Он знал, что дело это не Бог знает как крупно, но оно соответствовало его душевному настроению. Хотелось поближе увидеть народ, стать к нему в непосредственные отношения.
— Степан Николаевич, — сказала Клавдия, и ее слегка косящие глаза заблестели: — хорошо, что мы поехали.
— Да, — ответил Степан, — конечно. Боюсь только, что вам трудно будет на работе.
— Я крепкая.
Клавдия, хотя некрупного сложения, выглядела, правда, довольно прочно. В ней была какая–то суховатость, нервная сила.
Степан не хотел думать сейчас о своих отношениях к ней, хотя ее близость волновала его. Он понимал, что теперь все идет уже само собой; что будет, то будет, все равно.
И, забывая о цели поездки, о голодных, он вдыхал широкий речной воздух, блеск воды под солнцем, благовест большого монастыря, свет Клавдиных глаз.
На пароходе было мало народу; почти все время сидели они вместе, бродили по палубе и не могли налюбоваться широтою, ясностью вида.
Чем дальше спускался пароход, — тем плавней, вольней развертывалась Волга.
Это чудесная река. Здоровое племя живет по ней. На Волге, в ее блеске и раздольном ветре, ярче горит кумач на рубахах; говор полней и круглей; радостней сила — крючники подымают по десяти пудов, и хоть надрываются иногда — все же они молодцы и зубоскалы. Кажется, здесь независимей и красивей женщина. Как–ни–как, это родина Разина. Обо всем этом думал Степан, стоя с Клавдией у борта. День шел незаметно. Проплывали баржи, плоты, кой–где тянули судно бичевой. В одном месте леса с двух сторон подошли к реке — и вспоминалось детство, когда у Майн–Рида читали о Миссисипи.
Стояли у пристаней. Сменялись друг за другом славные нагорные городки, все в садах, церквах.
К вечеру сильней стал речной запах, на плотах засветились огни: это калужцы, рязанцы, плывя, как сотни лет назад их предки, варили картошку в таганках, пели старинные песни. Слышен был их говор, а плоты ползли медленно и без устали. Степан представлял себе, как наступит ночь, в реке отразятся звезды, и калужцы будут их видеть, по очереди налегая на шесты.
