Сергей Сергеев-Ценский - Том 2. Произведения 1909-1926
— Ты говорил, что сторож у тебя был возле соломы… Был? — перебил его Веденяпин.
— Сторож? — Антон Антоныч посмотрел на него удивленно и припомнил вслух: — Сторож был, как же… Сторожа я знял; как ты тогда приехал, так в ту же ночь знял.
— Зачем?
— А на черта тогда уж и сторож, если застраховано?
— То-то и оно… Тогда уж, конечно, пусть горит, — насупясь, сказал Веденяпин.
— Это ты… об чем?
— Меня ты подвел, вот что… Только успел я своему агенту страховку отвезти, а ты уж и гореть… Подождал бы.
— Так то ты уж не мне говори… не мне, нет!
— А это разве не ты поджег? — улыбаясь, спросил Веденяпин.
— Да тты… ты бы так не шутил! Ты бы зо мною так не шутил, хлопче! — побледнел Антон Антоныч. — То не те шутки, шоб шутить!
— Не те? — спросил, также улыбаясь, Веденяпин. — Так я не буду.
— Ты что же это, а? — сквозь зубы пропустил Антон Антоныч и приблизил к нему лицо.
— Ведь это откуда пошло? — спокойно продолжал Веденяпин. — Подозрение на тебя пошло с мужиков. Ты вот, говорят, поехал рано утром, потом приехал назад, походил между стогами, подождал другого поезда и уехал… Так?
— Так, — ответил Антон Антоныч.
— Назад ты действительно, значит, приезжал?
— Приезжал!.. А что ж? Опоздал на первый поезд и приехал… Шо ж я буду три часа на станции сторчать?
— И между стогами ходил?
— И между стогами, как сказать, ходил… На току был, ну да, был! Это ж и все мое хозяйство тут осталось… Где же мне и ходить больше?
Веденяпин свистнул и сказал неожиданно:
— Знаешь ли что, Антон Антоныч, дай мне две тысячи взаймы, — я тебе хорошего адвоката найду: услуга за услугу.
— Адвоката, братец, — да пока меня еще и не судят, как сказать, — я и сам найду… — сказал, Антон Антоныч и добавил: — Двух тысяч у меня нет.
— Да ведь ты за имение вдвое против своей цены взял! Как же так нет у тебя двух тысяч?
— Платежей много, ну, — ведь сам знаешь, что платежей много.
— Ты не найдешь такого адвоката, — ты шантрапу найдешь… и проиграешь, — вздохнул Веденяпин и добавил: — В прошлом году у тебя тоже что-то такое… рига, что ли, горела.
— Ну да, рига.
— И тоже как будто ты уезжал в то время… Я ведь не говорю, а мужики — они народ приметливый — и ригу эту вспомнили… «Походил-походил, говорят, возле риги и уехал. А рига возьми да сгори. А потом, как деньги за нее получил, сгорело-то деревянное под соломой, а поставил каменное под железом…» Думают, чудной народ, что ты за эту ригу бог знает какие тысячи получил… Так, говорят, он и всегда палит…
Говоря это, Веденяпин мешал ложечкой чай. Чижик, бесхвостый, задорный, зеленый, оглушительно мечтал на окне о сосновых лесах, и в углу за кроватью ляскала зубами, огладывая кость, собака Лярва, помесь желтого сеттера с белой дворняжкой; ворчала и сухо клацала зубами: клац-клац.
— Так и опять я должен был, значит, поставить деревянную ригу и под соломой? То уж пусть они ставят… Меня бы не учили, что ставить, — сказал Антон Антоныч. — Та у меня еще и катух свиной три года тому назад горел, — и тож без меня горел, как сказать!
— Напрасно, что без тебя, — заметил Веденяпин и добавил: — Ты что же чаю не пьешь? Пей.
Но Антон Антоныч ходил по комнате и на каждом повороте, когда лицо Веденяпина выкруглялось перед ним все, оторопело глядел на эти взлизы на лбу, глаза, запрятанные в пожившие веки, и толстые губы.
Как будто ничего в нем не было похожего на того из Анненгофа, и в то же время весь он был тот.
И когда Антон Антоныч увидел это, он нагнулся к самому уху Веденяпина и тихо сказал, запинаясь:
— Это не ты ли, дружище, и поджег мою солому, а?
Он обхватил его за шею левой рукою, а правую вытянул вдоль его правой руки, захватив кисть, и виском своим пришелся в его висок, и слушал, слушал всем, чем приготовился слушать с вечера, и казалось уже, что некуда больше идти и негде больше искать, — только здесь.
Но Веденяпин размашисто поднялся, вытянул шею, показал породистый, еще не заплывший жиром кадык и изумленным барским басовым голосом, голосом бывшего ротмистра, спросил медленно:
— Ты… с ума сошел?
И вновь, как прежде когда-то, стояли они друг перед другом, и под тяжелые веки Веденяпина вползал ищущий взгляд горячих серых глаз Антона Антоныча. Но человек ли не тайна? Только что поверил в то, что нашел, и вот уже опять не верил.
Так и сказал:
— Конечно ж, не ты! Конечно ж, нет! Или ты против меня злобу имеешь? Так за что?.. Сказал бы мне, чтобы и я знал. Живши, как сказать, душа в душу, как братья, сколько лет, — как же можно, боже ж мой, как можно!..
Смотрел на него, виновато улыбаясь, и ласково, мягко гладил его круглое широкое плечо, выпиравшее из старого кителя.
А Веденяпин засмеялся вдруг, дрогнул одубелыми щеками.
— Плохой из тебя следователь, совсем плохой! — и, остепенясь, сказал: — Конечно, из мужиков кто-нибудь поджег.
— Да ведь а я-то что ж? И я то ж самое говорю, — поспешно согласился Антон Антоныч, но посмотрел на руки его, скрещенные за спиною, и добавил: — Зачем ты тогда приехал?.. Нет, скажи, да по совести скажи, зачем ты тогда приехал?
— Как зачем? — улыбаясь, спросил Веденяпин.
— Или я не мог застраховать свою солому безо всякой твоей помощи, как сказать? Или мне нужно было ее страховать, бодай она вся сгорела бы дотла, до основания! Что ж ты встрял в это дело? Зачем?
— Поезжай-ка ты спать, — сказал Веденяпин, — а вот, когда проспишься…
— Нет, не спать — нет! — закричал Антон Антоныч, закусив губы. — То я знаю, когда мне нужно спать, когда не нужно! То я оч-чень хорошо знаю, когда мне что делать, злодей! А дабы ты ни-ког-да не смел и носу своего показывать в моем доме!.. И носу твоего абы никто, ни одна собака, не видал, слышишь?.. И нно-о-суу!.. Вот! Кончено! — и вышел Антон Антоныч.
Когда же ехал он полями, то думал не о Веденяпине, а о кузнеце Молочном, у которого нашли в навозе стан новых, украденных в усадьбе колес, и о сотском Журавле, который недавно попался ему самому на порубке в дубовой роще… не они ли теперь со зла подожгли солому?
А около дома ждал уже его щеголеватый урядник Самоквасов: сидел на ступеньках крыльца с кожаной сумкой в руке и вычерчивал около на земле острые углы ножнами шашки.
И вдали возле тока зачернел широкий Голев в своем вздутом муаровом картузе, а на полшага сзади и сбоку его — Митрофан, без шапки: что-то показывал и объяснял, почтительно поводя руками.
В окно смутно было видно Елену Ивановну с измятым белым платком около лица.
Еще сидя на лошади, на крутошеем караковом жеребце Забое, Антон Антоныч крикнул уряднику, перегнувшись:
— Этто что такое? Зачем?
Самоквасов поднялся, по-офицерски приложил к козырьку руку, но с голосом сразу справиться не успел, — отрубил по-солдатски:
— По случаю пожара вашего, Антон Антоныч… И вот тряпки найденной… — Улыбнулся искательно, добавил тише: — Для вашего спокойствия… Бельецо ваше хотел посмотреть.
Сказал — и стоял, посвечивая новыми оранжевыми жгутами на плечах, не спуская с лица нерешительной улыбки.
— Что-о-о? Обыск? — изумился Антон Антоныч.
— Не то что обыск, а для удостоверения только… — И опять Самоквасов приложил руку к козырьку против переносья, улыбнулся ободряюще и добавил: — Чтобы в протокол занести, что вот, стало быть, подозрения насчет вашего белья именно основания ни малейшего, то есть почвы…
— Во-он отсюда! — неистово закричал Антон Антоныч.
— Нет, зачем же? — оторопел урядник и добавил, оправившись: — За это вы ответите… Я по приказанию пристава, а не сам… По долгу службы…
— Вон! Сейчас же вон! — кричал Антон Антоныч и направил на него лошадь.
Забой прижал голову к выпуклой груди, выгнул колесом шею и шаг за шагом, бочась и раздувая красные ноздри, наступал на Самоквасова, как сердитый лебедь, и когда отскочил и, повернувшись, пошел из усадьбы Самоквасов, что-то говоря о понятых, Забой довольно закачал головою и победно оглянулся по сторонам.
Елена Ивановна вышла на крыльцо; в растворенные окна глядели только что вставшие Кука и Сёзя; вдалеке из-за стогов соломы выглянули Голев с Митрофаном, и видно было, как мимо них шел Самоквасов и, остановившись, говорил с ними долго, и Голев, слушая, укоризненно качал головою. Потом обернулся Голев, точно в первый раз увидел Антона Антоныча, снял картуз, как платочком, радостно замахал им в воздухе и поплыл к дому.
Здесь за чаем, колыхаясь весь и кивая, он участливо слушал все, о чем говорил Антон Антоныч, и со всем был согласен, а когда вторично пришел Самоквасов с понятыми, среди которых был и сотский Журавель, он первый сказал:
— Ничего не поделаешь с этим — власть!.. Всех нас она пригнетает… Надо пустить.
И Елена Ивановна впустила урядника и сама отворила ему комод с бельем.
